– Там, на склоне, под платаном…

Мария, следуя обычаю, пошла к могиле, которая представляла собой просторную пещеру, заваленную огромным камнем; она распустила волосы, разорвала на груди одежды, села на землю и стала горько оплакивать брата.

Тем временем подошел Иисус. Весть о смерти Лазаря произвела на всех угнетающее впечатление.

– Мария знает? – после минутного печального молчания спросил Иисус.

– Знает, она пошла к могиле оплакивать его, – ответила Марфа и с новым взрывом скорби стала царапать лицо свое и раздирать одежды.

– Пойдемте и мы, – промолвил Иисус, и все толпой направились к могиле.

Завидев учителя, Мария вскочила и вся в слезах, с развевающимися волосами бросилась к его ногам и воскликнула со стоном:

– Христе! Я знаю, если ты захочешь, ты разбудишь брата моего из мертвых. Разбуди его, – рыдала она.

Иисус, питавший глубокую привязанность к Лазарю и нежно любивший Марию, глубоко чувствуя ее страдание, закрыл рукой глаза и тихо зарыдал.

Потом он отнял руку, и во влажных еще глазах его блеснул раз, еще раз какой-то странный свет, точно вспышка молнии, и глаза его зажглись пламенным заревом.

– Отвалите камень, – промолвил он негромким, но странно глубоким голосом.

В то время как слуги отодвигали каменную плиту, взволнованные ученики смотрели, точно на радугу, в лицо Иисусу, которое становилось мало-помалу бледным, как гипс – глаза его пылали, на висках выступали сетью набухшие жилы.

Казалось, будто он хочет поглотить взором темный зев пещеры, и вдруг точно вихрь безумия поднял кверху его золотистые волосы над лицом, он поднял обе руки в белых широких рукавах, напоминавших в эту минуту крылья, и воскликнул потрясающим голосом, так что затрепетали все фибры нервов у присутствующих:

– Лазарь, говорю тебе – встань!

Наступило такое глубокое молчание, что слышен был шелест каждого листа на платане, и в этой страшной, проникнутой грозной таинственностью тишине – из глубокого зева пещеры послышался не то вздох, не то глухой стон и хруст как бы разминаемых в суставах костей.

Никто не смел пошевелиться, и только когда с пронзительным криком: «Он жив!» – бросилась в пещеру Мария, за нею последовали остальные.

Стали развязывать пелены, которыми был окутаны руки, ноги и лицо Лазаря. Когда извлекли его, он выглядел ужасно: бледно-зеленый и совершенно высохший, как труп, – и только чуть-чуть приподнятые, посиневшие веки, из-за которых глядели мутные, глубоко ввалившиеся глаза, и чуть слышный, слабый шепот: «Христе!» – свидетельствовали, что он действительно жив.

Его взяли на руки и отнесли в дом. На месте остались только Иуда и Иисус, который стоял, беспомощно прислонившись к стволу дерева. Капли пота стекали по его лбу, а в расплывшихся чертах потухшего лица было видно беспредельное изнеможение. Иуда смотрел на учителя пылающими глазами. Он не был уверен, действительно ли рабби воскресил Лазаря или только привел его в чувство от случившегося с больным одного из обычных для него длительных обмороков, от более тяжелого, чем обычно, припадка как бы полного омертвения, – но он прекрасно оценивал сверхчеловеческую смелость самой идеи, изумлялся высоте душевного напряжения, могучей, как молния, силе воли учителя, который минутами казался ему слабым и колеблющимся человеком.

Он со смирением поклонился ему в ноги и промолвил с искренним чувством:

– Христе! Я верю, что ты, который в силах воскрешать мертвых, сумеешь сокрушать и живых, повергнешь их к ногам своим и победишь!

Весть о восстании из мертвых, чудо воскресения, о каковом не было слышно в течение многих веков и которое жило только в легендах о грозном пророке Илии и получившем в наследие его плащ Елисее, вызвало неслыханное возбуждение в народе.

Поэтому на следующий день, когда Иисус направился в Иерусалим, вблизи ворот, у подножия Элеонской горы, в деревушке Висфагии, где собирались галилеяне, при виде учителя безумный восторг обуял толпу.

Его подняли на руки, посадили на покрытую прекрасным покровом ослицу и триумфальным шествием провожали в пределы города.

– Осанна сыну Давидову! Да здравствует Иисус из Назарета, грядущий во имя божие! – размахивая пальмовыми ветками, кричала растущая с каждой минутой толпа черни и, увлеченная общим настроением, устилала путь его плащами.

– Да здравствует Мессия! Христос! Спаситель! – раздавались голоса. – Да здравствует царь Иудейский! – крикнул кто-то наконец.

– Да здравствует царь! – заорал во всю глотку Иуда, ведший под уздцы ослицу. – Царь, царь!

– Царь!

Это слово, подхваченное тысячами уст, пронеслось, как гром, по всему городу.

Иисус же в белой своей одежде, казалось, плыл в воздухе. Его прекрасные глаза сияли кротким светом, но лицо было сосредоточенно, серьезно и тихо. Когда он сошел у подножия храма и стал подниматься вверх, поднялась снова буря восторга.

– Вели им замолчать, – бросились к нему перепуганные священники.

– Если б я велел им замолчать, возопили бы камни, – спокойно ответил Иисус.

– Камни, да, камни! – вызывающе повторил Иуда. – Идемте – эй! – И толпа хлынула волной на ступени храма.

