Но в Вифании он тоже никого не застал.

– Попрятались в мышиные норы! Трусы! – нервно грозил он то и дело в пустое пространство рукою, слоняясь по двору погруженной в глубокую тишину усадьбы Вифании. Обходя кругом дом, он заметил в окне Марии тусклый огонек, При виде которого его сразу осенила мысль, что Мария, наверно, согласится отправиться к галилеянам. Он взобрался по лестнице наверх и вошел к ней в горницу.

Точно небрежно брошенное мертвое тело, лежала Мария, одетая, на своей постели. Ее, должно быть, мучил тяжелый кошмар, потому что время от времени она вся вздрагивала, высокая грудь ее подымалась не ритмично, а как будто порывами, а углы розовых губ скорбно стягивались, точно перед плачем.

– Мария! – прошептал, наклоняясь над ней, Иуда. – Мария! – повторил он громче и толкнул ее рукой.

Она проснулась и, увидев его, вскочила и остановилась в оборонительной позе, со вспыхнувшими негодованием и гневом глазами.

– Глупая женщина! – усмехнулся Иуда неприятной усмешкой. – Не до любовных похождений мне сейчас… Иисуса схватили и увели священники…

Руки Марии беспомощно упали, лицо точно затянулось белой пеленой, глаза потухли, и, глядя на Иуду широко раскрытыми глазами, наклоняя к нему ухо, точно плохо слыша, она проговорила беззвучно:

– Что ты говоришь?

– Священники схватили Иисуса в Гефсиманском саду и увели его. Ты должна сейчас же, как стоишь, пойти… – И видя, что она шатается, он стал поддерживать ее, чтобы она не упала. – Не время теперь падать в обморок, – бросил он жестоко, – надо спасать его!

Эти слова вернули Марии покидавшие ее силы; с минуту она порывисто дышала, ловя полуоткрытыми устами воздух, и вдруг пассивно расплывшиеся было черты ее лица приняли застывшее и строгое выражение.

– Как же вы могли допустить? Ведь вас было двенадцать человек, – промолвила она с ужасом в голосе. – Я отниму его у них… Где он?.. Пойдем.

И, твердо выпрямившись, она большими, мужскими шагами стала быстро спускаться с горы.

Иуда шел рядом с ней, размахивая длинными руками и потрясая косматой головой, с жаром объяснял ей, что должна она делать за Вифлеемскими воротами, рассказал ей в кратких чертах, как был схвачен учитель, бросая попутно ему упрек в том, что он, дескать, сам был в этом виноват.

– Где он? – повторяла только Мария в ответ на все его длинные объяснения.

– В доме Анны, – сказал Иуда, но ошибался, потому что Иисус после предварительного допроса был препровожден к первосвященнику, который велел тотчас же созвать высокий совет в предназначенном для таких собраний здании, прилегавшем к южной стороне храма.

Как раз в ту минуту, когда Мария с Иудой очутились на площади, стража вела Христа.

– Учитель! – бросилась Мария за ним, но стража вошла уже в ворота. И прежде чем она успела добежать, тяжелые ворота захлопнулись перед ней, и этот ужасный, лязгающий стук свалил ее с ног. С минуту она лежала точно без сознания, потом поднялась и беспомощно села, заломив руки.

Потрясенный этой встречей, Иуда тоже потерял голову, но ненадолго.

– Пойдем, – проговорил он, – здесь ничего не высидишь, надо поднять толпу.

– Он там, он там, он там! – стонала Мария.

– Ты губишь учителя, – злился и нервно дергал плечами Иуда. Наконец, сердито плюнул и ушел.

Ноги у него заплетались. Он почти шатался, и его захватила вдруг такая страшная усталость, что он впервые почувствовал отвращение к жизни и что-то похожее на желание успокоиться навеки.

Высокий совет заседал в палате, построенной из тесаных кубических каменных плит и расположенной между преддверием и самим храмом. Один вход соединял ее с храмом, другой – с открытым к городу двором; это должно было символизировать, что совет служит посредником между предвечным и народом. Судебный трибунал состоял из двадцати трех членов, избранных из среды Синедриона. Для оправдания обвиняемого достаточно было простого большинства, за приговор должно было высказаться не меньше тринадцати человек.

Голосование – виновен или нет – начиналось с младшего из судей для того, чтоб на решение не влиял авторитет старших.

Внезапность созыва, ночное время и важность дела вызывали среди членов суда, которым наскучило повседневное разбирательство мелких житейских споров, сильное волнение. Собравшиеся, торопливо занимая расставленные полукругом сиденья в большом, наскоро и потому слабо освещенном зале, по старшинству лет, от левой до правой стороны высокого седалища, на котором должен был восседать отец трибунала, то есть председательствующий, переговаривались между собой невольно пониженными до шепота голосами.

Но и этот шепот утих, и наступила полная тишина, когда на возвышении как председательствующий появился сам первосвященник Каиафа.

– Предвечный с вами, – торжественно приветствовал он совет.

– Да благословит тебя предвечный!

– Все ли собрались?

– Все!

