Анна снисходительно усмехнулся и сел снова в кресло.

Никодим минуту помолчал и наконец промолвил:

– На сегодня, я думаю, мы кончили. – И, когда Каиафа утвердительно кивнул головой, он удалился.

– Этот малый слишком смел, – возмущенно промолвил первосвященник, оставшись наедине с Анной. – Ты обратил внимание, как он заступался за эту негодницу?

– Он был одно время с ней в близких отношениях, – спокойно ответил Анна. – Трудно удивляться – он молод, а Мария действительно девица очень привлекательная. У нее в самом деле много друзей и покровителей; племянник Гамалиеля изрядно из-за нее разорился, но тем не менее защищал бы ее, наверно, не менее рьяно. Все от нее без ума…

Анна задумался и прибавил:

– Эту популярность можно бы, однако, использовать.

– Но как? – спросил Каиафа.

– Если бы кто-нибудь, нежелательный для нас, как выразился Никодим, вздумал бы обидеть ее, тот рискнул бы столкнуться со многими влиятельными лицами.

– О ком ты, например, думаешь?

Анна, однако, который не с очень большой готовностью посвящал зятя в свои планы, ответил уклончиво:

– Ни о ком, собственно, определенно; это я так говорю, вообще, что все на свете можно использовать.

Он встал, попрощался с первосвященником и, вернувшись к себе домой, долго совещался со своим доверенным слугой Товией. Товия поддакивающе кивал своей рыжей головой, причмокивал от восторга перед мудростью своего господина и тщательно запечатлевал в памяти имена фарисеев, намеченных для выполнения плана.

Сведения, сообщенные Эммаусом, отличались необыкновенной точностью. Ошибся он только относительно местопребывания Иисуса, который в то время, когда Эммаус делал свой доклад, ночевал в долине «Слезящихся Вод», откуда на следующий день утром можно было попасть в Иерусалим.

Из сопровождавших его учеников Филипп и Варфоломей опередили его на день пути, чтоб уведомить Симона, что рабби просит у него гостеприимства – дни он будет проводить в городе, а ночевать будет приходить в Вифанию.

При этом известии в усадьбе Лазаря поднялось необычайное движение. Марфа принялась печь лепешки из пшеничной муки, решив собственноручно приготовить все, что нужно будет, к столу возлюбленного учителя.

Ветхую, стоявшую в углу сада скромную хижину Симона принялись лихорадочно приводить в порядок; вся прислуга принялась за работу, даже больной и слабосильный Лазарь принял в ней участие.

Мария, узнав от Деборы, что означают эти приготовления, обрадовалась представляющемуся случаю увидеть хоть издали юношу, покорившего неподатливое к любви сердце ее сестры.

Поэтому она не особенно охотно приняла посланца от Муция и сначала хотела было даже совсем отказаться следовать с ним; но, рассчитав, что успеет еще завтра вовремя вернуться, она незаметно улизнула из дому и радостнее, чем всегда, спешила в лектике в дом римлянина.

Связь ее с изящным и образованным патрицием становилась с течением времени все более и более тесной.

Для Марии была уже устроена в его вилле прелестная комнатка, где по временам, когда она была не в настроении, она могла проводить ночь одна, наговорившись о разных вещах, наслушавшись о странах, которые он видел, о войнах, о величественном и прекрасном Риме, о богатых и роскошных пиршествах Цезаря, о романтических приключениях людей, прекрасных богов и богинь.

Муций, чувства которого к Марии начинали приобретать оттенок настоящей любви, никогда ее там не тревожил. Поэтому Мария иногда, тронутая этим необычайно тонким и нежным отношением к ней, видя только немой укор в его полных любви глазах, вскакивала среди ночи, тихонько вкрадывалась в его спальню, будила поцелуем и заливала волной самых нежных ласк отдающегося по собственной воле, дышащего негою и страстью тела.

Эротическая интуиция и какая-то как будто вдохновенная мудрость этой девушки в переливах и оттенках любовных ласк буквально опьяняли Муция, а природный ум, живость воображения, сообразительность, какую она обнаруживала в разговорах, приводили его в недоумение. Видавший многое в жизни, патриций все более глубоко убеждался, что встретил на пути своем удивительно своеобразный, невиданный образец полной, совершенной красоты. Его намерение вступить с ней в конкубинат созревало все более и более, он говорил ей об этом и обещал, что, как только кончится его изгнание, он возьмет ее с собой, чтоб удивить и привести в восторг Рим, а Мария соглашалась, потому что любила Муция, и к тому же ее тянуло унестись в огромный, широкий, полный таинственных чудес новый мир, увидеть наводящую ужас на народы земли величественную столицу.

Она знала, что Муций принадлежит к высокому сословию римских всадников, к одному из наиболее знатных родов, что он введет ее, куда захочет, хотя бы ко дворцу Цезаря, что все врата, через которые она пожелает пройти, будут для нее открыты, и была к тому же уверена, что всюду она будет царить своей неотразимой красотой, которою, в общении с изящным римлянином, она научилась владеть еще с большей утонченностью и еще большей уверенностью.

Покачиваясь в лектике, она предавалась горделивым мечтам, как будут восторгаться ею на Forum Romanum, когда она будет направляться по виа Сакра в Капитолий, и при этом время от времени заглядывала в ручное зеркальце, как будто желая проверить, сколько обаяния в ее сверкающем взгляде, в изгибе ее раскрытых прелестных губ и в белом, покрытом чуть заметным румянцем лице.

