– Благодаря вам время пролетело незаметно.

У них ушло двадцать пять минут на то, чтобы оказаться у заветного входа в музей.

Тим Фриланд складывает зонтик и протягивает ей руку:

– Было очень приятно познакомиться, Оливия Халстон. Я бы порекомендовал вам начать с импрессионистов на верхнем этаже. По крайней мере, у вас будет хороший обзор, пока туда не набегут туристы.

Он улыбается ей – в уголках глаз лучиками расходятся морщинки, – целеустремленно идет куда-то вперед и наконец исчезает в бездонных недрах музея. А Лив, которая отлично понимает, что, даже если у тебя медовый месяц, ты имеешь полное право получить удовольствие от беседы с галантным, привлекательным мужчиной, который, может, флиртует с тобой, а может, нет, бодро зашагала в сторону лифтов.


Она позволяет себе без лишней спешки медленно обойти все залы импрессионистов, внимательно изучая каждую картину. Ведь так или иначе ей надо убить время. Ей становится немного стыдно, что за два года после окончания университета она ни разу не удосужилась посетить картинную галерею. Она решает, чисто интуитивно, что ей нравится Моне и Берта Моризо, но не нравится Ренуар. Или, возможно, фото его работ слишком растиражированы на коробках шоколада и теперь трудно отделить одно от другого. Она садится, но затем снова встает. Жаль, что рядом нет Дэвида. Как странно стоять перед картинами и не иметь возможности с кем-нибудь их обсудить. Она ловит себя на том, что исподтишка наблюдает за посетителями, которые, должно быть, тоже пришли одни, пытаясь выявить у них наличие неких странностей. Ей хочется позвонить Жасмин, просто ради живого общения, но тогда она, Лив, точно распишется в полном провале своего медового месяца. Ведь кто станет звонить подругам во время медового месяца? На секунду в ее душе вновь поднимается обида на Дэвида, но она уговаривает себя не злиться.

Залы начинают активно заполняться посетителями. Мимо нее проходит группа школьников под предводительством неестественно оживленного смотрителя музея. Они останавливаются перед «Завтраком на траве», и он машет детям рукой, чтобы садились.

– Смотрите! – восклицает он по-французски. – Мане накладывает мокрую краску на мокрую краску. Надо сказать, импрессионисты были первыми, кто использовал подобную технику, чтобы вот так сдвигать цвета… – Он широко расставляет руки. Дети в восторге. Компания взрослых посетителей останавливается послушать. – Но на выставке эта картина вызвала настоящий скандал. Грандиозный! Почему на дамах нет даже нижнего белья, а мужчины полностью одеты? Ну-с, как думаете, молодой человек?

Лив нравится, что во Франции восьмилетние дети спокойно вовлекаются в дискуссию о наготе. Ей нравится то уважение, с которым обращается к ним смотритель музея. И ей в очередной раз хочется, чтобы Дэвид был рядом, ведь она точно знает, что ему это тоже понравилось бы.

Но буквально через несколько минут залы уже плотно заполнены людьми, и здесь теперь яблоку негде упасть. Она то и дело слышит английскую речь. Англичане, американцы. По какой-то непонятной причине ее это раздражает. Ее вообще начинают раздражать самые незначительные вещи. Тогда Лив поворачивает назад, проходит один, два зала, мимо серии пейзажей и наконец оказывается в залах с картинами менее известных мастеров, где посетителей практически нет. Она замедляет ход, пытаясь уделить этим второстепенным художникам такое же внимание, что и прославленным живописцам, хотя ничто здесь не вызывает у нее особого интереса. Она собирается попробовать поискать выход, но неожиданно оказывается перед небольшой картиной маслом и невольно замирает. Возле стола с остатками трапезы – рыжеволосая женщина в белом платье, а скорее, в чем-то вроде неглиже, трудно сказать. Она стоит, повернувшись боком, и половина ее лица хорошо видна. Взгляд женщины направлен на художника, но она не смотрит ему в глаза. Ее плечи слегка поникли то ли от плохого настроения, то ли от напряжения.

Надпись под картиной гласит: «Жена в плохом настроении».

Лив смотрит на полотно, словно вбирая в себя необычную прозрачность обращенного к зрителю глаза женщины, алые пятна на ее лице, поворот тела, свидетельствующий о едва сдерживаемой ярости и одновременно о покорности. И неожиданно Лив приходит в голову: «Боже мой! Ведь это же я».

Мысль, случайно пришедшая в голову, теперь там вполне прочно укоренилась. Лив хочется отвернуться, но она не в силах. Ей не хватает воздуха, словно ее ударили под дых. Картина не только интимная, но и тревожащая. «Мне двадцать три года, – думает Лив. – И я вышла замуж за человека, поместившего меня на задворки своей жизни. Я стану вот такой печальной, озлобленной женщиной, жаждущей его внимания и дующейся, не получив искомого. Женщиной, которая делает все сама и старается получить максимум возможного в данных обстоятельствах».

Она живо представляет себе будущие поездки с Дэвидом; она будет рассматривать путеводители с рассказами о местных красотах, стараясь выглядеть не слишком разочарованной, когда у него, увы, в очередной раз появятся важные дела, которые он не сможет отложить. Я наверняка кончу так же, как и моя мать.