Каиафа сел и, положив руки на свиток Священного писания, взял слово:

– Досточтимые члены совета! Сегодня вечером в Гефсиманском саду был пойман Иисус из Назарета, сын Марии и Иосифа-плотника, муж тридцати двух лет, который именует себя пророком, в действительности же является обманщиком. Он соблазняет народ, возбуждает толпу и сам нарушает закон Моисеева союза между господом и народом Израилевым. Он говорит, что разрушит наш храм и построит себе другой. Он называет себя Мессией. Он богохульник, а сказано, что кто отвергнет закон Моисеев, тот по показанию двоих или троих повинен смерти без всякой пощады. Не двое, не трое, а целое множество верующих принесли свои показания. Угодно будет их выслушать?

– Свидетелей нужно выслушать, – послышались голоса.

По данному знаку вошло несколько фарисеев, и все, до йоты, повторили то же, что гласил обвинительный акт.

– Как видите, дело ясно, – продолжал первосвященник, – двух мнений здесь быть не может.

– Я прошу слова, – перебил Никодим.

– Говори!

– Я хочу спросить только, позволяет ли наш закон судить человека, не выслушав его самого и не узнав, что он говорит? Имеют ли цену показания, если свидетели говорят в отсутствии обвиняемого?

– Замечание Никодима заслуживает внимания, – согласился строгий ригорист судебной процедуры Датан.

– Я не вижу причины отказать в этом требовании, – ответил первосвященник, бросая взгляд на тестя; когда же тот кивнул в знак согласия, приказал ввести Иисуса.

Наступила напряженная минута ожидания.

Немного погодя в преддверии мелькнула белая одежда, и Иисус вошел в зал, остановился посредине, наклонившись немного вперед, так как руки сзади у него были связаны, и спокойными, светлыми глазами обвел лица присутствующих.

– Прошу слова, – вскочил с места Никодим. – Я протестую, – громко заявил он, – этот человек обвиняется, но еще не осужден. Что должны означать эти веревки?

– Он арестованный, – строго ответил Каиафа.

– Но эта палата – палата суда, палата справедливости, а не тюрьма, – с жаром продолжал Никодим.

– Справедливое замечание, – снова вставил Датан.

– Мы можем его развязать, если Никодиму кажется это столь важным, – процедил Анна.

Когда прислужники освободили от пут руки Иисуса, он поправил рыжеватые локоны своих несколько сбившихся волос. Два прислужника подошли к нему с факелами и осветили его лицо, чтобы не было сомнения, что свидетели видят его.

После этого все выставленные обвинения были еще раз повторены и единогласно подтверждены.

– Вы слышали? – громко обратился к присутствующим Каиафа. – Теперь же я спрашиваю, что означает твое учение и от кого оно исходит?

– Я говорил открыто, – звучным голосом проговорил Иисус. – Я всегда проповедовал в храме или в доме молитвы, куда входит, кто хочет, и ничего не говорил тайно. Зачем же ты спрашиваешь меня? Спрашивай тех, кто меня слушал, они знают, чему я учил!

– Презренный ты, плотников сын, как смеешь ты так говорить с первосвященником? – вскочил с пылающими глазами Нафталим; по залу же пробежал ропот негодования.

Иисус, величественно выпрямившись, повернул свое лицо к Нафталиму и, спокойно глядя ему в глаза, промолвил:

– Если я плохо молвил – покажи, что плохо; если хорошо, зачем ты хочешь оскорбить меня?

В зале воцарилась тишина. Достоинство, с каким держал себя Иисус, спокойствие, которым веяло от его фигуры, красота его лица и обаяние взгляда начали производить впечатление.

– Я спрашиваю тебя, – раздраженно обратился к нему первосвященник, – ты ли тот Христос, сын благословенного?

– Я.

– Вы слышали? – Каиафа разодрал в знак беспредельного негодования одежду на груди своей и воскликнул: – Нужны ли вам еще доказательства? Он богохульствует перед вами сам, собственными устами… Как же вам кажется?..

– Повинен смерти, – раздались голоса.

– Так что же? Ты – сын божий? – обратился с вопросом к Иисусу Анна.

– Как ты сказал…

– Итак, ты сам свидетельствуешь о себе?

– Да, свидетельствую я сам и тот, кто ниспослал меня, отец небесный, а в законе вашем написано, что свидетельство двоих истинно.

– Когда же ты разрушишь храм? Где кирки твои? Где камни для новой постройки? – продолжал подтрунивать Анна.

– Не о храме рукотворном думал я, говоря это, а о храме духа вашего, священнослужители, на месте которого я воздвигаю свой новый, обнимающий любовью весь мир, все народы земли, – промолвил вдохновенным голосом Христос.

– Заткнуть уста ему, заткнуть ему уста, – поднялась буря в зале.

– Напротив, пусть он выскажет все, это становится любопытно, – успокоил волнение Анна, и среди ропота возмущения стал задавать вопросы. Но Иисус молчал, он чувствовал, что дело его предрешено, и вообще не имел намерения защищаться, жалел даже о тех нескольких ответах, которые он дал. Он слегка прикрыл глаза своими длинными ресницами и улыбнулся тихой улыбкой превосходства, которая стала раздражать священнослужителей.

– Можешь уйти, – сказал, наконец, дрожащим от гнева голосом первосвященник; когда же Иисус удалился, он встал с седалища, на котором восседал, и обратился к присутствующим: