— Мы танцевали. Весь вечер танцевали и только смотрели глаза в глаза. Он даже курить с товарищами не пошел. И не говорили совсем, только смотрели друг на друга. Но вечер кончился, и пора возвращаться домой. Вот тут он и спросил, как найти меня можно, и фамилию мою, и адрес. А потом пришел, через неделю сам пришел. С мамой поздоровался, с отцом, все честь по чести. Мне букет цветов подарил. Рассказал, что отец полковник в Москве, мать учительница. Вежливый такой. Вот встречаться стали. Как увольнительная — так он ко мне. Даже в самоволку сбегал. Раз было ночью стучит в окно: выходи, говорит.

Я из окна и выскочила. Ох и целовались мы тогда! Как целовались! А потом спрашивает, пойду за него или нет. Через день пришел к отцу руки моей просить. Мы встречались тогда меньше года. Отец меня благословил. Расписались быстро, в тот же день.

Вот так женой я стала. Он там в казарме, а я у родителей. Приходил раз два в неделю, вот и все счастье. Но я не жаловалась, любила его, очень любила. Летом на каникулы поехали в Москву с родителями знакомиться. Я уже тогда маму твою ждала.

Волновалась я! Как примут?! Кто его знает, чего они, москвичи, хотят. Вот волновалась не зря. Пришли мы, звонит он в квартиру. Женщина открывает, маленькая такая, сухонькая, замученная какая-то. Увидела нас, слезы на глазах появились.

— Как я ждала тебя, Сереженька… — плачет, целует его.

— Мама, ну что ты? — он ее почти поднял над полом. — Мама, я не один, я с женой.

— Как же? — она растерялась совсем. — Проходите, как звать тебя, дочка?

— Нина, — говорю, — а я так переживала…

— Ничего, не бойся, я Виктора подготовлю. Пойдем, познакомимся. Устали с дороги, есть, небось, хотите.

Она хлопотала на кухне и все подкладывала сыну добавки, и все причитала, как ей тяжело без него. А он улыбался и смотрел на нее так ласково. Мы подружились с Марией Сергеевной до вечера. Я прониклась к ней, а она обращалась ко мне только — дочка. Чудная женщина была: добрая, душевная, ласковая. А у моего Сережи была ее улыбка.

Отец показался мне угрюмым. Пришел вечером, в форме, весь такой настоящий полковник. Жена на него глаза поднять боится. Познакомились мы, и он на сына как зыркнет. А мой Сереженька говорит: мой выбор, кого люблю — на той и женился. Я стал тем, кем ты хотел, а с кем мне жить, выбирать мне. Отец больше слова не сказал, но мне всегда было неуютно в его присутствии.

В то время Сережа первый раз показал мне Москву. Мы целыми днями гуляли, разговаривали. Он много знал, перечитал кучу книг, и вообще, был таким умным. Я терялась и расстраивалась, мне казалось, что он не может любить такую дурочку как я, а он любил, и я его безумно любила.

Он водил по музеям и театрам. На концерты всякие, я тогда и предположить не могла, что он вовсе не собирался быть военным. Он хотел быть историком, как мама. Он вообще очень любил свою маму. Отец настоял на военном училище. А учитывая Сережины габариты и физическую подготовку, они выбрали десантные войска. Вообще, Машенька, твой дед был мягким и добрым человеком, очень внимательным и душевным.

Но лето пролетело, и ему надо было возвращаться — последний курс. А потом распределение. Мама его просила мужа вернуть сына в Москву, внуков она хотела и семью. А он считал, что протежировать сына — последнее дело. Я сама слышала, как Мария Сергеевна его бездушным деспотом называла. А мне было все равно куда, лишь бы с моим Сережей ехать.

В конце ноября родилась Галя. Только Сережу ко мне не отпустили. Первый раз дочку увидел, когда ей месяц исполнился — на учениях был. Я знаю, как ему было трудно, и как он домой к нам рвался. Но что поделать?!

Мария Сергеевна, как я родила, приехала, пару месяцев со мной была, помогала. И мы с ней вообще как родные стали. Я ее только мамой называла. А она все про Сережу рассказывала, как рос, что любил, с кем дружил. Как она сама за лейтенанта вышла, как родила единственного сына, как боготворила его всю жизнь, как пыталась уберечь от судьбы потомственного военного.

Но… вставало огромное Но, в виде ее собственного мужа. Я понимала, что она не счастлива с ним, но уж больно ему нужна. А мой свекор был военным до мозга костей. И сына она отстоять не смогла. Хотя желала ему, такому умному и способному, совсем другой судьбы. Но, слава богу, войны нет и не предвидится, так что все ничего. Она всегда поможет и, куда бы мы не поехали, она с нами. При этом о существовании мужа, который вот-вот должен был получить генеральские погоны, она и не вспоминала.

Через два месяца, в конце января, приехал генерал. Внучку одобрил, но посетовал, что не пацан. А побыл неделю, и сам уехал, и жену увез.

Так и жили — я с Галкой крутилась, Сережа учился, приходил раз в неделю. Генерал помогал деньгами. Мария Сергеевна писала письма и слала посылки, то по почте, а то с оказией.

Галке полгода было, когда по месту распределения поехали. Я была рада. Не дыра совсем, все-таки город Плоцк. Дали нам комнату в общежитии. И зажили мы, как все семьи военнослужащих живут.

Мы к Новому году готовились, Галке год. Елку наряжали, живую. Игрушки свекровь из Москвы привезла, конфеты. Меню составляли. Отец его обещался… —

Бабушка замолчала и вытерла рукавом слезы.

