Тащили они меня долго, раз прерываясь на отдых, небрежно бросив ношу, но и в этот короткий перерыв, сбежать не удалось. Я чувствовала себя добычей, овцой, покачивающейся у охотников на вертеле. Причем охотники, оказались сущие дикари.

Происходящее казалось сном, неожиданно свалившимся кошмаром. И даже когда меня вновь бросили, у кромки дикого пляжа, один из них осматривался, сочтя место надежным для их темных дел, второй хрустел уставшими меня тащить пальцами, даже тогда мне верилось — спасусь. Вот сейчас, ещё минута и происходящее рассеется, как туман, или вот теперь, тот, который говорит, которого они слушают, скажет громко, что они пошутили, просто хотели попугать, и отпустит. А может примчится супергерой, который намнет им бока и раскидает их в разные стороны, накроет мои оголенные ноги плащом и скажет — вы спасены. Или море… может оно сжалится и направит такую огромную волну, что смоет нас, принимая в свои объятья и должно быть тогда я смогу нырнуть, спрятавшись в его темных водах, и уплыть, не оставляя им шансов? Я неплохо плаваю, благодаря Гордею. Господи, хоть что-нибудь.

Под буравящим взглядом главаря, я ползком пятилась назад, считая, что делаю это незаметно, пока не уперлась в укрытый жухлой травой холм. Мужчина с пальмами на рубашке сплюнул, в два шага приблизился и резко дернул меня за ноги. В голове загудело ещё больше, но я не могла позволить себе просто лежать, справляясь с головокружением, я попыталась снова сесть, но упрямая, сильная рука толкнула в грудь.

— Не дергайся!

Ни умоляющий взгляд, ни сумбурное мычание не разжалобили, ничуть. Он скомандовал своим товарищам держать меня и потянулся к ремню. Я зажмурилась и завертела головой — нет, нет, пожалуйста — наивно полагая остановить его или надеясь, что он все-таки исчезнет, когда я вновь распахну веки.

Но когда к запястью снова прикоснулись чужие руки, я оцарапала их, а того, что тянулся к ногам, лягнула. Пальмы тряслись от ленивого смеха, а обладатель рубашки словно нарочно тряс плечами, должно быть, демонстрируя как ему весело. Мне позволили пинаться ещё немного, молотить руками в воздухе, изредка попадая в чужие части тела. Мне даже позволили вскочить на секунду ноги и сдернуть повязку с лица, лишь выплюнуть кляп не получилось, он подобно пресловутой лампочке не желал выскакивать без посторонней помощи. А помочь пальцами не успела — подсечка и я снова на земле, пытаюсь восстановить сбившееся дыхание. И саднящие лопатки не самое страшное, страшное ждало впереди. Я понимала это тогда, уже не надеясь ни на какое чудо.

А дальше была боль, огромный сгусток боли и затуманенные от слез глаза. «Ноготь, Борман и Васёк». «Ноготь, Борман и Васёк» — сколько могла, про себя повторяла я, боясь забыть их клички.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Первым был Ноготь, он у них и главный. Когда дело дошло до Васька, того, что остался без футболки, я уже не чувствовала той раздирающей боли, жгущей меня, словно каленое железо. То ли он был милосерднее, в сравнении со своими товарищами, то ли мне уже стало всё равно.

Спустя некоторое время, лежа в луже собственной крови, я согласилась, да, всё равно. Мои обидчики убежали купаться в море — смыть кровищу, как сказал Ноготь — а я не воспользовалась, даже не отползла ни на метр. У меня не осталось ни сил, ни желания, только тупое равнодушие. И когда они вернулись, одеваясь и тихо переговариваясь, решая мою судьбу, и тогда мне было безразлично.

— Давай я, — донесся хриплый голос Бормана.

А потом Васёк, заискивающим голосом, предложил:

— Это… самое… я тоже могу.

Участь моя решилась кивком Ногтя. Ваську вложили в руки ремень, тот направился ко мне. Присел, склонился надо мной и сглотнул, примеряясь. Вытащил изо рта свою некогда футболку, сунул в карман шорт.

— Шевелись! — скомандовал ему главный.

Шею сдавила холодная, тугая кожа, мои растрескавшиеся губы затряслись, почему-то умирать таким способом не хотелось. Я посмотрела в его глаза, стараясь запомнить. Имя мне его уже не нужно, но отчего-то казалось важным запомнить лицо. Лицо твоей смерти.

Мужчина сдавил ремень, достаточно сильно, но я ещё могла дышать, и закряхтел. Это сколько нужно усилий, подумала я?

— Долго будешь возиться?

— Идите, догоню, — не поворачиваясь, ответил он Ногтю и опять запыхтел.

Васёк надавил мне на ключицу локтем — больно. Я не смогла сдержаться, хотя старалась, и затряслась всем телом. Он прикрыл глаза, едва заметно кивнув, в этот момент я и поняла что происходит. Почему он сжимает шею не в полную силу, почему давит мне на ключицу, вынуждая стонать и трястись. Кажется, он не хочет быть тем лицом.

Моя повернутая набок голова, выпученные вверх глаза, с закатившимися зрачками, его устроили. Он поднялся и вернулся к товарищам, а я подсчитывала секунды. Не дышать у меня получится едва ли больше сорока.


Их голоса совсем растворила ночь, я кое-как поднялась и направилась к морю — темная пучина поглотит мое тело. А с ним уйдет страх, боль и унижение.

