– Счастливый ключ, – вздохнул шутя Муций и предложил Марии пройти в триклиний поужинать.

Ужин был не очень обильный, но изысканный. Первое блюдо состояло из лукрских устриц, потом были палтусы, приготовленные с салатом, жареные рябчики, фазан с трюфелями, на десерт свежие и сушеные фрукты; питьем служили дорогие хиосские и кипрские вина. Мария ела и пила немного; Муций заметил, что она немного рассеянна. Действительно, она была мыслями в Вифании, подле сестры, к которой ее влекли разные проснувшиеся воспоминания: она мечтала о ее будущем счастье, о тихой, приятной жизни вдвоем, о том, что у нее, наверно, будут дети, и она создаст теплый, уютный уголок, – и она задумалась: что лучше – этот ли семейный уют или тот вихрь, который ее увлекает и будет гнать в мирском шуме и суете с места на место?

Ужин кончился. Муций пробовал завязать разговор, но он не клеился, и, видя, что Мария определенно не настроена, с надеждою в душе, что, может быть, ночь принесет ему сладостный сюрприз, – он, пожелав ей доброй ночи, удалился.

Но ночь не принесла ничего, и, когда он встретил ее назавтра укором, она ответила ему весело и бодро:

– Я думала, но, право, проспала, в следующий раз я отдам долг, а теперь прикажи приготовить мне лектику, мне надо непременно быть дома, чтоб увидеть Иисуса.

– Хорошо, но завтра я пришлю – мы не нарвали роз, и, значит, нечему увянуть…

– Мы можем еще успеть, – слегка раздувая ноздри, ответила она томным голосом, заглянула ему искрящимися глазами в лицо и пошла в сад.

Был полдень, солнечный зной пылал жаром; замер шум города, опаленного зноем, и слышен был только мерный шум молотка какого-то запоздалого каменщика, прилаживавшего камень к окружавшей виллу ограде.

Они прошли мимо оглашавшегося млеющим щебетом птичника, мимо застывшего на солнце пруда и вошли в аллею, окаймленную подстриженными шпалерами. Мария время от времени оглядывалась пылающими глазами на Муция, который шел за ней, как лунатик, ведомый, можно бы сказать, силою ее чувственных взглядов.

У входа в беседку Мария остановилась на минуту, дожидаясь, пока Муций поравняется с ней; когда он очутился рядом с ней, она страстно из-под полузакрытых ресниц посмотрела на него своими темно-синими глазами, губы ее раскрылись, груди затрепетали, она сорвала с куста розу, взяла ее в свои маленькие зубки и, падая на тигровую кожу, прошептала охватывающим все ее существо голосом:

– Целуй, чтоб скорей увяла…

В ту же минуту стук молотка стих, каменщик спустился со стены и, крадучись от дерева к дереву, подошел на цыпочках к беседке, осторожно раздвинул листья и не спускал глаз с Марии до самой минуты, когда она вся отдалась объятиям патриция, после чего он побежал назад, перелез через ограду, бегом пересек площадь и скрылся в кривых переулках.

Когда Мария вышла из беседки, в руке у нее был букет роз, а несколько роз было вплетено в распущенные волосы. Муций нес целую охапку их и, поднимая ее к жгуче-пылающему солнцу, воскликнул:

– Жги сильней, Гелиос, пусть рассыплются они в пепел прежде, чем я донесу их до комнаты.

Мария же, смеясь, прятала свои розы за пазуху, приговаривая:

– Цветите в тени, в нежном тепле моих грудей, дышите долго-долго свежестью и ароматом!

Так, дразня шутливо друг друга, они вошли в дом, Мария привела в порядок всклокоченные, точно бурей, волосы, оправила на себе смятую тунику, сдвинула на место сползшее набок жемчужное ожерелье, подвязала к поясу мешочек с благовонием для Марфы и, подставив Муцию, перед тем как сесть, губы для поцелуя, скрылась внутри лектики.

Кругом было пусто, точно весь город обезлюдел. Пылающий шар стоящего в зените солнца дышал зноем, все пряталось и искало тени. Мария плотно задвинула занавеси, которые, казалось, горели пурпурным пламенем, и, чувствуя, как страшно, должно быть, жарко этим черным несущим ее ливийцам и этому проводнику с мечом, решила про себя, что щедро их вознаградит.

Они быстро миновали Офель. Вдруг, когда они повернули в узкий переулок, послышался откуда-то протяжный свист, и из разных переулков сбежалась толпа людей с несколькими фарисеями и рыжеволосым каменщиком во главе.

Проводник вырвал меч из ножен, но, получив удар дубиной по голове, упал без чувств, ливийцы разбежались под угрозами нападающих, лектика перевернулась, и теряющую от испуга сознание Марию подхватили под мышки чьи-то сильные руки и кто-то грубо сдернул вуаль с ее лица.

– Блудница! – оглушили ее грозные возгласы.

Она чувствовала, что ее куда-то тащат, слышала ужасный вой все увеличивающейся толпы, мимо ушей начали свистать бросаемые прямо в нее камни. Почти без чувств от испуга, она очутилась на площади, которая, за минуту перед тем пустая, закипела сбегающейся отовсюду толпой народа. Над площадью возвышался величественный, сверкающий, как снежная гора, храм, а на последней ступени искрящейся мраморной лестницы виден был одиноко сидевший мужчина с расчесанными на обе стороны золотисто-желтыми волосами, свернутыми в локоны, концы которых сияли, точно яркие огоньки. Он был одет в длинное, спускавшееся мягкими складками одеяние; свернутый темно-коричневый плащ лежал в стороне.

