Густав Даниловский - Мария Магдалина

– Он говорит, что Иисус воскрес!

– Так он говорит! – раздался всеобщий смех.

– Однако это человек, не лишенный некоторого остроумия, – заметил Анна. – Ему хочется еще раз, и на этот раз по собственной воле, выдать нам «учителя»…

– Я думаю, он рассчитывает на какую-нибудь награду, и считаю, что стоит дать ему что-нибудь, чтоб он не надоедал; такого рода люди могут нам пригодиться, – заметил первосвященник.

– Я тоже думаю, что нужно его наградить, – согласился Датан и вынул пять серебреников.

Первосвященник вынул десять, остальные тоже по нескольку.

– Я даю один, и то только для ровного счета – больше он не стоит, – округлил общую складчину до тридцати Нафталим.

– А я, – пошутил Анна, – жертвую за воскресение рваную мошну. – Он всыпал деньги и, отдавая их Ионафану, сказал: – Дай ему это и скажи, чтоб он здесь больше не валандался, и от себя можешь прибавить ему пинка, если он будет жаловаться, что получил слишком мало.

– Вот тебе, негодный предатель, тридцать монет, и будь ты проклят! – сунул в руку Иуде серебреники бледный от волнения Ионафан и, почувствовав вдруг сразу всю тяжесть сознания, что учителя уже нет в живых, здоровым ударом в грудь вытолкнул его на улицу и захлопнул ворота.

Иуда зашатался и прислонился к стене, тяжело дыша.

«И это, значит, все, – и ничего больше!» – гудело в его ошеломленной отчаянием голове. Одной рукой он судорожно сжимал мошну с деньгами, другою держался за грудь.

Его обдало холодным потом, и он почувствовал, что земля колеблется под его ногами, расступаясь вязкой трясиной, которая обхватывает его, точно липкими щупальцами, и втягивает в бездну за одеревеневшие, как бревна, ноги.

Ученики сначала не верили Марии, что Иисус воскрес и что она его видела.

Они бегали к могиле, чтобы увериться, – пещера действительно была пуста.

Первыми явились Петр и Иоанн. Разбросанные по всей пещере погребальные пелены без малейших следов крови произвели на них неописуемо глубокое впечатление. Глубоко потрясенные всем виденным и слышанным, они начали собираться в уединенном доме кожевника Ефраима, в предместье Иерусалима, куда пробирались украдкой, с наступлением сумерек, весь день скитаясь вне стен Иерусалима и прячась в ущельях и оврагах. Туда же явились также Варфоломей, Филипп, Симон Кананеянин и Андрей, которым Мария с глубоким воодушевлением повторила рассказ о своем видении. Точная детальность рассказа, искренность и энтуазиазм, которыми дышали ее слова, наконец, принесенные Матфеем новые слухи о необычайных явлениях, какие видели у могилы женщины, пришедшие набальзамировать тело учителя, все более и более убеждали собравшихся, что Христос воскрес.

Все стали проникаться каким-то необыкновенным, полутревожным, полуторжественным мистическим настроением.

Однажды они собрались все в обычный час. Дверь была закрыта, засов задвинут, так как боялись, чтоб вдруг не нагрянула толпа подстрекаемой фарисеями черни. Тишина кругом становилась все глуше, так как по мере приближения ночи шум города начинал замирать. Уже было довольно поздно, когда Филипп решился зажечь лампаду; тусклый свет ее не был в состоянии рассеять таинственной темноты, притаившейся по углам просторной горницы.

Все невольно поворачивались глазами к свету; никто не осмеливался вымолвить слово, и каждый шорох, каждый скрип вызывал смятение в сердцах, будил страх и какое-то беспокойство ожидания, которое еще более усиливало нервное возбуждение Марии.

Она поминутно вскакивала, прикладывала палец к губам, заставляя этим знаком всех молчать; то бледнея, то вся охваченная огнем, она прислушивалась к каждому шороху и, когда шорох стихал, в полном бессилии падала на скамью, как потерявшая напряжение струна.

Вдруг послышался громкий стук в дверь. Все сразу вскочили.

– Кто там? – после длительного молчания среди всеобщего испуга спросил дрожащим голосом Петр.

– Это мы! – Все узнали голоса Иакова, сына Алфеева, Леввея и брата Иоанна.

Они знали уже о воскресении Христа и принесли новые известия, подтверждавшие истинность слов Марии. Перебивая друг друга, они с жаром рассказывали о случае, который приключился с ними по пути к месту собрания. Когда они сворачивали в предместье, какой-то таинственный, проходивший тихо, как тень, незнакомец приветствовал их словом «шелом», что означает мир, счастье. Они не без удивления ответили ему так же; и только потом, когда он уже прошел, что-то вдруг сразу подсказало им, что тон приветствия, голос и походка поразительно напоминали учителя. Они поспешили вернуться к месту встречи, но не застали там никого…

– Мир, счастье! – повторила с глубоким волнением Мария. – Когда мы соберемся все – он придет к нам с миром и счастьем! – Ее восторженно умиленные глаза наполнились слезами.

– Фомы только на хватает, – вздохнул Иоанн.

– Иуды тоже нет, – заметил Варфоломей. Но в ту же минуту послышался стук, и вошел глубоко возбужденный Фома.

– Вы слышали? – начал он.

– Христос воскрес?! Хорошо, что ты уж здесь, мы ждем еще Иуду.

