Ну что ж, он и не собирался это оспаривать. Разве можно спорить с собственным счастьем?

Повалявшись еще немного в кровати, он поднялся и подошел к окну.

С высоты последнего этажа освещенный огнями, чуть затуманенный город был как на ладони. Магистрали, по которым спешили автомобили, развязки, окна небоскребов… Панорама возвышавшегося неподалеку делового центра в этот час нисколько не портила общий вид, даже наоборот, придавала загадочности.

Хаотично разбросанные, различавшиеся лишь по архитектурному исполнению высотки днем изо всех сил словно старались подчеркнуть свою важность, значимость, сражались в борьбе за пальму первенства, за индивидуальность, непревзойденность. В итоге, особенно по утрам, в лучах восходящего солнца, все это резало глаз, выглядело странным, разрозненным, а порой нелепым. Ночью же, будто устав от борьбы, дома теряли очертания и сливались, наконец, в нечто более-менее гармоничное. Если удавалось абстрагироваться от цветных логотипов на крышах, то яркие точки-тире светящихся окон на этажах воспринимались как некая закодированная информация, которую при определенной доле фантазии можно было расшифровать. Избавившиеся от дневных пробок магистрали вполне походили на дополнительные потоки информации. Этакие связующие нити.

Разгадывание такого визуального ребуса, как ни странно, успокаивало, засыпалось после него легко и быстро. Именно потому Ладышев любил и этот отель, и этот этаж. Именно потому для него был так важен вид из окна, когда он покупал квартиру в Минске.

Когда-то давно, в самый первый приезд во Франкфурт, его привез сюда Флемакс и поселил в этот номер. Он же и открыл тайны ночных небоскребов, объяснив, почему после смерти сына поселился на последнем этаже высотки в центре города: из-за возможности выходить перед сном на открытую террасу, всматриваться в светящиеся точки-тире окон, пересечения магистральных артерий, устремляющихся в бесконечность… До рези в глазах, до тех пор, пока они не увлажнятся…

«Не стоит бояться случайно выступившей слезы, — сказал тогда Мартин. — Слезы успокаивают и очищают душу».

Услышав это впервые, Вадим, периодически коривший себя за излишнюю, как ему казалось, сентиментальность, лишь усмехнулся. Суть сказанного дошла до него много позже, когда тот же Флемакс впервые сыграл с ним не по правилам дружбы, а по жестким правилам бизнеса…

Однако сегодня вид из окна его не успокаивал, не завораживал, не казался гармоничным. Слишком много пережил он в последние часы, дни, месяцы, слишком многое тревожило, не позволяло расслабиться. Ни на секунду. Где-то внутри поселилось жгучее чувство близкой опасности, ожидания чего-то куда более страшного и мучительного, чем смерть Мартина. Мало того, его не покидало ощущение, что все уже случилось, но он пока не знает об этом. Как не знает, с какой именно стороны ждать удара. Неведение и ожидание беды с каждой минутой тяготили и угнетали все сильнее.

«Что же меня так мучит? Надо сконцентрироваться и попытаться проанализировать ситуацию. Итак… Хильда? Здесь от меня ничего не зависит, я бессилен. Все, что могу, — это находиться рядом или неподалеку. Прийти на помощь, если потребуется. Окончательно примирить ее с реальностью сможет только время. Но она сильная женщина, справится. Что еще? История с покупкой автомойки? Да, сегодня она здорово выбила меня из колеи. Не зря сказано: благими намерениями выстлана дорога в ад… Но здесь, к счастью, все поправимо. Можно даже в чем-то себя оправдать. Если Александру Ильичу давно требовалось лечение, то рано или поздно этот вопрос встал бы остро. А так — все под контролем. Подлечат, обследуют — решим, что делать дальше. Если возникнут сложности, решу вопрос здесь», — хладнокровно пытался размышлять Вадим.

Казалось, анализ тревоживших его мыслей принес душе некое успокоение. Даже просветление. За окном также кое-что изменилось: туман рассеялся, картинка стала более четкой, огни более яркими. Словно кто-то навел резкость.

«Что дальше? — вернулся он к своим размышлениям. — Маме звонил, все в порядке. Кате перед сном еще раз позвоню: нервничает, напряжена… Оно и понятно. Напрасно, конечно, я не поделился с ней своими планами. Но чего уж тут… Она поймет. Должна понять. Что еще? С работой все нормально. Красильников молодец, быстро учится, я в нем не ошибся. Хорошо бы побыстрее разрешить ситуацию с Балай… Работать я с ней не буду, определенно. И если бы не инициатива с ее стороны, никогда бы не пошел на сближение. Скользкий она человек. В этом деле интуиция меня никогда не подводила. Ради своих интересов готова использовать собственную дочь… Хотя, возможно, в этом и есть материнский инстинкт — найти достойного жениха. Но ведь семейного счастья без любви не бывает, и ставка на голый расчет ничем хорошим не заканчивается… Однако неприятно. Без меня меня едва не женили, — усмехнулся он. — Итак, два основных вопроса по возвращении: Катин отец и Людмила Степановна. И, конечно же, сама Катя. Она для меня самое главное, самое важное, — Вадим непроизвольно улыбнулся. — Как и я для нее, если судить по ее стихам… Все остальное — нервы. Эмоциональный перенапряг. Надо расслабиться. Выпить, что ли?» — отвел он наконец взгляд от окна.