Прекрасное отражение озарило улыбкой игривой радости ее прелестное лицо, и с этой улыбкой она встретила Муция, который, увидев ее, так и замер и воскликнул в восторге:

– Радость очей моих! Ты сегодня такая лучезарная, ты вся светишься сквозь прозрачные ткани твоих одежд, точно алебастровая амфора, внутри которой горит огонь.

– Ну, так целуй меня, и я сейчас погасну, – весело ответила она. – А знаешь, – продолжала она, возвращая ему поцелуй, – чуть-чуть, и я бы совсем не пришла.

– Я бы задушил это «чуть-чуть» своими собственными руками, изрубил бы мечом своим…

– Не смей даже думать, – хлопнув его по сжатому кулаку, засмеялась Мария, – это «чуть-чуть» для моей семьи, а особенно для Марфы – что-то необычайно важное. Весь дом кипит приготовлениями и суетой… Завтра ожидают того самого Иисуса, о котором я тебе когда-то говорила, пророка из Галилеи.

– У вас всегда какой-нибудь пророк. Скажи-ка мне, что, собственно, такой пророк делает? Как он предсказывает будущее: по полету птиц, по направлению ветра, как наши авгуры?

– Насколько я знаю, такой пророк, – стала объяснять Мария, – по большей части корит людей, плачется над греховностью мира и требует, чтобы все жили, как он. И последним был Иоанн, говорят, ужасно некрасивый. Он скитался, одетый в шкуру, по пустыне, питался саранчой и своих приверженцев кропил водой из Иордана. Самым великим считается у нас Илья, который на огненной колеснице отправился прямо на небо. Тот, что сейчас, Иисус, как будто другого сорта: он мало корит, кроток, добр, а главное – молод и красив. Мне очень хочется его увидеть, я должна посмотреть его хоть издали.

– Смотри, только не засматривайся, – пригрозил ей Муций.

– А что бы ты мне сделал, если б я и засмотрелась? – задорно ответила Мария. – Признаюсь тебе откровенно, что меня даже подмывает побаловаться с таким святым мужем. Это было бы что-то совсем иное; я бы велела ему творить всякие чудеса по первому моему слову – из одного кувшина наполнить гостям бокалы вином разного сорта, из одной маленькой рыбки устроить сытный ужин на двадцать человек, прочитать возвышенную проповедь о греховности любовных наслаждений тебе – я бы пригласила тебя на это интересное зрелище… К тому же должна я тебе сказать, этот Иисус должен сделаться царем, а я при нем стану царевной…

– Чьим же это царем?

– Чьим – не знаю, но только очень могущественным. Иуда уверяет, что границами его царства будут грани земли, а трон его будет больше, чем трон Соломонов…

– Эх, Мария, – небрежно махнул рукой Муций, – одного нашего легиона хватит, чтоб это царство в одно мгновение разлетелось в прах. Смотреть на чудеса у меня нет ни малейшего желания, когда я вижу тебя, но мне было бы очень тяжело… – голос у него дрогнул от волнения, и он не кончил.

– Не бойся, – проговорила задушевно Мария. – Марфа его любит, и потому мне интересно, как выглядит юноша, который сумел сокрушить закованное в броню добродетели неприступное сердце моей благочестивой сестры. Я очень рада этому, потому что я думаю, когда она узнает прелести любви, она станет более близка мне и не так строга. Когда она отведает кипучего напитка любви, она поймет, что трудно противиться этому порыву крови, который увлекает все существо и погружает в сладостную пучину… Из них будет хорошая пара: он, говорят, блондин, светлый, как солнце, – у Марфы волосы черные, как ночь, темные, большие, влажные, томные глаза; она хороша собой, немного чересчур полна, но тело у нее красивого цвета, как спелая рожь, груди слишком большие, но упругие, высокие, и жалко, право, носить такие широкие бедра в так плотно обтянутых одеждах, как у нее…

– Выпьем за ее здоровье, – Муций налил вина и, осушая бокал, продолжал – Я так рад, что позволь мне послать через тебя Марфе маленький подарок. Мне прислали как раз на днях розовое масло из Кирены – смотри, какой прозрачный алебастр, – и он подал Марии в руки сосуд с драгоценным благовонием…

– Спасибо, – Мария положила подарок в мешочек, висевший у нее на пояске, и прибавила – Я должна буду ее учить еще, как ей надо умащаться, чтоб быть везде благоуханной милому. Намаешься еще с ней, она ужасно какая скромница, – меня, своей же сестры, она застыдилась и покраснела до корней волос, когда я как-то словила ее, как она рассматривала себя в смущении и была так хороша, что я всю ее зацеловала и сказала ей, что она противная скряга: копит зря под спудом прелести, в то время как могла бы их щедро дарить мужчинам, которые были бы вне себя от счастья: а она вдруг вся в слезы… Мне кажется, я плохо сделала, что не договорилась с ней тогда по душе до самого конца; потом она ни о чем не хотела больше слушать и замкнулась в свою добродетель, как черепаха в свой щит, – пока вот нашелся, наконец, ключ, который открывает ей закрытую до сих пор для нее жизнь наслаждений.