Дух соферов коробило, но они не решались поднять на него руку, опасаясь волнений толпы, которая считала его пророком. К тому же среди самих старейшин начинали пробуждаться сомнения: Иосиф Аримафейский, почтенный член совета, начал высказываться благосклоннее об Иисусе; Никодим – восхищаться.

– Все пророки громили! – заявил он однажды в заседании совета.

– Все громили, но громили в общих словах греховность мира, а этот на нас указывает пальцами, – пасмурно заметил Каиафа.

На это Никодим ответил с жаром:

– Вы обещали сокрушить его в прах, вы искушаете его, наседаете на него – и отступаете, развитые наголову. Я каждый день хожу его слушать и возвращаюсь, точно озаренный новым светом. Я дрогнул в глубине души, когда он однажды, глядя на меня, сказал: «Камень, который отвергли строители, стал камнем краеугольным…». Этот древний стих все время не выходит у меня из памяти.

Анна же, получавший точные отчеты о проповедях Иисуса, прибавил:

– И всякий, кто падет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет – сотрет того в прах – против нас направил он это пророчество. Дело, как видите, обстоит так, что или мы будем стерты, или он сокрушен в прах… Пусть продолжает говорить, пока не договорится до конца.

И старик от гнева едва был в силах перевести дух и посмотрел кругом таким грозным и непримиримым взглядом, что Иосиф затрепетал, смутился даже смелый Никодим.

В то время как совещались старейшины, простой народ продолжал восторгаться личностью учителя, в особенности же женщины, толпившиеся на путях, по Которым он ходил, стараясь прикоснуться к нему, так как испытывали при этом облегчение во всевозможных страданиях. Поднимали кверху детей, чтоб он благословил их, ловили и целовали край его плаща.

Желание увидеть Иисуса стало настолько всеобщим, что даже всякого рода неизлечимо больные, одержимые, прокаженные, изгнанные из города и жившие в пещерах, выбегали в рубищах из своих нор, чтоб видеть его хоть издалека.

А он в своей белой одежде, как архангел, расточал добрые слова, кроткие улыбки и шел, светлый, и спокойный, хотя знал, что начал борьбу не на жизнь, а на смерть с могуществом храмовников, и предвидел его конец.

В кругу его учеников тоже стали пускать корни тревожные предчувствия.

Учитель, который прежде действовал осторожно и запрещал, чтоб они объявляли его Христом, теперь так открыто давал понять, кто он, так резко ополчался против священнослужителей, становился иногда так неумолим перед своими поборниками, строгим и требовательным перед самыми близкими, что его просто боялись.

На нерешительные замечания по этому поводу он отвечал:

– Я пришел, чтоб низвести огонь на землю, и чего же хотите, когда уже горит! Я пришел, чтоб расторгнуть союз между сыном и отцом его, между дочерью и матерью ее, чтобы человек бросил все и шел за мной…

Особенный же испуг охватил их, когда, видя восторг, какой они выражали при виде величественного здания храма, он сказал:

– Камня на камне не останется от него… – заставляя их думать, что это он совершит это дело разрушения.

Когда же они в испуге спросили, в какое время это свершится, он развернул перед их глазами страшные картины, в которых слышался грохот битв, гром сотрясающейся земли, вихри, пожары и кровавые призраки ожидаемых преследований:

– Мучениям будут подвергать вас, и будете ненавидимы всеми во имя мое. Претерпевший же до конца спасется и увидит меня, приходящего в могуществе и славе. Когда же услышите об этих войнах и смутах, не боитесь, ибо это должно быть. Но это еще не конец: восстанет народ против народа и царство против царства, и люди наложат на вас руки и будут преследовать вас, предавать в синагоги и судилища и пред правителями и царями поставят вас, но я вложу в уста ваши мудрость, противу которой не смогут устоять все противники ваши. И предаст брат брата на смерть, и отец сына, и восстанут дети на родителей, и умертвят некоторых из вас; и будете всеми ненавидимы, но ни один волос с головы вашей не упадет. В терпении и бодрости храните души ваши. А когда начнут твориться дела, от которых люди будут цепенеть в страхе и ожидании, взирайте, подымая главы ваши, ибо, значит, близится царствие… И муки обретете в мире, но верьте – я покорю мир.

И в то время как все ученики трепетали, как листья, внимая этим словам, совершенно иные чувства испытывал Иуда. Сердце его не знало страха; напротив, в груди его вскипал почти дикий порыв, ноздри его раздувались, точно ему чуялась кровь приближающейся войны, а в глазах мерещились неисчислимые армии Христа, попирающие твердой ногой спины народов земных, несущие величественный царский трон и высокое подножие при нем – для него. Он был уверен, что если кто-нибудь и погибнет, то, во всяком случае, конечно, не он. У него не выходили из памяти слова, которые Иисус сказал однажды Петру:

– Когда воссяду я на престоле славы моей, воссядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен израилевых.

Поэтому в то время как другие апостолы, слыша пророчества Христа, обнаруживали некоторый упадок духа и боязнь, в сердце Иуды рождалось отважное мужество, закипала кровь и росла вера в скорую победу.