Лихорадочно возбужденный Иуда был уверен, что в ту же минуту начнется нападение на храм, на духовенство, но Иисус безмолвно прошел внутрь храма, сложил руки, вознес очи горе и стал горячо молиться.

Увидев это, толпа смолкла. Кругом сразу воцарилась тишина, и толпа стала безмолвно расходиться. Когда же Иисус возвращался из храма, из толпы время от времени доносились еще возгласы в честь его, но уже значительно слабее, и когда он очутился в кварталах города, заселенных приезжими из дальних стран и чужеземцами, он почувствовал себя совершенно никому неведомым и должен был, как всякий из толпы, сходить с дороги, когда проходили знатные вельможи, и, задеваемый прохожими, протискиваться вперед, пока, наконец, не добрался до Кедронской долины и вошел в Гефсиманский сад, куда вскоре явились растерявшиеся в толпе ученики.

– Учитель, народ высоко вознес тебя сегодня, – радостно воскликнул Петр.

– Да, – глухо промолвил Иисус, – но знайте, скоро я буду действительно высоко вознесен над землей и тем лишь привлеку всех к себе, – продолжал он, думая о смерти на кресте, предчувствие которой проникло в его душу.

А потом прибавил задумавшись:

– Книга моя окончена, недостает только кровавой печати…

Ученики перекинулись беспокойными взглядами. Иисус же спросил вдруг:

– Все ли вы здесь?

– Нет Иуды, – ответил Матфей.

– Жаль, я хотел всем вам сказать, что наступает час, когда вы рассеетесь каждый в свою сторону, а меня оставите одного. Но я не один, ибо отец мой со мной. Не притчами уже буду говорить с вами, а открыто. Об отце моем возвещаю вам, от бога снизошел я в этот мир, чтобы спасти его, но вскоре покину его и вернусь к отцу своему. Вас я больше не буду называть слугами, ибо слуга не знает, что творит господин, – я называю вас другами, ибо все, что я слышал от отца, возвестил я вам. Не вы меня избрали, а я избрал вас и решил, чтоб вы пошли и принесли плод, и плод этот чтоб существовал вечно. Завет новый даю вам, чтоб вы любили друг друга, как я любил, а если пострадать вам придется от старейшин и знатных за эту всеобщую любовь, если предавать вас будут в руки грешных людей, оскорблять и гнать из города в город, помните о моей муке и страданиях.

Он остановился, а через минуту прибавил облегченным голосом:

– Надо будет найти место для вечери, где бы мы могли сообща поесть пасхального агнца.

Он взглянул на небо, на котором начали уже загораться звезды, и промолвил:

– Пойдемте в Вифанию.

В глубоком молчании, охваченные тревогой, обремененные скорбью, пошли ученики.

На вершине горы Элеонской Иисус остановился и стал смотреть на раскинутый у подножия город.

Была уже ночь; город сверкал огнями, мерцавшими в окнах домов, множеством фонарей и факелов на улицах, кольцом пылающих костров вокруг стен; глухим стоном доносилось отовсюду торжественное пение древних израильских гимнов. Сверкали во все стороны мраморные глыбы высоких башен, блистали дворцы, и, величаво возвышаясь над ними, искрились, как снег, белые колоннады и портики великолепного храма, и золотистым видением сиял величественный купол святого прибежища.

– О Иерусалим, – промолвил дрожащим от волнения, полным глубокой душевной муки голосом Иисус. – Иерусалим, убивающий пророков и побивающий камнями тех, кто послан к тебе! Сколько раз хотел я собрать детей твоих, как наседка цыплят, но вы не хотели. И все – останется дом твой пустым: придут дни, окружат тебя враги твои, обложат кольцом и будут теснить со всех сторон; с землей сровняют тебя и детей твоих, и камня на камне не останется от славы твоей.

Крупные слезы блеснули в глазах его, он порывисто отвернулся и быстро пошел по направлению к Вифании.

Невесело, в молчании прошла вечеря, более скромная, чем всегда, потому что Марфа была всецело занята уходом за медленно поправлявшимся Лазарем.

Подкрепившись, ученики разошлись по усадьбе; Мария же осталась одна с Иисусом.

Она была до такой степени расстроена событиями последних дней, что каждый нерв дрожал в ней, во всем теле она чувствовала непонятную тревогу, а пульс в артериях не бился просто, как всегда, а, казалось, разрывал их порывистыми приступами взволнованной крови. Царившая в доме тишина томила ее до того, что ей хотелось кататься по земле и кричать диким криком, но подымающийся в груди голос застревал в сдавленной гортани, а потребность в движении претворилась в непрекращающуюся дрожь, раздражающе зудившую ее кожу.

Ей стало страшно, когда Иисус вздохнул, но едва услыхала она его печальные слова: «Лисы имеют норы; а птицы небесные – гнезда, сыну же человеческому некуда преклонить голову» – все ее нервное напряжение растворилось словно в пучине и точно растаяло в море нежности.

– О, не говори так, – воскликнула она в глубоком волнении. – Если надо, я кровью сердца своего скреплю гнездо для тебя, выстелю пухом волос моих, вскормлю собственной грудью… Глазом не моргну, удержу биение крови, затаю дыхание, чтобы ты спал спокойно… Умру, но не дрогну, погибну, но не пошевельнусь… У тебя есть куда преклонить голову…