Она подошла, без малейшего отвращения стянула плащ, разостлала, заботливо, как саваном, покрыла его тело и ушла. В груди заметалось короткое дыхание, из глаз скатилось несколько слез.

Она долго шла по улицам, как слепая, прежде чем дошла до дома, где ждали ее ученики.

– Что ж Иуда? – приступили к ней они с расспросами.

– Мертв! – ответила она не своим голосом и села с удрученным видом.

Ученики с минуту молчали, смотрели на нее и вдруг перекинулись испуганными глазами, увидев, что края ее рукавов выпачканы кровью.

– Мария, – строгим голосом обратился к ней Петр, – что ты сделала с ним?

– Завернула его в плащ и оплакала его, – сумрачно проговорила она.

– Я не спрашиваю, что было после, а что было раньше? – резко перебил ее Петр.

– Любила, – ответила она тихо, и лицо ее потемнело, а измученные глаза стали серыми и сонными.

С этой минуты ее энтузиазм на время как будто погас, хотя все громче и громче распространялись слухи о появлении то тут, то там воскресшего Иисуса.


Явление, которое видел Петр, было довольно туманного характера.

Несколько ярче был рассказ двух горячих поклонников Христа, – Клеопатра и Клеона. Они шли вдвоем в Эммаус и, полные скорби по умершему учителю, говорили между собой с его последних днях и о муках, которые он претерпел на кресте. Вдруг к ним подошел незнакомый человек и спросил их, о чем они разговаривают. Они рассказали ему о том, что три дня тому назад иерусалимские старейшины судили и приговорили к казни того, кто, как они раньше думали, сам должен был спасти народ Иерусалимский; что женщины разглашают, будто он воскрес, и ученики его действительно нашли его могилу пустой, но сами учителя не видели. Незнакомец стал расспрашивать еще о разных подробностях, и по разговору видно было, что он хорошо знает Священное писание, Моисея и пророков, которые предсказывали эти страдания. Так беседуя, они дошли до Эммауса. Когда они пришли в город, незнакомец хотел идти дальше, но они предложили ему остаться с ними ужинать. И вот по тому, как он преломлял хлеб, по волнению, которое возбуждала в их сердце беседа с ним, они поняли, – к сожалению, после того, как он уже ушел, – что это был сам Иисус Христос.

Мария слушала эти рассказы с тихим умилением, но вместе с тем и с некоторым сожалением, – почему он не является ей. Он сказал ей: «Не прикасайся еще ко мне», и она надеялась, что это «еще» пройдет скоро, и втихомолку проливала слезы по ночам, что оно длится так долго.

Постоянное пребывание вместе с учениками вскоре начало ее тяготить. Ее коробило их странное поведение – точно они больше не считались с тем, что Иисус существует.

Они самовольно, не дожидаясь решения учителя, приняли в свою среду нового товарища вместо Иуды. Одни были за Иосифа Барсабу, другие за Матвея; в конце концов бросили жребий, который выпал в пользу последнего.

Потом зашла речь о том, кто должен стать во главе, и мнения опять разделились – сторонники Иоанна ссылались на теплоту чувства, какую Христос проявлял по отношению к Иоанну, позволяя ему нередко припадать головой к нему на грудь; в пользу Петра говорило старшинство лет и то, что Иисус назвал его скалой, на которой будет зиждиться его церковь.

В этих спорах они стали прибегать к свидетельству Марии, мучая ее вопросами о делах, к которым она была совершенно равнодушна. Расспрашивали ее, не называл ли Христос, когда велел ей сообщить ученикам, каких-нибудь имен и в каком порядке.

Когда же, раздраженная этими приставаниями, она ответила коротко, что он назвал только одно ее имя – «Мария», – на нее стали смотреть недоверчиво, выражая сомнение, что учитель мог выделить из числа всех существ как-никак греховное и к тому же женщину.

Таким образом, ученики мало-помалу становились ей чужими. Она все больше и больше обособлялась от них, и, в конце концов, ее охватило желание полного одиночества. Думая, что где-нибудь в безлюдном месте ей легче будет встретиться с учителем и отдаться любви, она решила, ни с кем не прощаясь, уйти из города.

Перед тем, однако, как уйти, ей захотелось еще раз пойти на Элеонскую гору и посмотреть, что делается в Вифании.

В усадьбе она нашла ворота снятыми, всюду следы запустения и начало полного разрушения. Видны были даже и попытки грабежа. Когда она вошла во двор, какой-то оборванец, сидевший у костра, завидев ее, вскочил, перелез через полуразвалившийся забор и помчался в поле.

На заросшем травою дворе она увидела свой сундук, вытащенный из дому. Крышка была отбита, но вор не успел еще ничего взять.

На самом верху лежал темно-коричневый плащ, которым Христос покрыл ее при первой встрече. Она осторожно вынула его и поцеловала, как реликвию, прижимаясь к нему всем лицом, причем губы ее затрепетали, а щеки покраснели от прикосновения шершавой ткани. Потом она еще раз спрятала в него лицо, чтоб почувствовать тот же трепет, и, постояв так с минуту, отложила плащ в сторону.

