На вершине Христос остановился и долго смотрел на город. В плоских квадратах домов, рассеянных по холмам, ютившихся по откосам оврагов, кое-где мерцали слабые огоньки, кругом чернели мощные зубцы тройной стены, между которыми возвышались высокие четырехгранные башни, точно огромные устои, подпиравшие свод неба. Почти посредине возвышалась гора Сион, на ней стоял храм, который, казалось, весь сверкал, ибо где не было золотых украшений, там блестел белоснежный камень. На концах золотых стрел, которыми был утыкан купол храма, сверкали лунные блики, точно синие огоньки.

Христос долго смотрел на великолепное здание и промолвил, немного сумрачно, вполголоса, как будто про себя:

– Я разрушу этот храм…

– Но когда? – хмуро спросил Иуда.

– Вскоре, и немного пройдет дней, и я выстрою новый, во сто крат больший…

– Чтобы в нем царствовать?

– Да, чтобы в нем царствовать.

Иуда, понимая все это совершенно реально, схватил Иисуса за полы плаща и стал говорить с жаром:

– И тогда я буду рядом с тобой, как нынче, стоя рядом, в то время как те разбежались, предавая тебя…

Иисус вздрогнул, посмотрел ему в глаза и, поняв вдруг, о чем он думает, ответил строго:

– Убежали, и не раз, может быть, отрекутся страха ради душевного. Но ты смотри, чтобы из алчности духа своего действительно не предал меня…

– Ты всех должен подозревать, если ты так думаешь, – ответил обидчиво Иуда.

Иисус же, услышав позади себя шорох, обернулся и, увидев стройную женскую фигуру, проговорил:

– Ошибаешься, ибо вот хотя бы на сердце этой женщины я полагаюсь, что никогда меня не оставит…

Иуда обернулся и узнал Марию.

Она давно следила за ними и переживала в душе что-то неизъяснимо глубокое. В буром плаще, рослый и плечистый Иуда и стройный, одетый в белое Иисус казались ей как бы воплощением двух начал ее собственной природы. Она видела первого любовника своей воспламененной пожаром страсти крови – и первую девственную любовь души…

И ей казалось, будто куда-то в бесконечную даль отлетает всякая плотская радость ее прежней жизни и проникает в нее что-то тонкое, что-то необычайно трудное, окутывает все ее существо, точно облаком, сотканным из паутинной, но неразрываемо-крепкой пряжи, принимая в вечное обладание недавно свободную, беззаботную, а нынче потрясенную до глубины, испуганную душу.

– Иуда! – толкнуло ее еще раз в прежнюю сторону и сразу вдруг отбросило.

– Христе! – рванулась она и припала к рукам Иисуса. – Ученики твои уже были и, не заставши, пошли все искать тебя. Я дрожала за тебя, но вот ты… И я счастлива, что я первая увидела тебя; позволь мне созвать их. – И из уст ее полилась звучная, мелодичная трель, точно жемчуг, брошенный в воздух.

Ее повторило далекое эхо, и вскоре послышались аукания, среди которых выделялся громкий голос Иоанна и высокий дискант Марфы.

Вдали замаячили тени, заблестели факелы, собрались все, и вся братия, с Иисусом и Марией посредине, направилась в дом Лазаря.

Во время ужина ученики смущенно и с видимым раскаянием смотрели на учителя, но он как будто забыл обо всем. Тихой кротостью сияло лицо его, из глаз струился мягкий, спокойный, лучистый свет.

Он расспрашивал о здоровье Лазаря, расхваливал вкусные лепешки, испеченные Марфой, а встречаясь с мечтательными, лучистыми глазами Марии, приветливо улыбался, и от этой улыбки в голове ее возникало смятение и, как воск, таяло чуть живое сердце.

В этом уютном уголке, окруженный любовью благочестивой семьи, учитель и апостолы находили отдых от городского шума, суеты и зноя и от душевных волнении.

Но и сюда вскоре прокралась тревога.

Однажды поздно вечером, уже после ужина, когда все разошлись на покой, Дебора сообщила Марии, что какой-то человек, по-видимому, из знатных, хочет непременно ее видеть, и хотя она уверяла его, что госпожа ее никого не принимает, – он не уходит и ждет за воротами.

Мария, забеспокоившись, вышла. Из тени кипарисов вышел закутанный в плащ статный мужчина. Это был Никодим. Узнав его, Мария отпрянула, и хотела было скрыться за воротами, но Никодим насильно удержал ее и таинственно проговорил:

– Если, как говорят, ты действительно любишь рабби, то заклинаю тебя воспоминаниями о ночах, проведенных нами вместе, своим саном князя Иудеи, вызови учителя, чтоб я мог поговорить с ним с глазу на глаз.

– Учитель уже спит, – ответила она, не зная, что ей делать.

– Разбуди его. Дело, с которым я являюсь, очень важно и не терпит отлагательства.

И видя, что Мария колеблется и смотрит на него недоверчиво, он проговорил с достоинством:

– Мария, ты, может быть, не знаешь, как я заступался за тебя, когда в Совете зашла речь о том, что ты должна быть побита камнями, как теперь я один против всех защищаю в Синедрионе учителя, который спас тебя. Ты знаешь меня и знаешь, что я не лгу.

– Что говоришь ты? – прошептала в испуге Мария. – Подожди здесь, – проговорила она взволнованным голосом и побежала по направлению к горнице, где спал Иисус.

