При мысли об этом в нем все кипело. Временами буквально он ненавидел Марию, а Иисус в его душе начинал терять все признаки своего героического призвания, весь ореол божественности.

Так, разжигая в себе мятежные чувства, он однажды, осмелев, обратился к нему наедине и проговорил надменно:

– Скажи мне, рабби, что у тебя с этой женщиной?

– О чем ты спрашиваешь? – изумленный смелостью его тона строго промолвил в ответ Христос.

– Я спрашиваю, кто для тебя Мария?

– Она для меня возлюбленнейшая в духе сестра, радость очей моих, отдохновение натруженных мыслей и истомленного сердца.

– Ну да, – язвительно усмехнулся Иуда, – а нас ты учишь, что каждый, кто смотрит на женщину с вожделением, уже совершает с ней прелюбо… – Он стал вдруг заикаться, и язык одеревенел у него при виде загорающихся в глазах Иисуса двух страшных молний гнева, направленных в него, как громовой удар.

– Христе, прости, – простонал он дрожащими устами.

Волнение Иисуса мало-помалу утихало – он с минуту еще молчал и, наконец, проговорил, точно превозмогая себя:

– Я должен прощать всегда и всем… Но, Иуда, добрый человек из доброй сокровищницы сердца своего извлекает доброе, а злой из дурной сокровищницы всегда дурное. Ужели ты думаешь сопутствовать мне, как сопутствующая каждому свету тень? Ты вопрошаешь меня из темноты души своей. Если б ты видел, ты бы знал, что я смотрю на Марию только с восхищением…

После этого случая Иуда несколько притих. Раздражение против Иисуса из-за Марии как будто притаилось, потому что другое дело стало занимать его вечно строящую какие-то необыденные планы голову.

Приближался месяц нисан, или апрель, в который празднуется обыкновенно Пасха. На эти дни обыкновенно сходились и съезжались в Иерусалим из самых отдаленных концов земли верующие, чтоб провести их в священном городе и пожертвовать в пользу храма не менее чем с полсикля с каждого.

Это паломничество, освященное вековой традицией, считалось почти обязательным для каждого, поэтому уже недели за две до срока начались приготовления, и, наконец, окрестные жители тронулись в путь. Все поселения почти обезлюдели, и по дорогам пыль стояла столбом.

Иисус же между тем, несмотря на напоминание Иуды, не собирался в путь.

Необычайно молчаливый, задумчивый, он стал по целым часам пропадать куда-то и возвращался как будто подавленный и печальный.

Иуда раздражался, стали беспокоиться и остальные ученики, которые, бросив свои дела, ожидали с минуты на минуту приказания. Наконец, когда оставалось всего десять дней до праздников, и наступал последний срок отправляться в путь; все ученики собрались вокруг учителя на берегу озера.

Был теплый, ясный вечер. Яркие звезды вспыхивали на небе и, утопая в синеве, казалось, мигали из глубины, точно очи каких-то неведомых существ. По покрытой легкой рябью поверхности озера разливал свой холодный свет блестящий диск луны; кругом царила невозмутимая тишина и почти торжественное спокойствие. Порою только плеснет рыба, промелькнет колеблющаяся тень козодоя, зажурчит волна – и снова воцарялась такая бездонная тишина, что все слова застывали на устах.

Иисус то уносился взором в пространство, то блуждал глазами по звездам, а бледное лицо его в сиянии месяца, казалось, светилось каким-то странным светом. Позади него виден был, точно высеченный из белого мрамора, страдальческий профиль Марии, которую мучило смутное, но страшное предчувствие надвигающейся грозы.

Ученики тоже чувствовали, что приближается какая-то решительная минута, и с некоторым страхом всматривались в сильно изменившееся, необычайное лицо учителя.

Тяжко протекали минуты за минутами… Вдруг Иисус вздохнул, встал – и невольно встали все.

– Идем назад в Иерусалим, – сказал он. – Мой час уже пришел. Идите, приготовьтесь – мы уходим сегодня же. Идите – почему же вы стоите?

– Идемте, – громко воскликнул, совершенно приходя в себя, Иуда, у которого сразу вспыхнули в голове тысячи проектов и планов. – Мы и так, – прибавил он, – придем последние.

Мария была не в состоянии сделать ни одного шага. В голосе Христа она уловила какую-то зловещую, тревожную ноту, которая приковала ее к месту. Она с минуту стояла без движения, потом сделала над собой нечеловеческое усилие и подошла к нему.

– Не иди! – прошептала она умоляющим голосом. – Не иди! Не иди туда! – Она судорожно схватила его за руки.

– Я должен!

– Не иди! – простонала она и оплела его руками.

– Я должен, Мария, – глухо повторил он.

Когда же, не помня себя, как безумная, она стала прижиматься к нему, рыдать и метаться на его груди, она почувствовала вдруг в волосах над лбом прикосновение его уст.

И точно капля, капнувшая с пылающей в храме свечи, этот воздушный поцелуй горячей струйкой потек по ее груди и, обжигая огнем, проник в растерзанное сердце. Точно какой-то знойный ветер пахнул и задул все мысли в голове, ее охватила тишина ночи, она почуяла сладость ниспадающей росы, а потом могильная скорбь, словно саваном, окутала ее омертвевшую голову.

