В эти секунды она умолкала, черты лица ее заострялись, принимали страдальческое выражение, и она шла, точно слепая, бессознательно раздвигая руками фарисеев, которые не в состояния были больше останавливать ее.

Так, медленным шагом подвигалась она вперед.

Каждый раз, когда крест пригибался книзу, она начинала шататься, схватывалась за одежду идущих рядом и бормотала бессвязные слова, иногда лишенные всякого смысла.

– Люди! Куда вы идете? Люди!.. Зачем этот крест? – спрашивала она. – Я ведь говорила на суде. Пилат же не велел вам! Как вы смеете! – окидывала она строгим взором окружающих. – Не слушаться прокуратора? Вы обманываете меня, но я не дам себя обмануть!

И ей действительно начинало казаться, что все, что она видит, – какой-то мираж, какое-то туманное, нереальное видение. Когда они вышли за город и поднятая толпою и ветром придорожная пыль окутала все густым туманом, это впечатление еще больше усилилось. Она смотрела сквозь серые клубы пыли на эти кресты, на сверкающие на солнце шлемы и копья легионеров как на обман больного воображения, какой-то мучительный, страшный сон наяву, от которого выступал большими каплями пот на ее лбу и замирало сердце в порывисто ловящей воздух груди.

Она вздрагивала, протирала глаза, точно желая проснуться и вырваться из когтей душившего ее кошмара.

Вдруг она вскрикнула, точно очнувшись, – средний крест исчез внезапно из глаз, точно провалился в землю.

– Упал, упал… Без чувств… – слышала она голоса, а потом из уст в уста передаваемые слова:

– Симона Киренеянина остановили и заставили нести дальше.

Крест опять показался вверху и держался уже крепко, подвигаясь вперед.

Запекшиеся губы Марии искривила улыбка.

– Вот видите, – стала объяснять она с изумлением смотревшим на нее людям, – вы же сами говорите, что не Иисус, а кто-то другой несет крест… вы должны слушаться прокураторов, должны…

Она была уже почти в первых рядах; очутившись рядом с Нафталимом, она посмотрела на него пронизывающим взглядом и проговорила строго:

– Я узнаю тебя… Ты один из тех, которые его обвиняли… Ты стоишь, чтоб я плюнула тебе в лицо.

– Негодница! – вскипел гневом Нафталим.

– Оставь ее!.. – удержал его Датан, а несколько фарисеев схватили Марию за руки и оттолкнули в задние ряды.

Мария дико расхохоталась.

– Что же вы думаете, что я не найду его!.. Всех, всех, по одному выслежу… Я никого не боюсь, у меня дома есть меч, отточенный, обоюдоострый, стальной меч… – Она задумалась, замолчала и продолжала идти, бессвязно бормоча что-то, точно в бреду и как будто что-то глотая.

Солдаты между тем прокладывали себе дорогу среди окружающих со всех сторон зевак, и вскоре отряд очутился на лысой вершине холма. Раздалась громкая команда центуриона, и шум сразу притих. Наступила зловещая минута напряженного ожидания.

Мария подымалась на цыпочках, но не могла разобрать, что там происходит.

С приговоренных сняли одежду и, размешав вино с миррой, подали им это одурманивающее питье.

Дамах выпил все залпом, сплюнул и, ухмыляясь нахальною усмешкою, крякнул:

– Крепко, даже в нос ударило!

Тит выпил молча.

Иисус омочил уста и движением руки отстранил сосуд.

Потом их положили всех в ряд и стали прибивать гвоздями руки и ноги, подперев, чтоб тело не сорвалось с перекладины, прикрепленной внизу дощечкой.

Первыми были подняты и врыты в землю кресты разбойников.

При виде этих голых, извивающихся мускулистых тел из толпы стали раздаваться оскорбительные выкрики, ругательства, пронзительные свистки, громкое улюлюканье.

– Геп, геп! – отвечали презрительным криком разбойники. – Сгниете вы все, околеете, как псы паршивые, а мы умираем хоть с почестью – вместе с царем!

В эту минуту подняли третий крест, несколько отличавшийся от первых выступавшим над поперечной перекладиной концом столба, на котором видна была надпись:

– Царь Иудейский.

На этом столбе Мария увидала белое, неестественно вытянувшееся тело. Перед нею висел распятый, изменившийся до неузнаваемости, истерзанный, оплеванный, обесчещенный, страдающий человек.

С минуту смотрела она, ничего не понимая, и вдруг уста ее широко открылись, лицо вытянулось, точно сразу похудело, волосы сбились на голове гривой; большими, широко открытыми, серыми от ужаса глазами она узнала рыжеватые кудри, ниспадавшие на впалые щеки, и освещенные солнцем нежные, истекающие кровью руки учителя. Видно было, как мучительно вздымалась, тяжело дыша, его грудь, как быстро подымались и опадали ребра, как судорожно корчилось и извивалось все его тело.

– Спаситель, который должен был спасти мир, – что ж ты не спасешь себя самого? – горланила толпа.

– Сойди с креста, тогда уверуем, что ты Мессия! – насмехались фарисеи.

– Смотри! Храм, который ты собирался разрушить, стоит, а ты висишь! – издевалась чернь.