В чемодане лежали две бутылки виски, и одну вполне можно было откупорить. Открутив пробку, он плеснул немного буроватой жидкости в стакан, слегка ее всколыхнул, насладился ароматом и лишь после этого пригубил. Этому его тоже научил Флемакс.

«Здесь, как и в любви, ценна прелюдия. Она не только растягивает удовольствие, но и позволяет острее его прочувствовать», — шутливо пояснял он.

«Как же много мне успел дать Мартин за десять лет, — вздохнул Вадим. — Практически ему удалось создать из меня совершенно другого человека. Спасибо тебе, друг. Ты действительно относился ко мне как к собственному сыну».

Присев на кресло, он включил телевизор, нашел информационный канал, прослушал новостной блок. Новости не порадовали. Судя по всему, мировой финансовый кризис не собирался сдаваться.

Пощелкав пультом, Вадим наткнулся на русскоязычный канал, по которому шел старый советский фильм.

«Три тополя на Плющихе», — идентифицировал он по первым кадрам. — Мама его любит, отцу он тоже нравился. А вот я толком ни разу так и не посмотрел, — подумал он с сожалением. — Надо поинтересоваться, что еще ему нравилось. Записать и посмотреть. Ведь, по большому счету, если разобраться, отца я почти не знал, хоть столько лет вместе прожили. Все, что почерпнул, — из записей в дневниках, а они никогда не изобиловали подробностями. Жаль, что мы так и не поговорили по душам. И никогда уже не поговорим, — вздохнул Вадим. — К примеру, о чем он думал, когда делал маме предложение? Ведь понимал, что этот брак воспримут неоднозначно не только мамины родители. Потерял жену в последние дни войны, столько лет хранил ей верность — и вдруг любовь к юной девушке? Полное безумие в глазах окружающих.

И что за страсть у людей навешивать на любовь разные ярлыки? Безумная, необыкновенная, первая, настоящая… Ведь это все пустое. Правильно Катя сказала: главное — есть она или нет, жива или мертва. Любовь всегда делает нас лучше — добрее, нежнее, красивее. И, сами того не замечая, мы стремимся ей соответствовать.

Какая замечательная песня — «„Нежность“… Пусть я не видел у родителей проявлений нежности напоказ, но она была. Достаточно вспомнить, как они держали друг друга за руку. Будь то за столом или у отца в кабинете, когда он давал ей прочитать что-то из написанного, проверить ошибки. Мама читала, он держал ее за руку и любовался ею… Как многого я тогда не замечал, не понимал в любви… Любовь и есть миг бесконечности. И их любовь жива, пока жива мама, пока есть я… потому что… у нас с Катей тоже будут дети! Надо ей позвонить», — улыбнулся он, взял со стола мобильник и, взглянув на пустой стакан, решил плеснуть себе еще немного виски.

«Почему она так нервничала в последнем разговоре? — вдруг понял он, что его тревожило. — Неужели из-за отца. Надо набрать Андрюху, убедиться, что с ним все в порядке».

На звонок долго не отвечали. Наконец что-то щелкнуло.

— Вы что, сговорились сегодня? Сто раз за день трепались, — недовольно пробурчал в трубку друг, да так близко, словно находился в соседней комнате. Вадима всегда удивляло, почему слышимость за тридевять земель гораздо лучше, чем в родной стране.

— Ну, во-первых, не сто, а только четыре, — быстро сосчитал в уме Ладышев. — Во-вторых, что значит сговорились? С кем?

— С Катей, с кем еще! Стоит только уснуть, вы тут как тут!

— То есть?

— А то и есть! Я почти двое суток на замене оттрубил, спать хочу. Забыл, небось, как после такого с ног валишься?

— Не забыл. Только причем здесь Катя?

— Да приезжала она, — нехотя объяснил Андрей. — Уехала — я все заснуть не мог. Только задремал — ты трезвонишь.

— А зачем приезжала?

— Да кто их, женщин, поймет. Вопросы какие-то странные задавала. Из прошлого.

— А точнее?

— Ей вдруг стало интересно, почему ты ушел из медицины.

— И что ты ответил?

— А то и ответил: пусть сама у тебя спросит, — недовольно шмыгнул носом Заяц.

— То есть? Не темни.

— Да то и есть!

— Что-то? Объясни толком!

— Разбудила звонком, приехала, все допытывалась, что и как там тогда было, почему… В общем, я ей спросонья даже про Леру рассказал.

— Зачем?

— Да почем я знаю!.. Извини. Сам не пойму, кто меня за язык дернул. Ты ей ничего не рассказывал?

— Практически ничего.

— Странно. Мне показалось, что она слишком много знает. Непонятно.

— Что непонятно? Давай говори, не тяни резину.

— А что тут тянуть? Приехала, задала кучу вопросов. Если бы у меня не создалось впечатления, что она много знает, я бы ей вообще ничего не сказал, — попытался оправдаться Андрей.