— Я с рынка вернулась, мяса купила. Готовить собиралась, а дома Сережа. Удивилась. 23 декабря, среди дня. А он говорит:

— Я попрощаться, Нина. Хорошо, что мама у нас. Хоть всех своих любимых женщин увидеть смог, хоть поцелую напоследок.

Я говорю:

— Случилось что? Ты надолго?

— Не знаю, Ниночка. Дочку береги. Я так сына еще хотел… — Обнял нас Марией Сергеевной и ушел.

А потом узнали, что война! Даже не наша, чужая… А Сережа-то мой, не их!

Бабуля расплакалась и долго не могла прийти в себя. Потом взяла себя в руки, успокоилась немного и продолжила свой рассказ.

Свекор приехал и нас в Москву увез. Галку в садик определил, я работать пошла. Наступили долгие дни и месяцы ожидания. Редкие письма и новости по телевизору. Только по телевизору-то все хорошо, а я все чаще подруг по гарнизону встречала, что приезжали ордена мужей получать — посмертно. Вот так встаешь утром и ждешь, а получаешь конверт и открыть боишься…

Летом восьмидесятого он приехал сам — в отпуск, после ранения. Месяц был. Только другой совсем. И улыбка другая, и взгляд. Мы и не ходили никуда, все дома, я, он и Галка. Я отпуск на работе взяла, без содержания. Говорили мало. Что не спрошу, молчит. Или так скупо: «Не нужно это тебе знать, Нина».

С отцом ругались они. За закрытыми дверями так, что мы с Марией Сергеевной только голоса слышали, а о чем они говорили на повышенных тонах, о чем спорили, мы с ней даже не догадывались.

Разговорился только перед концом отпуска. Ему уже вот-вот ехать, всего пару деньков осталось. Я пристала к нему, говорю:

— Скажи, чего мне бояться?

А он отвечает:

— Лжи, Нина, бойся лжи.

И рассказал, что они первыми в Кабул прилетели, а самолет за ними следующий врезался в гору и разбился. Его и не сбивал никто, сам разбился, а в нем 67 десантников, плюс экипаж. Но не это было главное, кроме солдат и командного состава на борту самолета находились важные документы, в черном кожаном портфеле. Их потерять было никак нельзя. И подняться на такую высоту без специальной подготовки тоже нельзя. 4200 метров, однако. Сначала хотели наших кинуть, а потом привезли группу альпинистов из Алма-Аты. Причем оговорили, чтобы все парни были холостыми. Они там несколько дней и ночей трупы обыскивали, вернее, фрагменты трупов. Документы собирали. Потом они сообщили, что портфель нашли. Так их оттуда сразу забрали. А ребят даже не похоронили по-человечески. Пустые гробы семьям отправили. Да и альпинистам ничего не объяснили. Задачу выполнили и отправили домой. Не по-людски это все, Нина. Вся грязь там из людей лезет, правда, и чистота тоже. Обнаженные души, короче.

— Страшно, Сереженька?

— Страшно, нам, офицерам, страшно, а ребятам срочникам, так вообще. Страх стараются отгонять, рассказывают друг другу веселые истории, — только бы не молчать, только бы не уходить в себя, иначе с ума сойти можно. Однако по ночам ужас как страшно, до холодного поту, в обед забирает аппетит, вызывая лютую ненависть к противнику, но не к родному государству, которое их, еще совсем «необстрелянных» юнцов, отправило в самое пекло событий.

— Думаешь, зря вас туда?

— Не знаю. Чужие мы там. Мы враги, нас и бабы их, и дети ненавидят. Нельзя воевать ни за что. Я так думаю. Только вот отец говорит, что думать мне не положено, что я должен приказ исполнять. А приказы люди издают. И кто сказал, что они не ошибаются. Не наша это земля, и люди там не наши. И кто враг, а кто друг — поди разбери. И мальчишек жалко, что там полегли, и мать мою жалко, не убийцу она растила. И тебя, и Галку. Вернусь ли, не знаю. Чтобы убивать надо верить, а я не верю.

А через день мы попрощались и он уехал, чтобы уже никогда не вернуться.

Через месяц я поняла, что беременна. Написала Сереже. Но от него писем не было, так мы и жили в полной неизвестности, целых пять месяцев. Даже его отец ничего не знал.

Потом пришла похоронка, а вслед за ней цинковый гроб.

Бабушка замолчала и долго сидела с закрытыми глазами, а я плакала, растирая слезы руками. Но потом она продолжила свой рассказ.

— У Марии Сергеевны отнялись ноги, а как она кричала… Страшно это было, страшно… Она мужа во всем обвинила. Вот как не могла ему простить, что ее Сереженька военным стал, так и в смерти сына его винила. Он-то, понятно, переживал, это и его сын, и тоже единственный.

Она на свои ноги уже не встала никогда; и мужа не простила, тоже никогда. Она прокляла его…

А я пыталась ее поднять с пола. Она ведь упала, но мужа близко не подпустила. Потом мы с ней долго сидели обнявшись и плакали, каждая по-своему пытаясь выплакать горе. Мы-то были живы, и как бы нам с ней ни хотелось оказаться с ним там, по ту сторону, но, увы, это не от нас зависит… Нам выпала судьба жить с этой потерей, в тоске, в безысходности жить и ждать. Вот чего ждать, не знаю. Сначала, что это ошибка и он вернется, а потом, что и наш срок кончится, и мы соединимся где-то там. Мария Сергеевна дождалась, а мой срок еще не вышел.