Глава девятая

Со всех сторон света стекались в Иерусалим толпы, и в том числе не только постоянные жители Палестины, но и рассеянные по далеким материкам и морям верующие из Александрии, Финикии, Идумеи, из греческих колоний и из столицы – Рима. На всех дорогах царили толкотня и шум, а в воздухе стояли столбом золотистые клубы поднимаемой пыли.

Временами на дорогах образовывались настоящие заторы, и слышен был только шум смешанных голосов, рев скота, визг ослов, ржание лошадей, а среди этой оживленной толпы и гомона выделялись невозмутимым спокойствием вереницы тихо ступающих солидных верблюдов – купеческие караваны, спешащие распродать в священном городе свои богатства.

За несколько десятков стадий от цели путешествия начиналась уже цепь расставленных под открытым небом мелких ларей, надрывались охрипшие от расхваливания своих товаров торговцы в синих шерстяных плащах, перекинутых через плечо и обернутых вокруг пояса, Кое-где возвышались наскоро сколоченные балаганы странствующих фокусников и акробатов, палатки торговцев амулетами, таинственные шатры шарлатанов – восточных чернокнижников и предсказателей будущего.

В серой толпе, следовавшей по большей части пешком, обращали на себя внимание богатые кортежи обогатившихся на чужбине иудеев, в роскошных плащах, с шелковыми шнурами для перевязи головного убора; одни ехали окруженные слугами, на рослых мулах, других несли в лектиках. Порою появлялись в толпе фарисеи, из которых некоторые нарочитыми обетами отягчали свое благочестивое паломничество: один, например, по прозванию Никфи, или кривоногий, умышленно волочил ноги по земле, задевая за каждый камень; другой, по прозванию Медукия, шел, согнувшись в знак благочестия, Шикми шел, совсем сгорбясь, точно нес на своих плечах всю тяжесть закона, а Киани, прозываемый «фарисеем с окровавленным челом», чтоб не смотреть на женщин, шел с закрытыми глазами, отчего часто расшибал себе до крови лоб о стены, заборы и деревья.

Иисус и его ученики шли быстро и слились с общей толпой на дороге из Иерихона в том месте, откуда уже была видна древняя каменная стена, возглавлявшая холмы, и огромные четырехгранные, построенные Иродом Великим из отесанных глыб белого мрамора башни Гиппия, Мариамны, Фасаила и возвышавшаяся над остальными восьмигранная Псефинос – семидесяти пяти локтей в вышину.

Все ученики смотрели на башни, величественно вырисовывавшиеся на фоне неба, а Иуда – на море людей, в которое положительно с наслаждением он окунался; особенно же радовали его взгляд многочисленные кучи плечистых галилейских пастухов, вооруженных пращами, с запасом камней в рогах и мешках.

Некоторые из них, в козьих или бараньих шкурах шерстью наружу, с обнаженными до колен высокими ногами и голыми мускулистыми руками, в которых они несли толстые палицы и дубины, выглядели довольно дико, но это были зато горячие поклонники Христа.

Узнавая учителя, они уступали ему дорогу, оглашая воздух восторженными возгласами, называя его сыном божиим, спасителем, пророком.

Каждый раз, когда громко раздавались эти крики, Иуда весь сиял, радовались и ученики; один только Иисус, казалось, не разделял общей радости и хотя, правда, приветливо улыбался им, но в этой улыбке сквозила видимая печаль, и, как будто желая избегнуть этих знаков восторженного почитания, он нередко сворачивал на проселочные дороги, а по мере того как приближались к Иерусалиму, все чаще бросал непонятные слова о необходимости жертвы, о предстоящих муках, крови и смерти…

Всего яснее и откровеннее говорил он об этом с прямодушным и искренним Петром, а тот, встревоженный, делился своими опасениями с наиболее умным и предприимчивым, по его мнению, Иудой. Но Иуда успокаивал его и радовался в душе, думая, что Иисус решился, наконец, на пролитие крови, на смертный бой, и притом в наиболее выгодную минуту, когда, склонная к волнениям масса, верная ему толпа, наполнит до краев город.

Его поддерживала в этом предположении разумная, по его мнению, предусмотрительность Иисуса, который, желая обмануть бдительность высшего духовенства, пробирался как бы украдкой и, обойдя городские ворота, направился прямо в Вифанию, как будто предполагая ударить с горы, застигнув врагов врасплох.

Мария, желая сделать соответствующие приготовления для приема Иисуса, побежала вперед.

Она весело вбежала в усадьбу и – обомлела.

Перед домом на земле сидела в разодранных одеждах, с распущенными волосами, с головой, посыпанною пеплом, и опухшим от слез лицом Марфа. Вокруг нее рыдала и причитала прислуга.

Увидев сестру, Марфа бросилась к ней с криком:

– Мария, Лазарь, брат наш, умер… вчера… только вчера… Почему, ах почему, – рыдала она, – не пришли вы раньше! Учитель не дал бы ему умереть!..

– Что ты говоришь?.. – отпрянула в ужасе Мария, прислонилась к углу дома, закрыла глаза и тихо заплакала. – Куда ж вы его положили? – спросила она сквозь слезы.