Дверь была приоткрыта… Догорающим огоньком вспыхивала лампада, в углу виднелись очертания скрытого в тени ложа. Она остановилась на пороге, и вдруг все в ней закружилось, ей стало страшно и странно, что она должна войти – поздно ночью и одна – к нему. Сердце ее стало порывисто биться, а в груди затрепетало скорбное, мучительное и в то же время сладостное волнение. С лицом, то слегка загорающимся, то смертельно бледнеющим, она подошла осторожно, на цыпочках и наклонилась с замершим сердцем и застывшим дыханием, без сил.

В тусклом свете белело только спящее прекрасное лицо, о чем-то необычном грезила выступающая изпромеж волнистых кудрей голова.

Недвижимая, точно очарованная, она вглядывалась широко открытыми глазами в божественные черты его лица. В душе исчезало мало-помалу и поручение Никодима, и память обо всем мире – все, все, даже сознание собственного существования.

Совсем без сил, точно мертвая, она медленно опускалась и вдруг с шумом упала на колени, безжизненной головой на его грудь.

Он вскочил…

– Мария! – вскрикнул он не своим голосом, поднял ее за руки и привел в чувство.

Когда она открыла затуманенные глаза, она увидела его глубокий, удивительный, грустный взгляд и услышала произнесенный изменившимся голосом, несколько суровый вопрос:

– Зачем ты вошла сюда?

– Не за тем, господи, что случилось со мной, – простонала она с отчаянием. – Не за тем, не за тем… Никодим, – захлебывалась она слезами, – Никодим ждет тебя.

– Никодим?

– Никодим, член Синедриона, – умоляюще сквозь слезы говорила она, – он велел разбудить тебя. Ему нужно говорить с тобою сейчас, немедленно. – И она громко разрыдалась.

Иисус молчал и, наконец, проговорил ласково:

– Не плачь и владей собой, как я владею… Где же этот Никодим? – спросил он после минутного молчания.

– За воротами.

– Приветствует тебя, рабби, – увидев Иисуса, заговорил Никодим, – член Синедриона, почетный член Совета и…

– Я знаю, кто ты, – перебил его Иисус, – говори, что тебе нужно.

– Прежде всего, узнать, кто ты такой.

– Ты – учитель во Израиле, слушаешь меня и еще не знаешь? – промолвил в ответ Иисус.

– Я верю, что ты муж праведный, что господь с тобой, но я сомневаюсь, может ли кто-нибудь, кроме Цезаря, обресть царство и суд над миром…

– Я не пришел судить, а спасти мир!

– Однако о царстве своем говоришь ты, призываешь участвовать в нем, как же войти в это царство?

– Тот войдет в него, кто вновь родится… – поднял кверху руку Христос.

– Учитель, подумай, что говоришь ты, – с жаром перебил его Никодим. – Разве может кто-нибудь вторично войти в утробу матери?

– Из духа должны вы вновь возродиться, из духа, – повторил Иисус. – Часто вижу тебя, как ты меня слушаешь, но не слышишь; как ты на меня смотришь, но не видишь – слепой пришел ты, чтоб вопрошать меня, а может быть, искушать.

– Я пришел только предостеречь тебя, – с пафосом проговорил Никодим, – тебя хотят словить, предать суду, как преступившего закон, как соблазнителя народа, а там никто, наверно, кроме меня одного, не будет заступаться за тебя… Ты знаешь, чем это грозит?

– Знаю, – послышался спокойный ответ.

– А если знаешь, уйди из этого города, чтоб не погибнуть, как многие… Они ненавидят тебя.

– А ты?

– Мне жаль тебя, ты молод и красив, а кроме того, – прибавил он, – старый закон уже давно подорван в моей душе. К твоему новому учению льнет она, когда я тебя слушаю, но оно рушится, когда я размышляю над ним, потому что я знаю, что воскресения нет и конец всем один – темная могила…

– Мне тебя во сто крат больше жаль, – посмотрел на него с глубоким состраданием Иисус, – ты словно утопающий и отталкиваешь спасение, какое я тебе несу.

– Может быть, я и хотел бы, но что же, когда я не могу, – усмехнулся немного искусственно Никодим. – Прими пока мое предостережение и не говори никому, что я здесь был, а то меня заклюют. – Он закутался в плащ. – Прощай, – сказал он и скрылся во тьме.

На следующий день Иисус не проповедовал; он был только в храме и смотрел, как народ опускает деньги в храмовую кружку. И видя, как богатые хвастают богатством жертв своих, когда убогая вдова робко положила две мелких деньги, он заметил вслух:

– Эта женщина опустила больше, чем вы все; вы дали то, что у вас было лишнее, а эта, в бедности своей, пожертвовала все свое пропитание.

А потом, обращаясь к народу, стал убеждать, чтоб не творили милостыни перед людьми для того, чтоб их видели, а втайне; чтобы левая рука не знала, что дает правая. И еще советовал им, чтоб не молились на виду у всех, а в одиночестве, закрыв двери своей горницы и не долго, но искренне, и, как образец молитвы, поведал свое «Отче наш».

Выйдя из храма, он отделился от учеников и, вышедши за город, долго размышлял в одиночестве.

К ужину он вернулся в Вифанию, а когда ужин кончился, молвил неожиданно: