— Laissez-moi![706] Я доволь выслушала нынче! Я не ошиблась — вы дурно воспитаны, в вас столько provincial, что я даже рада отставке Андрея Павловича от двора. Видит Бог, даже думать боязно, сколько бед вы принесете в копилку тех, что уже подарили, — бледная в тон белоснежным оборкам чепца, Алевтина Афанасьевна хлестала словами наотмашь, пытаясь нападением защититься от той, кто вторглась в ее жизнь и в ее душу без позволения на то. — Я надеюсь, что вы все же оставите свои привычки и свою непосредственность provincial. Для блага нашей семьи… И вам не стоить так яро радеть о благополучии ее. Как супруга сына моего, вы должны только о той стороне жизни его хлопотать, коя вам отведена. Остальное вне ваших хлопот! Не смейте забывать о том!

Анна не стала в этот миг удерживать ее. К барыне подскочила одна из девушек, подала руку, чтобы барыня оперлась на нее. А затем постепенно вокруг них собрались и остальные девушки, что ждали в отдалении, потянулись хвостом за Алевтиной Афанасьевной к дому. Высокий лакей без особого труда поднял кресло и унес его. Все стало, как прежде — солнечный день, пение птиц, наслаждающихся летним теплом, тихий шелест листвы над головой и за спиной Анны, дивный аромат цветов. Словно и не было этого разговора, а мадам Оленина не сидела перед Анной недавно.

Но Анна ясно видела примятую траву в том месте, где стояло кресло той, платок, нечаянно оброненный из широкого рукава легкого капота и сиротливо лежащий среди зелени лета. Уходя, Алевтина Афанасьевна наступила на него, чуть вдавливая его, оставляя след от каблука на ослепительной белизне тонкого полотна. И Анна стояла еще долго на этом месте, глядя на этот след, думала о том, что зря, скорее всего, поддалась соблазну переубедить ту, что столько лет лелеяла в себе ненависть и тщательно запоминала все причиненные ей обиды.

Когда она вернулась в дом из парка, то застала удивительную суматоху среди домашних слуг, суетящихся за приготовлениями к отъезду. Алевтина Афанасьевна уезжала, забирая с собой Софи и свою компаньонку, как сообщили Анне. Еще до рассвета должны путницы покинуть Милорадово, чтобы успеть до жары покрыть наибольшее расстояние. То, что не успеют упаковать в дорогу, по распоряжению Андрея отправят в Агапилово, которое принадлежало его матери по его воле еще с 1811 года, позднее с необходимыми запасами, которые на подводах повезут в Калужскую губернию через несколько недель, по началу осенней поры.

— Это я виновата. Это только моя вина, что так вышло, — плакала тогда Анна на плече Андрея. Тот гладил ее по растрепанным локонам, по плечам и спине, пытаясь успокоить.

— Нет, моя милая, не твоя в том вина, — уговаривал он ее. — Порой не соединить то, что разбито, как ни прикладывай. И как ты можешь навредить в том, что уже давно было неладно? И потом — разве ж ты не добилась своего? Maman не писала своей рукой ко мне уже несколько лет, а тут записка…

Но он не скажет ей подробно, не желая огорчать еще больше, что было в том письме, которое ему написала мать. В том послании Алевтина Афанасьевна в подробностях написала, насколько недостойную супругу Андрей выбрал себе в жены, насколько невоспитанную и без того лоска, что должен быть у истинной женщины их круга. Кроме этого, она просила, чтобы Андрей приложил усилия придержать свою супругу от некоторых дел, особенно если они касаются семьи Олениных.

«…Будущность Софи исключительно в моих руках, и никому не позволю вмешиваться в сие дело. Я видела все попытки вашей супруги вести сводничество в отношении monsieur Kuzakov, будто купчихи какой, но до поры позволяла ей это, полагая, что зайти далее положенных рамок для нее не должно. А ныне вижу, как опасно безрассудна ваша супруга, как дурно воспитана она… Вы обязаны взять ее в руки ради всеобщего покоя и мира в семье», упирала Алевтина Афанасьевна, намекая на возможный путь, которым Андрей сможет заслужить ее благосклонность. «Добрый муж всегда должен учить свою жену, как неразумное дитя, коим я ныне вижу вашу супругу».

«Я люблю ее и принимаю таковой, каковой она является. Я люблю всю ее сущность, мадам, со всей ее неразумностью дитя и горячностью», написал тогда Андрей в ответ в короткой записке, полной вежливых сожалений, что мать приняла решение покинуть его дом. И только получив эту записку, Алевтина Афанасьевна приказала начать сборы.

— О Господи! Ну, почему я не смогла промолчать? Почему мне надобно было все это? — не унималась Анна и тут же отвечала сама. — Не могла смотреть на то, как она день за днем мучает тебя, мой милый… терзает твое сердце. Ведь самое дорогое для меня — твой покой душевный, благодать и радость…

И приникала к нему с готовностью, когда Андрей горячо обнимал ее, тронутый ее очередным признанием.

— Ты позволишь ей уехать? — спросила Анна той же ночью, когда лежала в его объятиях не в силах уснуть, невзирая на усталость в теле.

— Позволю, — ответил Андрей. — Так будет лучше, моя милая, поверь мне. Я уже не младенец, не отрок неоперившийся. Уже давно вылетел из гнезда.

Все едино, упрямо думала Анна, утыкаясь носом в его широкое плечо. Разве Богом не заведено, что с самого рождения мать заботится о своих малышах? Разве нет в ее сердце той искры, которую Анна сама вдруг почувствовала нынче утром, когда Пантелеевна наконец заговорила о том, чего ее питомица ждала уже два месяца?

— Милочка моя, касаточка моя, — улыбнулась хитро Пантелеевна, заговорщицки шепча едва ли не в ухо ей, чтобы не услышали другие. — Я за бельем-то послеживаю… Глашке-то можно ль то доверить? Еще деньков с троицу подождем, а потом и супружника-то можно обрадовать. Ой, касаточка моя, детонька… махонькая моя голубка… как же ты да с дитем-то уже? Ведь только сама недавно, кажись, в люльке-то была!

Хранить молчание Анна никогда не умела, и первой же мыслью было вернуться обратно в спальню, где Андрей облачался в костюм для верховой езды, планируя выехать нынче в поля понаблюдать за жатвой. Анна с той минуты словно на крыльях парила. Да только тот выехал уже, и ей пришлось только улыбаться всем загадочно, пытаясь изо всех сил молчать. И словно на крыльях парила, одухотворенная этой тихой радостью и ожиданием момента, когда скажет Андрею о предположении Пантелеевны. Парила, пока не нашла ее в саду Алевтина Афанасьевна…

Вернется ли belle-mere к ним в дом, или этот отъезд окончательный? Андрей уже давно соскользнул в глубины сна, а Анна все лежала рядом с ним, борясь с соблазном разбудить его и открыть тайну, которую так бережно хранила весь день. Чтобы хоть как-то сгладить все тревоги и напасти, что свалились на них. И чтобы ушла та морщинка, пересекающая его лоб, словно даже во сне Андрей был чем-то озабочен.

Она не сумеет промолчать. Еще до рассветного часа, когда стукнет в двери спальни Глаша, пришедшая будить хозяев, чтобы те успели проводить уезжающих из Милорадово близких, Анна снова заметит эту морщинку на лбу и, прижав его к себе изо всех своих силенок, прошепчет в ухо свою новость. И улыбнется довольно, купаясь в том свете, который прольется на нее из его глаз, когда Андрей сначала с неверием, а после с нежностью заглянет в ее сияющие от счастья глаза…

А позднее проводит свою belle-mere в долгий путь до Москвы и далее в Агапилово, ощущая покой в душе, которого была лишена с момента того разговора. И странную уверенность, что она непременно отыщет пути к заветной цели, которую поставила перед собой. Алевтина Афанасьевна должна ради семьи усмирить свою гордыню. Мать должна снять груз былых обид, что взвалила на плечи сына… «Не мытьем так катаньем», говаривала о знаменитом упрямстве Анны Пантелеевна. Алевтине Афанасьевне только предстояло познакомиться с натурой Анны, не признающей поражений в своих задумках…

— Осторожнее с залпами, ma chere Anni, — прошепчет ей в ухо муж, когда поезд из двух карет покатится по тенистой аллее прочь от Милорадово. — Я, конечно, всегда готов залечить твои раны, ma petite flame, но хотелось бы от всей души, чтобы их было поменьше… и чтобы слез было поменьше…

И уже на ступенях дома, готовясь увести жену в прохладу усадебного дома, коснется губами ее ушка, шепча тихо:

— Я люблю тебя, моя милая…

— Не больше, чем я тебя, — так же тихо ответит Анна, глядя в его глаза. И нахмурится недовольно, когда он кивнет ей в ответ:

— Верно, ты любишь больше…

— Ах, неужто?! — тут же вспыхнет она от недовольства, досадуя на этот ответ. Только когда он рассмеется, поймет, что он ее дразнит, от души забавляясь ее вспыльчивостью. Поймает ее кулачок, которым она ткнет его в плечо. Зацелует каждый маленький пальчик ее, которые спустя некоторое время в тишине спальни за задернутыми шторами будут играючи бегать по его коже.

И никогда не отпустит их из своей ладони. Эти тонкие маленькие пальчики, такие хрупкие в его большой ладони…

Эпилог

Декабрь, 1818 год

Милорадово

Анна приложила эспри из трех пышных перьев разной длины к узлу из волос на затылке, который аккуратно уложила недавно Глаша, покрутила головой из стороны в сторону, любуясь своим отражением в зеркале. Улыбнулась ему — сначала радостно от того, что перья пощекотали обнаженное плечо, а потом уже чуть свысока, с осознанием собственного достоинства, но в то же время в рамках учтивости.

Шелк лавандового цвета переливался в свете свечей при каждом ее движении. Блеснули яркими мимолетными искрами бриллианты в ее ушах и в ожерелье на ее шее, а также мелкой россыпью в перьях эспри. У Анны снова перехватило дыхание от восторга этой искусной вещицей, которую сегодня поставил в ларце у ее изголовья, уезжая рано утром на охоту, Андрей.

Она бы тоже непременно приняла в той участие, от души наслаждаясь бегом лошади через белоснежные просторы полей и лугов, которые заботливо накрыла зима пышным полотном. Но ныне снова носила под сердцем дитя, а посему по негласной договоренности супругов, а также по памяти рекомендации доктора касательно прежней тягости выезды верхом для нее были исключены.