Резко войдя в воду, я почувствовала боль, разъедающую и такую же резкую. Соленая вода щипала уязвленную плоть, заставляя слезы катиться по щекам крупными горошинами. Странное дело, ещё минуту назад я, спешившая утопиться, чтобы разом покончить со всем, теперь отказываюсь ступать глубже, стою по пояс в воде и вою от глупой физической боли, которая ничто в сравнение с тем, что творилась внутри моей черепной коробки. Вот уж где всё сжато тугими тисками, выжжено до основания и засеяно отчаянием, страхом и одиночеством.

До тёткиного дома добиралась крадучись. Кое-как прикрываясь разорванным платьем, бесконечно останавливаясь, кривясь от боли, и стараясь не думать о липких от крови бедрах. Я спешила из последних сил, ещё немного и рассвет. И тогда станет поздно. Слишком поздно. Каждый житель этого городка узнает о моем позоре, а я искренне пожалею, что не утопилась.

Первым делом я прокралась в уличный душ и яростно терла тело, забытым кем-то из отдыхающих, куском туалетного мыла. Избавляясь от едкой соли, запаха чужого пота, собственной крови. Здесь я ревела беззвучно, подставляя лицо воде, тут же смывая горькие, отчаянные слезы.

Тётка вставала рано, поэтому в доме требовалось не шуметь и торопиться. В рюкзак летело лишь самое необходимое: белье, кое-какие носильные вещи и туалетные принадлежности.

В шкафчике ванны нашлись ночные прокладки, одну закрепила на трусиках, оставшиеся в пачке определила в пузатый карман рюкзака. Паспорт хранился в тумбочке, аттестат оставлен теткой на комоде прихожей, аккуратно опёрт на вазу, словно фотография или повод для гордости. Скопленной мной за два сезона наличности, так редко попадающей в руки в виде чаевых от гостей, едва ли хватит на билет, а если и хватит, то только на него. Мне пришлось ограбить родную тетку. То-то Фаина «обрадуется» не обнаружив в заветной коробке из-под печенья собранных за май и июнь денег. Зато уверится в своей правоте, я — никчемная бестолочь, не заслуживающая толики её доброго отношения. Нехитро собравшись, я обвела взглядом дом, словно прощаясь, надвинула на глаза темные очки, на голову нахлобучила бейсболку и потопала на автовокзал.

Так начался мой бег. Бег испуганной, противной даже себе — что уж говорить об остальных, страшно даже представить — девчонки, грязной, запятнанной дочери спидоносицы, бег в никуда и, по сути, из ниоткуда.

Добралась до ближайшего крупного железнодорожного узла, где география следующих по станции поездов может похвастать разнообразием, и подняла взгляд на табло — изучать. Куда дальше? Ближайший поезд отправлялся в столицу, этот мне не годился. Мне хотелось забиться, спрятаться в самую глубокую нору. Даже поднятый взгляд на табло смущал, незаслуженно дерзким казался, будто не имела я прав смотреть никуда, кроме пола или земли под ногами.

Барнаул, прочитала я и направилась в кассу — подходяще. Достаточно далеко. Возможно, там для меня найдется место, возможно, там затянутся эти тягучие раны, возможно, там я забудусь и смогу обмануть себя.

Билеты в кассе нашлись, поток туристов в июне ещё не плотный, до отправления поезда я посетила вокзальную дамскую комнату, успела купить еды в дорогу и дешевый тональник в тюбике, замазать налившийся на скуле синяк. Значительная часть его не могла укрыться под солнечными очками, да и находиться в них круглосуточно неприемлемо.

Вагон был плацкартный, шумный и равнодушный. Как нельзя лучше. Я забралась на свою верхнюю полку и битый час делала вид, что сплю, не обращая внимания на снования по вагону, на всеобщую суету. Через час ревизоры проверили билеты, вскоре я действительно уснула. Проснулась как от толчка — срочно бежать в туалет. Я подхватила рюкзак и спустилась. Меня качнуло. Слишком поспешно подскочила, решила я и, перехватываясь за поручни, устремилась в конец вагона. Успела вовремя, не то пришлось бы менять не только испачканное багровыми подтеками белье, но и джинсы. В упаковке оставалось лишь пять «конвертиков», боюсь такими темпами, до конечной точки путешествия не хватит. Жаль, что вместе с продуктами я не догадалась купить запас.

Я вернулась и снова легла, зарывшись с головой в казенное одеяло. Меня знобило. От страха, напряжения и, вероятно, усталости. Я засыпала, просыпалась вновь, на автопилоте шлепала в туалет и возвращалась на своё ложе. К брошенному пакету с едой не притрагивалась, лишь жадно пила из бутылки воду, перед тем как снова отключиться.

Минули вторые сутки моего побега.

— Девушка, девушка, — услышала я, сквозь сон и приоткрыла глаза. Соседка, занимавшая нижнюю полку напротив, трясла меня за руку. — Вам плохо, нездоровится? Вы бормотали во сне и бились как в лихорадке.

Она приподнялась на цыпочках и опустила мне на лоб ладонь, с зажатым в ней платком. По-хозяйски смахнула со лба испарину. Я попробовала возразить, но пересохшее горло отказывалось выдавливать из себя звуки, получалось лишь жалкое мычание. Тогда я помотала головой, надеясь, что она отстанет и попыталась подняться.