Женушка.

В музее неожиданно становится слишком людно, слишком шумно. Она начинает пробивать себе путь вниз по лестнице. В результате, увлекаемая изрядно увеличившейся толпой, она идет не в ту сторону и тихо бормочет извинения, встречая усиленное сопротивление чужих плеч, локтей и сумок. Тогда она сворачивает на боковую лестницу и пролетом ниже оказывается в коридоре, но, вместо того чтобы направиться к выходу, идет вперед и попадает в огромный зал кафе, где уже потихоньку начинает выстраиваться очередь. Так где же этот проклятый выход?! В кафе неожиданно становится до странности многолюдно. Лив прокладывает себе дорогу через зал ар-деко с гигантскими предметами экологически чистой мебели – на вкус Лив, слишком гротескными, слишком яркими, – понимает, что не туда попала, и из ее груди вырывается то ли стон, то ли громкий всхлип, она сама точно не знает.

– Вы в порядке?

Лив резко поворачивается. Тим Фриланд смотрит на нее в упор, в его руке брошюра.

Она поспешно вытирает глаза, пытается улыбнуться:

– Я… Я никак не могу найти выход. – (Он испытующе вглядывается в ее лицо – неужели она действительно плачет? – и она чувствует себя несчастной и жалкой.) – Извините. Я просто… Мне действительно надо отсюда выбраться.

– Ох уж эти туристы! – тихо говорит он. – В это время года они кого угодно могут достать. Пошли.

Он прикасается к ее локтю и ведет через музей, стараясь держаться боковых темных залов. Через несколько минут они уже спускаются по лестнице и оказываются на ярко освещенной площадке перед музеем, где очереди на вход стали еще длиннее.

Они останавливаются чуть поодаль. Лив наконец-то перестает задыхаться.

– Простите, – говорит она, оглядываясь назад. – Боюсь, вам не удастся попасть обратно.

Он качает головой:

– Хорошего понемножку. Когда из‑за голов других людей невозможно ничего разглядеть, это означает, что пора уходить.

Они на солнечной стороне улицы. По набережной струится поток транспорта, какой-то мопед с ревом лавирует между припаркованными машинами. Солнце окрашивает здания в сине-белый цвет, похоже характерный для этого города.

– Не хотите выпить кофе? По-моему, вам не помешает посидеть пару минут.

– Ой! Я не могу. Мне надо встретиться… – Она бросает взгляд на телефон. Никаких сообщений. Она пристально смотрит на экран, пытаясь осмыслить происходящее. Переварить тот факт, что Дэвид еще час назад обещал закончить дела. – Хм… Можете дать мне одну минутку?

Она отворачивается, набирает номер Дэвида, щурясь на машины, ползущие по набережной Вольтера. И попадает сразу на голосовую почту. Секунду она раздумывает, что бы такое ему сказать. И решает вообще ничего не говорить.

Захлопывает телефон и поворачивается к Тиму Фриланду:

– Если честно, я с удовольствием выпила бы чашечку кофе. Спасибо.


– Un express, et une grande créme[6].

Даже когда она старается изобразить свое лучшее французское произношение, официанты неизменно отвечают ей по-английски. Но после сегодняшних унижений это, можно сказать, уже мелочи жизни. Она пьет кофе, заказывает вторую чашку, вдыхает теплый городской воздух и усиленно пытается отвлечь внимание своего спутника от собственной персоны.

– Вы задаете слишком много вопросов, – в какой-то момент говорит ей Тим Фриланд. – Вы или журналистка, или закончили пансион для благородных девиц.

– Или я спец по промышленному шпионажу. И теперь знаю все о вашем новом продукте.

Он смеется:

– К несчастью, нет никакого нового продукта. Я ушел на покой.

– Да неужели? Для пенсионера вы еще недостаточно старый.

– А я и есть недостаточно старый. Девять месяцев назад я продал свой бизнес. И вот теперь пытаюсь понять, что мне делать со свободным временем.

Судя по его тону, Тим Фриланд не слишком-то озабочен избытком свободного времени. А почему бы и нет, думает она, если можно позволить себе бродить по любимым городам, наслаждаться искусством и приглашать случайных знакомых в кафе?

– И где же вы живете?

– О… в самых разных местах. Парочку месяцев с конца весны до середины лета провожу здесь. У меня есть квартира в Лондоне. А еще некоторое время – в Латинской Америке. Бывшая жена живет с моими старшими детьми в Буэнос-Айресе.

– Боже, как сложно!

– Когда вам будет столько лет, сколько мне, то вы поймете, что с возрастом жизнь неминуемо усложняется. – Он улыбается, словно желая показать, что привык к сложностям. – Когда-то я был из тех идиотов, которые, влюбившись, непременно женились.

– Как это благородно!

– Да нет, не слишком. Случайно, не помните, кто это сказал: «Каждый раз, как я влюбляюсь, я теряю дом»? – Он задумчиво помешивает кофе. – Хотя на самом деле у меня все очень цивилизованно. Две бывшие супруги, причем обе чудесные женщины. Стыд и позор, что я не понял этого, когда был с ними.