— Ну и зря. Повидался бы с Валягиным, очень колоритная личность.

— Ага… Всю жизнь мечтал познакомиться с этим фотобезумцем, — кивнул Стас. — К тому же неожиданный ракурс — это как раз то, что нам сегодня необходимо.

— Это какой-то очень тонкий намек? — Виктория настороженно глянула на мужа.

— Наоборот. Это в лоб и грубо. Попробуй взглянуть на хорошо известного тебе персонажа под новым углом!

— Кое-кто, — проронила она, — уже не просто на него смотрит, а устраивает за ним настоящую охоту…

— Разве это охота? Так, прелюдия…

— Ну, если не считать того, что во взорванной машине Дрона не оказалось чисто случайно…

— Ты все еще веришь в случайности? Бедная моя девочка… Стрельба по флангам — излюбленный метод настоящих загонщиков.

— Метод, от которого живые люди разлетаются в клочья?

— Неужели ты по-прежнему обладаешь столь нежной душой? — жестко поинтересовался Стас.

— Ты что, действительно уверен, что его хотели не убить, а только напугать?

— Вика, а как ты думаешь, почему мы с тобой до сих пор об этом не говорили?..

— Можно, я лучше промолчу?.. — Она подняла голову и посмотрела мужу прямо в глаза.

— Можно, я тоже?..

Ее взгляд Стас Веригин выдержал.

…Дрон, он же Дон Антонио, он же Антон Михайлович Дронов, подавил зевок и откинулся на спинку роскошного антикварного стула, поудобнее располагаясь за своим столом. И лишь после этого перевел взгляд на Валентина Панкратова, в очередной раз заявившегося сюда без приглашения.

— Роскошный у тебя кабинет. — Майор доброжелательно улыбнулся.

— Ну не совсем у меня, — ответил на улыбку его собеседник. — Я старый бродяга, своего ничего не имею. Это просто один из дружественных мне офисов… Но если тебе так приятнее, можешь считать, что ты в гостях именно у меня. Другой вопрос — что это меняет?

— Может быть, и ничего, а может быть, и все, — загадочно пояснил Валентин. — Хочу понять, откуда все же такие счастливчики берутся: рядом с ними рвутся бомбы, гранаты, машины… А им — хоть бы хны. Ни одной царапины!

— Интересный вопрос, — согласно кивнул Дрон. — Но не юридический, а скорее философский… Вот был у меня когда-то друг, в спецназе служил. Знаешь, что он говорил? Можно блестяще владеть карате или айкидо, иметь лучшую в мире охрану, но как это влияет на скорость пули?..

— Понял. Не бывает людей, защищенных на все сто процентов.

— Да ни на сколько процентов нельзя себя защитить! Если кого-то решили убрать — уберут обязательно. Просто шлепнуть, например, бомжа — стоит копейки. А замочить президента — многие миллионы. Вот и вся разница.

— Н-да. — Панкратов внимательно посмотрел на своего собеседника, потом задумчиво поднял глаза на роскошные ветвистые рога, украшавшие стену над его головой.

— Последний вопрос позволишь?.. Рога эти… Кто их тебе наставил?

— Красиво поешь, гражданин начальник, — вздохнул Дрон. — В другое время я ушел бы в глухую несознанку, а сегодня колюсь: повесил рога знакомый егерь из Завидова. А наставил их, разумеется, совсем другой человек… Только итальянцы считают, что рогоносцем может быть исключительно женатый мужчина, но я своих рогов не стыжусь: они у меня, майор, отомщенные! Причем дважды!

— Дважды — это как?

— Сам думай…

— Понял! О персоналиях умолчим, но по сути — это когда у одного и того же человека удается соблазнить не только жену, но и любовницу.

— Бедовый ты, Валя, человек…

Дрон вздохнул и посмотрел куда-то в потолок:

— Хочешь совет?

— Ну давай…

— Не лезь ты, Валечка, в это дело… Остановись, пока не поздно.

Панкратов поднялся с необыкновенно удобного кресла, в котором сидел все это время, и молча, не спеша направился к дверям. Но прежде чем открыть их, все же повернулся к Дрону и серьезно кивнул ему головой:

— Наверное, уже поздно… Да, думаю, что точно поздно!

4

Возможно, впервые за всю ее полную событий московскую жизнь Насте не хотелось идти домой. Но что поделаешь? Рано или поздно и идти туда придется, и с матерью объясняться — тоже…

Она постаралась как можно беззвучнее повернуть в замке ключ, намереваясь проскользнуть в свою комнату незаметно: ужинать все равно не хочется. Однако Эмма была настороже! Неизвестно, сколько времени провела она в прихожей, подкарауливая Настю, но цели своей достигла: в горячие материнские объятия девушка попала прямо с порога. Точнее, не в горячие, а холодные. Можно даже сказать ледяные, как и голос, каким поприветствовала ее мать:

— Мне все известно, доча. Дальше можешь не врать.

— Ну раз известно, тем более, что тут скажешь? — закусив губу, Настя сердито пожала плечами. — Пропусти, мама, я устала и хочу спать!

— Настя! — строго одернула ее Мария Петровна, стоя в дверях кухни. — Почему ты все время грубишь матери? Она же любит тебя!