– Что Христос воскрес, мне говорили, но я не поверю, пока сам его не увижу… Зато я знаю, что Иуда не придет… Иуда предал учителя, помог словить его… И вчера еще раз был у священников с известием, что он якобы воскрес… Это негодный человек…

– Неправда! – встала бледная, как стена, Мария. – Ты повторяешь мерзкие сплетни. Иуда! Иуда, – продолжала она, приходя в экстаз, – оказался мужественнее, чем все вы вместе. Он первый сообщил мне о том, что учитель схвачен священниками, он искал вас, чтоб спасти его. Вы разбежались… Он призвал меня на помощь… Он стоял до последней минуты под крестом… И ему первому я сообщила о том, как воскресший учитель явился мне… Я побежала искать вас; я в одну сторону, он в другую… Я знаю, где он укрывается, и приведу его сюда… Ты тяжело обидел его, Фома… Ты сомневаешься, – добавила она с глубоким укором, – что Христос воскрес, хотя я видела его своими глазами, как вижу сейчас тебя, а веришь, что Иуда, Иуда… – голос ее превратился в крик.

– Тише, Мария! – успокаивали ее ученики.

– Трудно не верить, – проговорил серьезным тоном Фома. – Ионафан, слуга Анны, рассказал мне точно все, как было: вчера он был дежурным привратником; он сам докладывал собранию священников о приходе Иуды, собственными руками вынес ему и сунул в руки тридцать серебреников, которые ему дали в уплату за помощь в поимке. Священники не верят в воскресение, они смеялись над ним и в виде насмешки за это известие прибавили ему рваную мошну.

– Это новая интрига с их стороны, новый подвох! – раздраженно кричала Мария. – Оставайтесь здесь, я пойду, я знаю, где Иуда, я сама спрошу его… Я приведу его сюда… Это ложь, ложь, бессовестные выдумки, выдумки!.. – повторила она возбужденно, порывисто отодвинула засов и убежала.

Быстро проходила она по опустелым улицам города, запуталась в узких и кривых переулках и с трудом выбралась на верную дорогу. Она бежала в гору точно от погони и, вся запыхавшись, подбежала к мазанке.

Она не застала Иуды, присела и стала ждать его, переводя дух. Короткая ночь между тем быстро приближалась к концу. Луна уже не сняла, а белела только на темно-синем небосводе, как облезлая маска. На востоке, точно из-под сворачиваемого темного покрывала, открывался отсвечивающий чудным бледно-зеленым светом краешек неба.

«Светает», – подумала Мария, и ее стало охватывать беспокойство, почему он не возвращается.

Она встала, обошла кругом мазанку, остановилась на краю обрыва и заглянула в глубину.

В стелющейся еще на дне темноте внимание ее обратил на себя какой-то черный, длинный силуэт. Когда рассвело, она узнала в нем плащ Иуды. Она проворно сбежала по крутому склону и остановилась как вкопанная.

На камнях, представлявших русло почти совершенно высохшего потока, лежал, боком к земле, Иуда.

Один глаз был совсем закрыт, другой, наполовину открытый, казалось, смотрел еще сквозь слезы. Голова, точно приклоненная к камням, лежала в луже крови, между беспомощно повисшими руками виден был разорванный кожаный мешочек и блестели рассыпанные кружочки.

– Серебреники…

Это слово, сказанное Фомою, царапнуло мозг Марии. И страшная, бледная, как привидение, она на коленях опустилась на землю и трясущимися руками стала собирать и считать монеты.

Рядом с изорванной мошной лежало четырнадцать, дальше покатилось три, тут же рядом с трупом Иуды она набрала еще семь. Остальных она долго не могла найти. Искала упрямо; заметила что-то в кровавой луже, смело засунула руку, достала оттуда еще пять – недоставало еще одного.

Она заглянула под плащ, перетрясла все складки, поднимала окостенелые руки, ноги, разбитый череп и, в конце концов, разняв конвульсивно сжатые и уже посиневшие его пальцы, извлекла последний.

С минуту держала она в руках эту кучу монет, которые, казалось, пылали на ее испачканных кровью ладонях.

Потом она отпрянула в сторону, вся затряслась, как лист, и порывистым движением бросила их в воду – вода запенилась и на минуту заалела от крови.

Ничего не осознавая, она наклонилась над потоком, и стала обмывать и обтирать дрожащие руки, глядя дикими глазами, как ручей окрашивается, и текут вдаль красные струйки.

Когда исчезла последняя капля, она свесила голову и сидела без всякой мысли в голове, чувствуя только, что за ее спиной лежит труп.

Она вздрогнула, повернулась и впилась в него сухими, питающими глазами.

«Эти руки, – страшные мысли шли одна за другой, – эти мертвые руки блуждали, сильные, горячие, по всему ее трепетно извивавшемуся телу. Эти руки, посиневшие руки, опоясывали властным обручем ее стан и бедра… Эти губы, распухшие губы мощным поцелуем страсти раскрывали ее алые уста, сосали бутоны ее полных, набухших от страсти грудей. Это голова, разбитая голова утопала в волнах ее разметавшихся кос… Это разможжённое тяжелое тело лежало в ее объятиях и впервые разбудило и взволновало до беспамятства диким сладострастием ее девичью кровь…» «Предатель…» – пронзила ее острая, как кинжал, мысль, и глаза ее приняли вдруг мучительное, страдальческое выражение, а лицо стало жалким, полным убийственной грусти и мучительно озабоченным.