Это был Иисус.

Услышав шум, он поднял глаза и, увидев издали бахрому и красные каймы фарисеев, догадался, что они бегут с какой-нибудь новой, придуманной против него западней. Он сурово нахмурился и, стараясь казаться равнодушным, наклонился и стал чертить пальцем на песке какие-то зигзаги. Когда первый ряд с Марией посредине остановился прямо перед ним, общий крик вдруг смолк, и стало кругом необыкновенно тихо.

– Учитель! – раздался громкий голос рослого фарисея, державшего под руки полуживую Марию. – Эту женщину застали в самый момент прелюбодеяния. Товия, слуга Анны, видел собственными глазами и свидетельствует.

– Да, я свидетельствую, – подтвердил рыжеволосый каменщик.

– А Моисей приказал нам в своем законе, – продолжал фарисей, – побивать таких камнями.

– А ты что говоришь?

Иисус поднял голову и изумился. Он думал, что увидит оборванную уличную девку, а увидел нарядную девушку в золотых запястьях на обнаженных руках, в жемчугах, рассыпанных по полуоткрытой, порывисто дышащей груди, в унизанных золотом сандалиях, в золотистых локонах всклокоченных волос, в синей тунике. Ни белое, как мел, лицо, ни трепет, пробегавший по дрожащему под прозрачными тканями телу, ни широко открытые от дикого ужаса безумные глаза не были в состоянии лишить ее того обаяния чистой красоты, в какое облек ее бог.

Умные, глубокие карие глаза Иисуса коротким взглядом окинули ее испуганную фигуру, потом перенеслись на фарисеев, твердо посмотрели на их самодовольные, хитрые лица и сурово остановились на лице насмешливо улыбающегося свидетеля Товии.

Потом, темные от гнева, перебежали опять на Марию и вдруг стали прозрачны, лучезарны, точно озаренные внезапным, исходящим огнем изнутри.

Он встал. По его красиво очерченным губам скользнула тихая улыбка с примесью чуть заметной тонкой иронии, и он проговорил громко и отчетливо:

– Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камнем!

Точно пораженные в самую грудь этим ответом, отступили стоявшие в первом ряду.

– Что он сказал? Что сказал? – пробежал по толпе глухой шум – и слова учителя, переходя из уст в уста, точно разгоняли собравшуюся чернь; толпа таяла, отступала в переулки и наконец, исчезла. На опустевшей, залитой солнцем площади остался только Иисус и дрожащая, как тростник, Мария. Остолбенев, не понимая как следует, что случилось, сквозь подступающие к глазам слезы она видела, точно сквозь туман, его сияющие одержанной победой, озаренные еще минутой только что прошедшего вдохновения глаза – и услышала точно доносящийся издалека мелодический голос:

– Женщина, где же те, что обвиняли тебя? Ни один из них не осудил тебя!

– Ни один, господин мой, – вымолвила едва слышно сквозь сжимающие ее горло рыдания Мария.

– Ни один. Я тоже не осуждаю тебя. Возьми, покрой изодранные одежды свои, – он накинул на ее плечи плащ и прибавил голосом, который растаял в ее сердце, как аккорд упоения: – Иди же и больше не греши.

Он взглянул еще раз в ее полные слез глаза, отвернулся и, белый, лучистый, стал восходить кверху по ступеням храма; кудри волос светились все выше и выше, пока он, наконец, не рассеялся, как неземное видение, в сверкающей перспективе колоннад портала.

Под Марией подкосились омертвевшие ноги. Она опустилась на колени, а потом села и тихо заплакала. Потом ее охватила какая-то неясная задумчивость, слезы высохли, и она увидела перед глазами ясный отпечаток его ступни. С минуту всматривалась в него и вдруг упала ничком, впилась в этот след губами и лежала так долго, пока раскаленный песок не стал жечь ее трепещущие неведомым никогда дотоле волнением губы. Потом она встала, закуталась в плащ и инстинктивно, как слепая, доплелась до дому; там, очнувшись у себя в комнате, она совершенно без сил упала на ложе.

Через час приблизительно вошла Дебора и стала ей объяснять, что римлянин прислал человека и очень просит, чтоб она дала какой-нибудь знак, что она не пострадала. Мария открыла на минуту испуганные глаза и долго была не в состоянии понять, в чем дело.

– Знак, знак! – повторила она несколько раз, машинально сняла подаренный ей при первом знакомстве перстень, единственный подарок, который она приняла от него, отдала его Деборе и отвернулась к стене, погружаясь опять в прерываемый лишь бредом сон: свирепые лица сбегающихся людей сливались в ее разгоряченном воображении в одно дикое, чудовищное лицо, ее всю насквозь пронизывал страшный крик несущейся толпы, и она вздрагивала всем телом, точно желая вскочить, чтоб бежать, – а потом в ушах ее начинала звучать та безбрежная тишина, среди которой раздавался, возрастая и возвышаясь, его голос, вырисовывались его лучистые глаза, а потом начинали журчать кроткие слова, которые он говорил ей одной, из уст в уста.