Потом она вынула измятую тунику цвета морской воды, в которой она бывала у Муция. С печальной улыбкой посмотрела она на ее мягкую, прозрачную, красиво пронизанную серебряной ниткой ткань, и бросила в огонь; туника сгорела в один миг длинным языком яркого пламени без дыма. Она развернула, точно полосы туманной разноцветной радуги, тюлевые покрывала и, как когда-то в своем страстном танце, в том же порядке бросала их в огонь: сначала красное, открывавшее ее плечи, руки и красивые груди, потом синее, обнажавшее ее классический торс, потом зеленое, оголявшее ее стройные ноги, розовые колени и белые ляжки, наконец, радужную повязку, опоясывавшую бедра. Костер поглощал все это, загораясь оживленным, точно радостно пляшущим пламенем, и загас, поглотив последний.

Мария с тихой грустью смотрела на тлеющие на земле остатки костра, тщетно ища следы золы от этих прозрачных облаков.

Желтый шелковый, разорванный вдоль обезумевшею от страсти рукой Иуды пеплон она бросила, не гладя, и ноздри ее слегка раздулись от щекочущего запаха дыма.

Найдя жемчужное ожерелье, которое было на ее шее во время пирушки в честь Деция, она сначала несколько минут отсчитывала пальцами, как четки, отдельные жемчужины, потом вдруг сразу разорвала нитку, и жемчужины рассыпались по песку, точно град слез.

Она вынула черное, с широкими рукавами платье, не связанное ни с какими воспоминаниями, потому что она ни разу до сих пор его не носила, наскоро скинула с себя то, в котором была, изодранное и запыленное, осталась совершенно нагая на солнце, подняла кверху руки, и надела на себя через голову эту новую одежду, которая спустилась по ее белым формам, как поток лавы.

Потом она стала торопливо и порывисто бросать остальные наряды: белый, вышитый пурпуром гиматион – подарок Никодима, расшитую цветами накидку – знак памяти о ночах, проведенных с Гилелем, связку пунцовых лент – скромный, но милый подарок художника-певца Тимона.

Наконец, она бросила на костер опустевший сундук, подняла валявшийся меч, схватила брошенную тыкву для воды, кусок черствого хлеба, закуталась в плащ Иисуса и, точно преследуемая кем-то страшным, побежала из Вифании и помчалась в гору.

На верхушке она остановилась, чтобы перевести дух, присела усталая, боязливо оглянулась и увидела султан дыма, колыхавшийся и извивавшийся, точно траурная хоругвь.

Она смотрела и чувствовала, что что-то сгорает, обугливается в ее душе; когда дым исчез, она тяжело вздохнула, встала, заслонила лицо капюшоном плаща и, минуя стены Иерусалима, пошла на юг, по пустынным тропинкам, чтобы избежать встречи с людьми.

Она миновала долину, полную страшных пещер и расселин, служивших жилищами прокаженным, и, свернув немного на восток, очутилась в каменистой и пустынной стране.

Отвесно, как стены, мрачно торчали по обеим сторонам совершенно голые базальтовые скалы. Широкое ущелье похоже было на развалины огромного, разрушенного землетрясением здания. Посреди осыпей, темно-бурых глыб, в расселинах гранитных скал пробивали себе путь к свету, как будто напрягая последние усилия, побеги безлистных кустов терновника, колючий боярышник, карликовые, засыхающие акации.

Мария, проведя ночь под скалой, на рассвете тронулась дальше и, несмотря на зной, упорно шла весь день вперед. Вскоре начали редеть камни, и, наконец, раскрылась широкая, бесплодная равнина; под ногами заскрипел песок, местами спрессовавшийся, твердый, как камень, местами сыпучий, кое-где расхолмленный ветром и собранный в волнистые складки. Мария присела усталая и засмотрелась на расстилавшееся пред нею дикое пространство пустыни. Глаза ее, блуждавшие по этому серому пространству, замечали кое-где острые, неподвижные, вытянутые при заходящем ярком солнце тени, падавшие от скал, и ползучие лишаи сероватых полянок верблюжьей травы. Где-то далеко, на расплывающейся линии горизонта, мелькала точно серебристая полоса. Это были горькие воды Мертвого моря. Выше, в искрящемся воздухе, вырисовывались синеватым зигзагом, точно окутанные перламутровым туманом, цепи Моавитских гор.

Съев последнюю корку хлеба, смочив высохшие уста остатками согревшейся воды, Мария поспала несколько часов и отправилась дальше. Около полудня она набрела на небольшой оазис, состоявший из нескольких убогих финиковых пальм и до такой степени иссохшего источника, что он сочился лишь едва заметными каплями, так что для того, чтоб набрать немного воды, ей пришлось разгрести песок. Здесь она немного передохнула и, опасаясь, что кто-нибудь может прийти сюда, поплелась на своих истомленных ногах дальше. Пройдя несколько стадий, она набрела на известняковую скалу с довольно просторной и глубокой пещерой. Только в этом убежище она почувствовала себя в полной безопасности, разостлала плащ, вытянулась во всю длину и заснула в один миг крепким сном.

Ее опасения были совершенно излишними. Караваны, следующие из Аравии, шли обычно путем, расположенным дальше на запад, а рабочие, занятые вылавливанием асфальтовых глыб, образовавшихся на поверхности Мертвого моря и служивших для смоления кораблей, сплавляли их на барках по течению Иордана. По пути, на котором Мария натолкнулась на оазис, не ходил никто, так как здесь начиналась опустошенная перунами гнева господня, как будто спаленная пожаром, проклятая богом и обходимая людьми, местами красноватая, точно пропитанная греховной кровью, засыпанная пеплом смерти – земля Содомская.