Поэтому он сейчас открыто и смело шествовал рядом с учителем, надменно и презрительно смотрел в глаза фарисеям и по собственному почину вел лихорадочную пропаганду среди черни. При этом слова Иисуса в его изложении превращались в нечто похожее на призыв, подстрекающий прямо к открытому мятежу, идеалистический характер нового учения на его языке принимал оттенки чисто житейских дел, царствие представлялось как завоевание всего мира грубою силой. И, таким образом, в глазах угнетенного народа Иудейского, народа, считавшего себя избранным и потому призванным к господству над миром, воплощалась идея Мессии, который должен сотворить необыкновенные, великие дела, возносящие Иерусалим из бездны неволи на вершины могущества.

Воинственное настроение проповеди Иисуса, известная резкость, с которою кроткий дотоле учитель направлял удары в ожиревшие сердца, застывшие в догматах закона, порыв священного негодования против встречаемой оппозиции, изменчивость настроений, которая замечалась в то время в поведении Христа, очень радовали Иуду. Не нравилось ему только, что Иисус учил быть терпеливыми. Он понимал эту терпеливость, покуда влияние его простиралось на одну Галилею, но когда население Иерусалима было на его стороне, он считал всякие проволочки пагубной потерей времени. По его мнению, было довольно уже слов – он требовал действий.

Вскоре такое действие свершилось. Иисус при виде торговли, производившейся в портиках и во дворах храма, воспылал неудержимым гневом, разогнал кнутом торгашей, рассыпал их деньги, повыворачивал лари и с грозой негодования в глазах и на устах бросил в лицо священникам жестокие слова, что дом молитвы они превратили в вертеп разбойников.

Народ оторопел. Перепуганные ученики разбежались; один только Иуда не оставил учителя, увлеченный восторгом перед смелостью его поступка.

Он демонстративно шел за Иисусом, который с изменившимся лицом, глядя в пространство, как бы не замечая никого, шел в тишине сквозь расступающуюся перед ним испуганную толпу. Так прошли они преддверие храма, площадь, кривые переулки города, переправились через Кедрон и остановились среди зелени Гефсиманского сада, где Иисус присел, чувствуя, по-видимому, как у него ушли все силы.

Порыв его растаял бесследно. Глубоким раздумьем веяло от его высокого чела; обрамленное золотистыми волосами, белело, точно окутанное облаком грусти, лицо; в чуть прикрытых затуманенных глазах видно было невероятное утомление.

Иуда долго смотрел на рабби и, наконец, сказал:

– Ты разгромил их в их собственном убежище, чего же ты печалишься?

– Я победил, но не убедил, – ответил с глубокой грустью Иисус.

– Учитель, – с жаром заговорил Иуда, – верь мне, я человек бродячий, видавший виды, знакомый с мутными делами мира сего и его коварством. Дик он, завистлив, лукав, надменностью дышит на слабых, сам пресмыкаясь перед силой. Не возьмет его рука любящая, вооруженный же кулак берет его в свою власть. Не восстали торгаши против слова твоего. Разбежались, когда засвистел твой бич. Учитель, – продолжал он, – сильны и отважны пастухи галилейские, и они любят тебя. Самаряне с тобою, чернь Иерусалима, не один центурион, вдобавок и многие из чужеземцев, с которыми я говорил. Чего же ты ждешь? Ты любишь притчи, но притчи ведь только тень вещи. Довольно этих притч, пора собирать жатву.

– Не пришло еще время, а жатва моя, Иуда, в сердцах должна зреть, и долго, чтоб одеть своим ковром землю, скалы и камни, и сухие места, и болота, горы, долины, берега морские и пески пустыни, ибо нива моя – весь мир.

– В сердцах, все в сердцах, – нервно вскинул плечом Иуда. – В сердцах священников растет только ненависть к тебе, а под их влиянием нарастает раскол и среди народа: одни говорят, что ты пророк праведный, а есть такие, что шепчут, что ты соблазнитель. Толпа не умеет ждать, она требует немедленных результатов; она не может долго стоять на месте, и если ее не ведут вперед, она расходится и отступает. Ты сам говорил, что нет ничего скрытого, что бы не сделалось явным, ничего тайного, о чем бы не узнали, Откройся же когда-нибудь, наконец, дай клич и знак!

– Иуда, – точно с укором проговорил Иисус, – разве не открываюсь я каждый день и каждый час, не призываю – имеющий уши, чтобы слышать, пусть слушает, не благословляю очей, которые видят, не говорю, что кто не со мной, тот против меня, кто не собирает со мной – расточает, не предостерегаю, чтобы все были в постоянной готовности к приятию царствия моего, не приказываю вам, чтобы вы то, что я во тьме говорю, рассказывали при свете, что вы на ухо слышите, возглашали на кровлях. Я знаю, что между мною и храмом – разрыв навеки. Не думай, однако, что это сегодня случилось, это было от самого начала, было, есть и будет…

Он встал и начал взбираться на гору Элеонскую. Тем временем быстро надвигалась ночь, выползавшая из долин, загорались звезды, и огромный красный диск луны всплывал на небо.