— Любит? Ну, конечно, любит… — В Настином голосе послышались близкие слезы. — Только как-то странно! Ей важно, чтобы я училась, а где — дело десятое! Ей важно, чтобы я работала, но сколько за это будут платить — неважно…

— Скажи лучше, — перебила ее Эмма, — кто тебя учил мне врать?

— Ты же сама и учила! — окончательно рассвирепела Настя. — Кто боялся новости по ящику смотреть, чтобы потом плохо не стало? Кто хватался за сердце после каждой плохой отметки, после каждого мальчика, встречавшегося на улице?.. Ты же и научила меня все скрывать!

— Боже мой, какая жестокость… — Эмма растерянно повернулась к Марии Петровне.

Но Настя не дала учительнице вмешаться.

— Это я-то жестокая? Нет, мамуля, я как раз добрая, люблю тебя и жалею. Приехала лечиться — лечись! Но скажи-ка, сколько тебе лет? Тебе же еще жить и жить, а ты себя заживо хоронишь… Перестань кривляться, мама! Брось эти дурацкие лекарства, лучше спортом займись!..

И, не слушая больше ни Эмму, ни Марию Петровну, открывшую был рот, Настя, отодвинув мать с дороги, прошла в свою комнату. Эмма, беспомощно поглядев ей вслед, побрела в гостиную и, опустившись на диван, заплакала.

Вошедшая вслед за ней Мария Петровна отметила, что вопреки крупным, по-детски прозрачным слезам Настина мама все же не схватилась за сердце и не сгребла со стола очередной пузырек… Когда учительница заговорила, голос ее был необычайно мягким:

— Эммочка Павловна, может быть, это и нехорошо так говорить, но ваша дочь почти во всем права… Вы, главное, не расстраивайтесь, все уладится. И очень скоро… А я чайку заварила, как раз и попьем. Варенья хотите?

Эмма вытерла слезы, посмотрела на Марию Петровну и поинтересовалась с интонацией пятилетней девочки, несправедливо поставленной противными взрослыми в угол:

— А какое варенье?

— Яблочное с черноплодной рябиной.

— Люблю такое… — она прерывисто вздохнула. — Давайте и правда попьем чаю…

— Ну вот и славно! — Мария Петровна повернула голову в сторону прихожей и окликнула Настю. — Настюш, чай пить! И не делай вид, что меня не слышишь!

Конечно, Настя не только слышала учительницу, но и с большим вниманием выслушала весь ее разговор с Эммой. Потому и не стала сопротивляться совместному чаепитию и даже сама отправилась на кухню за чашками. Хотя действительно чувствовала сегодня необычную усталость по непонятной ей причине. Всего-то четыре клиентки за день — разве это нагрузка? А вместе с тем единственным желанием было лечь и уснуть. Потому-то и ужин прошел в основном в тишине, хотя и не такой напряженной, как можно было ожидать.

Эмма допила свой чай первая, вслед за ней отодвинула чашку Настя и вопросительно посмотрела на Марию Петровну:

— Спасибо. Можно, я сегодня пораньше лягу? Устала почему-то… Я лучше почитаю перед сном.

— Конечно, ложись! Будете пока с мамой в одной комнате спать, я ей на второй кровати постелила…

Настя грустно кивнула и поднялась из-за стола: нет больше у нее своей отдельной комнаты, а значит, и возможности остаться наедине с собой и спокойно обдумать все, что произошло хотя бы за день… Настя как в воду глядела!

Войдя к себе, первое, что она обнаружила, — то, что Эмма и не думала укладываться. Сидя на постели, она держала в руках Настин портрет — тот самый, подаренный девушке найденным ею отцом! Губы Эммы были сжаты в узкую ниточку: естественно, его витиеватую роспись на портрете мать не могла не узнать… Настя, едва взглянув в напряженное лицо матери, поняла что уснуть вот так сразу и сейчас вряд ли удастся. И не ошиблась.

— Ты встречалась с эти моральным уродом?! — несмотря на то что Эмма произнесла эту фразу тихо, девушке показалось, что она выкрикнула ее.

— Он мой отец, — едва сдержалась она. — И я нашла его сама.

— Какой же он отец, если сбежал из дома раньше, чем ты родилась? Мерзавец он, а не отец! Бросить и меня, и тебя ради своей дурацкой мазни!..

— Зачем ты так? — Настя покачала головой. — Столько лет прошло, нельзя быть такой злопамятной… Мне так хотелось его повидать! И вообще… Он умный и талантливый, это от него мне досталось умение рисовать! Скажешь — нет?

— Ух ты, ах ты, все мы космонавты! — Эмма почти что шипела. — Художник от слова «худо»! И предал нас, бросил… Да как ты смела, не спросив меня, встретиться с этим идиотом?! Что ты можешь знать про талант? Умный… Ты не должна иметь с ним ничего общего, поняла?

— Нет, мама. — Настя сердито посмотрела на мать, и ее губы тоже сжались в тонкую ниточку: верный признак того, что Настю «понесло», что начался один из тех ее приступов, как выражалась Эмма, «упертости», во время которых никто и ничто не могло переубедить или хотя бы остановить девушку.

— Ах так? Тогда нам с тобой не о чем разговаривать! — Уже пунцовая от злости, Эмма отшвырнула от себя портрет и пулей вылетела из комнаты. Спустя несколько секунд из гостиной послышался звук включившегося телевизора. Немного постояв посреди комнаты, Настя вздохнула, пожала плечами и потащилась вслед за матерью в гостиную.