– Как учил Платон – ну да! Это очень возвышенно, но напоминает немного вкусом теплую водичку, без капли вина, – заметил Пилат и спросил: – Можешь ли ты меня уверить, что из-за этой любви ты не приврала чего-нибудь?

– Клянусь головой учителя, что нет, – порывисто перебила она, подняла к солнцу раскрасневшееся от волнения лицо и обе свои красивые обнаженные руки.

– Священники, – с серьезным видом обратился к собравшимся Пилат, – в ваших словах слышен был скрежет ненависти и лжи, в голосе этой женщины звучит любовь и истина, я не вижу преступления за этим человеком. Если он преступил предписание вашего закона, вы можете подвергнуть его одному из тех наказаний, которые еще остаются в вашем распоряжении, после чего вы должны отпустить его на свободу.

Он оборвал, но, завидев их хищные, озлобленные взгляды, которыми они были готовы растерзать Марию, он добавил грозным голосом:

– И еще одно: неприкосновенность свидетелей должна быть соблюдена как гарантия справедливого применения наказания. Я поручаю вашему попечению жизнь и здоровье этой женщины и буду считать всех вас и каждого в отдельности лично ответственными за нее. Теперь же идите и объявите своему народу то, что я сказал.

Он встал и приветливо улыбнулся Марии, лицо которой засияло, как солнце, а прелестные, наполненные радостью глаза засветились лазурным блеском.

Священнослужители стояли как вкопанные. Одни переглядывались между собой как будто в смущении, другие поникли головами, и видно было, что они чувствуют себя совершенно раздавленными.

– Мы еще не все сказали, – раздался вдруг тяжеловесный голос Анны, и взоры всех сосредоточились на его полной фигуре.

Из-под опухших век ехидно глядели щелки глаз, а на узких губах заиграла чуть заметная язвительная улыбка. – То, что сказала эта женщина и чему ты, прокуратор, поверил, – это не так важно; это, как ты правильно заметил, наше внутреннее дело, за которое высшим наказанием, каким мы располагаем, согласно милостиво предоставленному нам Цезарем праву, – это тридцать девять ударов… Но здесь имеется еще одно обстоятельство, – прибавил он, медленно растягивая слова среди напряженной тишины, – этот самый Иисус называет себя царем Иудейским. Прежде, правда, он довольно смутно намекал об этом царстве, но теперь как раз, прибыв сюда на праздники, он устроил себе в Висфагии триумфальный въезд в город. Громкими криками «Да здравствует царь» встречали его на улицах потерявшие голову толпы, дерзновенно вторглись с этими словами на ступени храма, а когда мы, негодуя, умоляли его, чтоб он укротил эти мятежные возгласы, он ответил: «Если б я велел им замолчать, возопили бы камни!..» И все это происходило среди бела дня, открыто, на глазах у народа, не перед сотнями, а перед тысячами свидетелей. Этого никто не может отрицать, даже Мария…

Он замолчал.

Пилат застыл в той позе, в какой стоял, и лицо его стало холодно и пасмурно.

– Действительно ли так было? – проговорил он, глядя в пространство.

– Я не была при этом сама, – думая, что он спрашивает ее, забеспокоившись, проговорила Мария, – но я слышала, что нечто подобное было; я думаю, что в этом нет ничего преступного, потому что разве есть во всем Израиле, а может быть, и во всем мире голова, более достойная царственного венца? Нет!..

– Молчи, Мария, – остановил ее, хмуря брови, Пилат и, обращаясь к священнослужителям, проговорил сухо, твердо подчеркивая каждое слово: – Так вы хотите непременно, чтоб я здесь, в Иерусалиме, распял на кресте этого человека, вашей же крови, которого ваш родной народ провозгласил вашим царем?

– Наш законный повелитель в настоящее время – Цезарь Тиберий, – уклончиво ответили священники.

– И мы стоим перед его наместником, Понтием Пилатом, – кланяясь с притворной почтительностью, проговорил торжествующим голосом Анна.

– Где Иисус? – напрягая всю силу воли, чтобы не стукнуть булавой по голове Анну, промолвил подавленным голосом Пилат.

– У нас вод стражей…

– Петроний, – обратился Пилат к центуриону, – возьми тридцать солдат и приведешь с ними Иисуса. Я сам его допрошу.

– Только тридцать? Это мало! – заметил Каиафа.

– На одного – тридцать?! – нервно засмеялась Мария и вся изменилась в лице.

Пилат же, поняв, что значат опасения Каиафы и горячий протест Марии, проговорил коротко:

– Довольно будет пятнадцати.

В эту минуту человек победил в нем сановника. Как прокуратор, он должен был требовать, чтоб Иисус был доставлен, но как человек, он радовался в душе, что толпа отобьет его на пути, даст ему возможность куда-нибудь скрыться, и дело, только с формальной стороны серьезное, по существу же пустячное, окончится провалом священников.

Но толпа была совершенно сбита с толку. Распускаемые фарисеями слухи о намерении Иисуса сжечь храм возмутили многих, а оставшиеся сторонники, не видя никого во главе, так как ученики его скрылись, превратились в беспорядочную, инертную массу.

Они сочувствовали Иисусу и ждали какого-нибудь сигнала, приказа, но никто не являлся. К тому же они стояли слишком далеко, чтобы слышать весь ход дела и защитительную речь Марии, которая могла бы их увлечь. Они едва видели силуэт сидевшего на возвышении Пилата, чувствовали, что что-то там происходит, но не знали, что именно. К тому же давка, духота, палящий зной истощили их силы, а противоречивые и тревожные слухи подрывали доверие в могущество Христа, в его сверхъестественную силу.

Дух их немного оживился, и что-то пошевельнулось в их взволнованных сердцах, когда они увидели Иисуса, которого вели легионеры. Но они увидели, что это уже не их прежний великий учитель, а связанный веревками, со следами усталости на побледневшем лице узник. Он шел, согнувшись, с поникшей головой и смотрел в землю. Порою только, когда до него доносился раздававшийся то тут, то там плач, он поднимал грустные, ввалившиеся от бессонной ночи глаза.

И эти страдальческие взгляды только усиливали давящее чувство беспомощности. Беспомощная толпа была способна только жалеть и сочувствовать, боясь в то же время этой горсточки закованных в панцири солдат, твердые уверенные шаги которых выделялись сильным, энергичным ритмом среди всеобщей подавленности.

Объятая ужасом толпа молча расступилась под нажимом разношерстной черни, которая, жаждая зрелищ, проталкивалась вперед, оттесняя понемногу приверженцев Иисуса в задние ряды.


И вскоре Христос очутился в кругу совершенно чужих ему людей, в сутолоке весело горланивших оборванцев, в туче враждебно настроенной черни, которая стала осыпать его оскорбительными прозвищами и насмешками. Когда же он проходил через ряды фарисеев, он услышал озлобленные, бросаемые сквозь зубы проклятия, – и, наконец, истерзанный, измученный, он вышел на свободное место, прошел мимо кучки священников, уловил раздирающий голос грубо отброшенной солдатами Марии и очутился за сомкнутой стеной построенных когорт перед трибуном Сервием, который спросил его:

– Если закон воспрещает тебе войти в преторию, прокуратор готов допросить тебя здесь.

– Я порвал с их законом, – ответил, точно проснувшись душою, Иисус и почувствовал вдруг в душе приток новых сил.

Тем временем Пилат раздраженно спорил с Муцием.

– Ты говоришь – пустяки. Это не пустяки. Если я его отпущу, они пойдут скулить в Риме, что я допускаю открытый мятеж против особы Цезаря. Толпа действительно называла его царем, а он не возражал. Я знаю, что из этого ничего не будет и быть не может, но эти пройдохи сумеют раздуть, они распишут это дело на целые фолианты.

Вошел Сервий и доложил о приходе Иисуса, о его ответе и готовности войти в преторию.

– Развяжи его за эти слова и впусти!

Когда Иисус вошел, на минуту воцарилось молчание. Печальное спокойствие, обаяние нежных черт лица, красивый абрис рыжеватых прядей волос на голове и достоинство осанки вызвали сильное впечатление.

– Должен сознаться, что имею, по крайней мере, достойного соперника, – заметил Муций.

– Я бы дал много за то, чтоб он оказался только твоим, а не Цезаря, – вздохнул Пилат и, обращаясь к Иисусу, проговорил не официальным, а искренним, простым тоном: – Это ты именуешь себя, говорят, Иудейским царем?

– Сам ли от себя говоришь ты или другие сказали тебе обо мне? – спокойно промолвил Иисус в ответ.

– Разве я еврей, – обиделся Пилат, – чтоб ловить человека на каждом необдуманном слове? Твой народ и высшее духовенство обвиняют тебя передо мной. Так вот скажи мне: царь ты или нет?

– Царство мое не от мира сего, – торжественно ответил Иисус.

– Это не ответ. Или, вернее, обход вопроса и в известной степени даже подтверждение твоей вины! Значит, ты царь?

– Ты говоришь, что я царь. Да, я родился и явился в мир для того, чтобы дать свидетельство истины, и всякий, кто от истины, должен слушать голоса моего.

– Истина… Что, собственно, есть истина? – начал горячиться Пилат. – Ты говоришь, как пифия… Но не время сейчас играть в прорицания… Ты знаешь, что я имею власть распять тебя на кресте, и я же властен выпустить тебя…

– Ты не имел бы власти надо мною, – проговорил серьезно, глядя ему в глаза, Иисус, – если б она не была дана тебе свыше… Поэтому тот, кто меня выдал тебе, на том большой грех.

– Ты слышишь?! Он положительно отпускает мне грехи мои, – обернулся Пилат к Муцию. – Ты что, с ума сошел? – накинулся он на Иисуса и стал засыпать его градом вопросов. Но Иисус молчал.

– Выведи его, – проговорил, наконец, с гневом Пилат Сервию и, разводя руками, прибавил: – Трудно спасать человека, который сам во что бы то ни стало напрашивается на смерть.

Когда Иисус вышел, Мария попыталась прорваться через цепь солдат.

– Сервий, – вскрикнула она пронизывающим голосом, – и это ты смеешь преграждать мне дорогу?..

– Пустите ее, – приказал трибун.

– Христе! – она закинула руки на шею Иисусу. – Учитель мой! Они посмели держать тебя в тюрьме, связать твои руки, – она стала целовать его ладони. – Подлые! Как они лгали! Но я рассказала все – тебя освободят, тебя должны освободить, – разрыдалась она.