– Царь! Как ты себя чувствуешь на этом троне? – подтрунивали опьяненные вином, облегчившим в первые минуты мучительность пытки, разбойники.

Мария стояла точно окаменелая. Кровь застыла у нее в жилах. Все члены оцепенели, мозг превратился точно в глыбу льда. Минутами ей казалось, что она слепнет, черные пятна мелькали у нее в глазах. Когда она снова могла видеть, она заметила, что голова Христа, с терновым венком на ней, наклоняется вперед, точно отрывается от креста, а глубоко запавшие глаза блуждают, как будто ища чего-то кругом.

Они упали на нее, заблестели, точно в слезах, и смотрели с высоты – те же, как будто, что прежде, только более любящие, – его очи.

– Христе! – заглушая всеобщий говор, прорезал воздух ее пронзительный, судорожный крик… Она взбежала на холм; грубо отстраненная солдатами, скатилась вниз, вскочила и снова устремилась с раскинутыми руками, точно хотела броситься в его пригвожденные к кресту руки; каждый раз отталкиваемая, она снова и снова возвращалась. Наконец силы покинули ее – она упала и так свернулась в один комок, что, казалось, будто это не живое человеческое существо вздрагивает и стонет, а лишь судорожно трясется куча каких-то лохмотьев, облитая заревом раскидавшихся волос.

Толпа притихла и все с меньшим любопытством смотрела на пытку, которая мало-помалу начинала терять характер мучительного страдания.

Извивавшиеся в судорожных корчах тела разбойников начали коченеть и вскоре почти стали неподвижными, и лишь чуть заметные подергивания, быстрые, непроизвольные движения ввалившихся ребер и закатывавшиеся белки вывороченных глаз свидетельствовали, что они еще живы.

Иисус, казалось, больше уже совсем не страдал. Тело его висело беспомощно, только потухшие глаза не переставали глядеть.

Зрелище становилось настолько однообразным, что толпа зевак стала редеть, и все разбрелись по домам, когда поднялся сильный ветер, свинцовая туча заволокла солнце, землю окутала темно-бурая ночь.

На месте остались только солдаты и группа женщин: Мария Клеопа, мать сыновей Заведеевых, Иоанна, жена Кузы, Вероника и Саломея; из мужчин – Иосиф Аримафейский, получивший от Пилата разрешение убрать тело Иисуса, Никодим и державшийся в стороне Иуда.

Он стоял угрюмый, нервно подергивая плечом, и то взглядывал как будто с укором и презрением на крест, то окидывал хмурым взором скорчившуюся на земле и судорожно вздрагивавшую Марию. Заблистала молния, длительным раскатом пронесся гром, гулким эхом прокатился по горам – и брызнул крупными, редкими каплями дождь. Гроза прошла стороной, и вскоре снова показалось клонившееся уже к закату яркое солнце.

Когда, придя в чувство от дождевых капель, Мария подняла остекленелый взор, глаза Иисуса были уже почти совсем мутны. Он шептал что-то почерневшими губами, и она видела, как легионер, смочив губку водой, подкисленной уксусом из своей фляжки, подал ему ее на длинном стебле иссопа. Христос жадно высосал ее, и как будто на минуту к нему вернулось сознание.

В измученных его глазах засветился чуть заметный огонек.

– Силы мои… вы покинули меня! – промолвил он, а потом все тело его передернула судорога, и из груди вырвался раздирающий, полный отчаяния крик:

– Боже… Боже, зачем ты покинул меня?!..

И с этим мучительным укором, что и бог оставил его, голова его беспомощно упала на грудь, и на посиневших губах выступила кровавая пена.

Мария слушала этот крик и каждое его слово, но не была в состоянии понять, что они означают. Все улетучилось из ее мысли, как дым, она превратилась точно в один клубок издерганных нервов, до того измученных, что она не в состоянии была больше страдать; она дошла до последних пределов муки, и в душе ее наступил момент холодного оцепенения.

Между тем приближался канун субботы, который был бы осквернен, если б казнь не была прекращена. Эта суббота к тому же считалась особенно торжественной, так как приходилась в Пасху. Поэтому по просьбе евреев было решено ускорить смерть осужденных посредством сокрушения голеней, приема, который римляне применяли к рабам и военнопленным.

По приказу Петрония легионеры сокрушили кости разбойникам; когда же они подошли к Иисусу, они увидели, что он уже мертв; однако, чтобы быть вполне уверенным, один из них всадил ему копье в левый бок, около груди.

Потекла кровь, и в тот же миг воздух разодрал нечеловеческий крик Марии, которая, прорвав цепь воинов, припала к подножию креста и так крепко обхватила руками столб, что два легионера не могли ее оттащить.

– Оставьте ее, – сказал центурион. Он приказал снять тела разбойников и, прочитав распоряжение Пилата, оставил тело Иисуса на попечение Иосифа; дал сигнал рожком, выстроил ряды и направился со своим отрядом в город.

– Встань, Мария! – начали уговаривать Магдалину женщины. – Надо снять тело и похоронить пока в гробнице Иосифа. После субботы, – говорили они рыдая, – мы придем его набальзамировать. Сейчас мы только пересыпем пелены миррой и алоэ, которые принес Никодим… Встань, Мария, – нежно уговаривали они ее.