— Я не о евнухе волнуюсь. Он, — Майлз ткнул пальцем в Вона, гневно глядя на Генриетту, — всего лишь повеса.

— Всего лишь? — пробормотал Вон. — Я предпочитаю считать это своим образом жизни.

Майлз проигнорировал его слова.

— Он, может, и умеет ввернуть умную фразу и завязать галстук таким… таким образом…

— Это узел моего изобретения, — вкрадчиво вставил Вон, но тут же умолк с булькающим звуком, когда Генриетта сильно наступила ему на ногу.

Майлз это заметил, но совершенно неправильно истолковал.

— Это несносно, Генриетта, как ты можешь им увлекаться? Все эти цветистые комплименты… этим повесы и занимаются. Чистой воды пустые комплименты. Они не настоящие. Что бы он ни говорил, он не любит тебя, как… э…

Майлз осекся, на лице его застыло выражение безнадежного ужаса.

В комнате воцарилась тишина. Болван с любопытством высунулся из-под дивана.

— Как? — не своим голосом подбодрила его Генриетта.

Майлз захлопал глазами, в безмолвной тревоге открывая и закрывая рот и смахивая на обреченного, впервые увидевшего топор палача. Придя к выводу, что выхода нет, Майлз с достоинством взошел на эшафот.

— Как я, — горестно проговорил он.

— Любишь? Меня? Ты? — пискнула Генриетта, разом потеряв и словарный запас, и голос. Мгновение подумала и добавила: — Правда?

— Я не так собирался это сказать, — с мольбой воззвал к ней Майлз. — Я все запланировал.

Генриетта ослепительно улыбнулась. Откинув назад волосы, она легкомысленно объявила:

— Мне все равно, как ты это сказал, до тех нор пока не откажешься от своих слов.

Майлз все еще оплакивал утрату Романтического Плана.

— Должно было быть шампанское, устрицы, а ты, — он передвинул воображаемую мебель, — сидела бы там, и я встал бы на одно колено и… и…

Майлз не находил слов. В немом отчаянии он взмахнул руками.

Генриетту слова оставляли редко.

— Ты круглый идиот, — сказала она таким любящим тоном, что Вон деликатно отошел на несколько шагов, а Болван совсем выбрался из-под дивана, собираясь получше все рассмотреть.

Протянув руки к Майлзу, Генриетта подняла сияющие глаза к его разбитому лицу.

— Я никогда не ожидала грандиозных признаний в любви или романтических жестов.

— Но ты их заслужила, — упрямо сказал Майлз. — Ты заслужила цветы, и шоколад, и… — Он помолчал, роясь в памяти. Прикинул, что сейчас не совсем подходящий момент для упоминания о чищеных виноградинах. — Стихи, — с торжеством закончил он.

— Думаю, мы спокойно без них обойдемся, — с шутливой мрачностью сказала Генриетта. — Разумеется, если время от времени тебе удастся сочинить оду-другую…

— Ты заслужила лучшего, — настаивал Майлз. — Не поспешной свадьбы и брачной ночи второпях…

На щеках Генриетты заиграли ямочки.

— У меня на этот счет жалоб нет. А у тебя?

— Не глупи, — проворчал он.

— Тогда все в порядке, — твердо заявила Генриетта.

Майлз открыл рот, собираясь возразить, но Генриетта остановила мужа, просто приложив палец к его губам. Мягкое прикосновение заставило Майлза замолчать вернее орды неистовых французов. Генриетта решила запомнить это на будущее, надеясь, что французы никогда об этом не узнают.

— Я не хочу лучшего, — просто сказала она, подтверждая свои слова красноречивым взглядом. — Я хочу тебя.

Майлз издал странный сдавленный звук, который в иных обстоятельствах превратился бы в смех.

— Спасибо, Генриетта, — с нежностью произнес он.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Да. — Майлз взял ее руку и поцеловал в ладонь с таким благоговением, что у Генриетты пересохло в горле. — Знаю.

— Я люблю тебя, ты знаешь, — проговорила Генриетта, преодолевая непонятное стеснение в горле.

— На самом деле я не знал, — заметил Майлз, глядя на нее с изумлением, как взирает на свой дом вернувшийся из далекого путешествия странник, когда все старые знакомые места соединяются для него в новую и согревающую сердце картину.

— Как ты мог не знать, — возмутилась Генриетта, — когда я ходила за тобой по пятам, как влюбленная утка?

— Утка? — отозвался Майлз и недоверчиво улыбнулся; плечи его затряслись от сдерживаемого смеха. — Поверь мне, Генриетта, ты никогда не походила утку. На курицу[76] — может быть. — Он повел бровями, Генриетта застонала. — Но никогда на утку.

Генриетта стукнула его в грудь.

— И нисколько не смешно! Это было ужасно. А затем, когда обстоятельства вынудили тебя жениться на мне…

Майлз кашлянул, уже без особого веселья.

— Не уверен в уместности слова «вынудили».

— А как еще это можно назвать, когда тебе угрожают вызовом?

— Тут есть некая логическая неувязочка. — Майлз смущенно помолчал. — Если ты обратила внимание, Ричард вообще-то не хотел, чтобы мы поженились.

Генриетта переваривала услышанное, затем пристально посмотрела на Майлза.

— Ты хочешь сказать…

— Ну да. — Майлз запустил в волосы пятерню. — Я боялся, что, если дам тебе время на раздумье, ты придешь в себя и согласишься с ним. Можно ведь было замять это дело, ты же знаешь. Прислуга у Ричарда нечеловечески деликатная, а что до братьев Толмондели… — Майлз пожал плечами.

— Такое признание, — проговорила Генриетта с растроганным видом, будто ей только что вручили рождественские подарки за десять лет вперед, — лучше любых стихов.

— Хорошо, — сказал Майлз, обнимая ее. — Потому что, — добавил он у самых ее губ, — я ничего тебе не напишу.

Их губы слились в чистом поцелуе, который одновременно был одой, сонетом и сестиной[77].

Никогда не встречалось более гладких рифм, более идеального размера, более гармоничных метафор, чем соединение губ и рук, соприкосновение тел, когда Майлз и Генриетта прижались друг к другу в зачарованном золотом круге, где не было ни французских шпионов, ни бывших поклонников с сардоническими улыбками, ни докучливых школьных товарищей, — ничего, только они двое, в полной истоме наслаждающиеся своей личной пасторальной идиллией.

— Разрази меня гром, я так и знал — здесь что-то сомнительное, — сказал Болван, окончательно выбравшийся из-под дивана и смотревший настолько строго, насколько это возможно для человека в сюртуке розового цвета.

— Ничего сомнительного, — отрезал Майлз, не сводя глаз с Генриетты, очаровательно разрумянившейся и еще более очаровательно смутившейся. — Мы женаты.

Болван задумался.

— Не знаю, хуже это или лучше. Тайные браки вещь неподобающая, ты же знаешь.

— А теперь будет наоборот, — предрек Майлз. — Поэтому не лучше ли тебе побыстрее найти себе невесту, прежде чем их расхватают другие.

Вон деликатно кашлянул. Не вызвав никакой реакции, он кашлянул еще раз — уже менее деликатно.

— Все это прекрасно, — сказал он таким тоном, что Майлз покраснел, — но я бы предложил отложить ваши восторги, пока Черный Тюльпан не окажется в распоряжении настоящих властей. Полагаю, вам известно, о ком идет речь, Доррингтон?

Майлз с неохотой выпустил плечи Генриетты и повернулся к Вону, жестом защитника обнимая жену за талию — а вдруг Вон все еще вынашивает мысль о гареме?

— Известно, — сказал он и добавил с оттенком злорадного удовлетворения: — Они приказали мне присмотреться к вам.

Вон вздохнул, смахнул с рукава невидимую пушинку.

— Не понимаю. Я веду такую тихую жизнь.

— Как «Ковент-Гарден» на закате, — пробормотал Майлз и охнул.

— Для этого и нужны голени, — кротко объяснила Генриетта.

— Если ты так думаешь, напомни, чтобы я надевал панталоны поплотнее, — сказал Майлз, потирая ушибленную конечность. — По возможности, на железной подкладке.

— Я сама лично их для тебя изготовлю, — пообещала Генриетта.

— Я бы предпочел, чтобы ты сама их снимала, — прошептал ей на ухо Майлз.

Парочка обменялась такими интимно-жгучими взглядами, что Вон счел необходимым кашлянуть снова, а Болван — заявить:

— Обсуждение нижнего белья джентльмена… неподобающая вещь в смешанной компании, знаете ли!

— Мы женаты, — хором ответили Генриетта и Майлз.

— Тошнотворно, не правда ли? — прокомментировал Вон, ни к кому конкретно не обращаясь. — Не забыть бы никогда не превратиться в новобрачного. Невыносимое состояние.

С пола донесся саркастический голос.

— Не могли бы вы продолжить с решением моей судьбы? На полу крайне неудобно, а беседа и того хуже.

Генриетта посмотрела вниз.

— Вас это как будто не слишком-то огорчает.

— А с чего мне огорчаться? — спросила маркиза, и по тону ее было понятно — она воспринимает нынешнее свое положение всего лишь как временную неудачу. — Вы совершенно любительская организация.

— Которой удалось, — заметила Генриетта, — поймать вас.

— Чисто технически, — отрезала маркиза.

— Нам придется отвезти ее в военное министерство, — перебил Майлз. — А затем, — он бросил на Генриетту очередной взгляд, от которого она порозовела до кончиков ушей, — мы поедем домой.

«Домой». Какое чудесное слово.

— Меня снова тянет на благородные поступки, — тоном огромной усталости произнес Вон. — Если желаете, я могу взять на себя доставку нашей общей подруги в… военное министерство, вы сказали?

Майлз, видимо, колебался.

— Или, — мягко заметил Вон, кивая на Болвана, — можете доверить это ему.

Майлз подал Вону концы веревки.

— Вы отличный парень, Вон. А если она сбежит, я буду знать, где искать.

— Вы обладаете редкой жемчужиной, Доррингтон. Позаботьтесь о ней хорошенько.

Майлз без труда дал такое обещание.

В опустившихся на город сумерках Майлз и Генриетта шли рука об руку через путаницу улочек Лондона к Лоринг-Хаусу. Красные и золотые полосы реяли в небе, как геральдические знамена победы. Генриетта и Майлз их даже не замечали. Они брели в собственных розовых сумерках и видели только друг друга. Особые высшие силы, присматривающие за дураками и влюбленными, охраняли их. Если они наступали на отбросы, ни один из них этого не замечал; если грабители занимались своим зловещим промыслом, они занимались им где-то в другом месте. И если по временам пара пользовалась густой тенью, чтобы обменяться не только шепотом, любопытные взгляды и болтливые языки ее не пугали.