Казалось, будто она танцует на одном месте, потому что ее танец состоял не в движениях ног, а в движениях всего тела – это были как бы сменяющиеся в одно мгновенье одна другою позы, пластически изображающие путь любви.

Пугливым взмахом как бы защищающихся рук, встревоженной защитной позой, завесой из опущенных ресниц она передала первый, сладостный, трогательный момент девичьей застенчивости.

Потом она томно закрыла глаза, лениво потянулась, перегибаясь в бедрах, раскрыла, точно после поцелуя, алые, как кровь, лепестки губ и, расправляя руками прозрачные покровы, стала танцевать медленно, потом быстрее, задорнее, и потом совсем быстро до головокружения, до беспамятства.

Охваченная страстью и порывом, она, казалось, горела в бушующем море своих огненных волос, растворяла свою красоту в радуге развевающихся покрывал. Вдруг она взлетела вверх и минуту точно парила разноцветными крыльями в воздухе – коснулась пола, и стали утихать и замедляться ее движения.

Опадали одна за другой ткани, нежно и легко облегавшие ее пышные формы. Она остановилась и испустила вздох. Широко открыла закрытые прежде глаза и провела по залу смелым, властным, царственным взглядом, как сознавшая уже свою красоту, свое обаяние и силу женщина.

Ее искрящиеся глаза, пунцовые, налитые уста и, точно высвобождающаяся из облаков, ее страстная фигура выражали жгучую жажду наслаждения.

И вдруг быстрым, решительным движением она отбросила первое, красное, покрывало, и, в то время как оно медленно расстилалось по полу, она обернулась, поворачивая к застывшим в немом оцепенении зрителям обнаженные плечи, руки и вздымаемые быстрым движением, смотрящие в стороны груди. Скрестив свои белые руки, она сблизила обе груди и стала баюкать их, словно розовые пухлые тела двух целующихся амуров.

Потом соскользнуло голубое покрывало и обнажился по бедра ее точеный торс; упало зеленое – и оголились стройные ноги, точеные икры, розовые сжатые колени и ослепительной белизны голени.

Волшебною радугой играла повязка вокруг округлых бедер. Медленно, чуть-чуть наклоняясь вперед, с каким-то наполовину игривым, наполовину загадочным блеском как будто жаждущей возбуждения, чувственной жестокости в прикрытых темно-синих глазах, она стала расстегивать пряжки и, растягивая томительную, нервирующую минуту ожидания, вдруг разорвала и отбросила и этот покров…

Потом выпрямилась с раздувающимися ноздрями во всей величественности и полноте своего прекрасного тела… Только опоясывающий ее стан венок из гвоздик с алою розою посредине охранял последний из неудержимо манящих тайников его. Она порывисто сорвала и его и с диким возгласом бросила в затаивший дыханье зал, отвернулась и, волоча за собой зарево распущенных пушистых волос, убежала со сцены.

Все мужчины гурьбой, как один, вскочили, кроме Октавия, который не владел уже ногами, чтоб словить венок, – но Муций, растолкав всех силою своих мускулистых рук, схватил венок на лету и обвил им свою голову.

– А что, расшевелила тебя Мария?! – кричали соперники.

– Выпьем за здоровье счастливой пары, – гремел Катулл. И снова пошли вкруговую амфоры.

Все выпили заздравный кубок, кроме Муция, который с наполненным кантаросом ожидал появления Марии.

Вскоре она вошла в триклиний.

На ней была теперь прозрачная, цвета морской воды, протканная серебряной ниткой, доходящая почти до щиколоток туника, застегнутая на плече пряжкою из топаза. Сбоку, на небольшой пряжке, висела целая связка шариков из граната, янтаря и берилла и маленькое, в коралловой оправе, зеркальце. Шею опоясывало тройное ожерелье из крупных урпанских жемчугов, с которых свешивались висюльки из более мелких, и, как град, обсыпали ее плечи, руки и полный бюст.

На руках блестели золотые, в форме змей, усаженные рубинами запястья, а на голове сетка из тонкой золотой проволоки, поддерживавшая наскоро собранные в крупные букли волосы.

Лицо ее было еще розово от танца, и вздутые молочно-белые груди колыхались от еще не улегшейся усталости.

Она с любопытством озиралась кругом, ища, кто словил ее цветы, и сердце ее дрогнуло, когда она увидала их на гордой голове патриция, который, завидев ее, встал, по-рыцарски поклонился и подал вино, а когда она смочила уста, залпом выпил оставшееся и разбил драгоценный бокал, чтоб никто из него больше не пил.

– А теперь прошу за мной, – пригласил Марий гостей на террасу, спускавшуюся мраморными ступенями в сад, где среди иллюминованных разноцветными лампионами деревьев звучали баркитоны, звенели тамбурины, шмыгали вакханки, сирены и сновали косматые фигуры фавнов, которые, пронзительно дуя в свои дудки, приглашали гостей принять участие в общей забаве.

– Догоняйте меня! – бросилась со ступеньки первая, разыгравшись, Коринна, за нею и остальные девушки, а вслед за ними мужчины, и вскоре стали раздаваться крики, взвизгивания, возбужденное хихиканье, барахтанье в кустах, чмоканье поцелуев.

А в то время как в тени деревьев бушевала оргия, вверху, над их кронами, мелькали зеленоватые огоньки. Это, по приказу Мария, начали пускать голубей с запалами из серы, а для того, чтоб птицы не улетали далеко, крылья их были обмазаны смолой, от чего они загорались сами и в виде пылающих шаров падали на землю.

Магдалина с Муцием остались на терассе. Отзвуки бушевавшей в саду оргии, сильный запах гари, музыка, сверкание огней привели и ее в состояние чувственного возбуждения. Она позволила Муцию обнять себя за талию и, чувствуя, как под его рукой, которую он положил ей на грудь, поднимается в ее сердце сладостная волна упоения, она слушала, словно сквозь туман, его тихий, сдержанный шепот:

– Мне много рассказывали о твоей красоте, но теперь только я вижу, что она действительно изумительна! Когда я покидал Рим, я видел толпу привезенных со всех концов света прекраснейших девушек, которыми, по приказу Цезаря, будут заселены для его удовольствий рощи, луга и пруды на острове Капри, но нынче, рядом с тобой, они мне представляются точно дикий шиповник перед пышной махровой розой.

– А Паулина? – промолвила она, очнувшись от задумчивости.

– Паулина, – улыбнулся он, – бледна, как луна при восходе солнца, хотя я ей должен быть все-таки благодарен, потому что благодаря ей я очутился рядом с тобой, – он прижал ее крепче к себе и утопил пылающие губы во влажной чаше ее уст.

– Моя гостиная к вашим услугам, – бросил вскользь Марий, проходивший в эту минуту через террасу.

Но Деций, точно не слыша его, коснулся нежным поцелуем ее опущенных век и продолжал:

– Я завидовал тем покрывалам, в которых ты танцевала, я люблю этот венок, потому что ты носила его на себе, люблю это маленькое зеркальце, потому что оно хранит отражение твоего дивного облика.

– Так возьми его, если любишь, – шепнула Мария, отстегивая пряжку.

– Я буду носить его, как амулет счастья, а ты возьми вот это взамен, – он снял и надел ей на палец перстень с восхитительным изумрудом и потом прибавил как будто между прочим – Ты слышала, что предложил Марий?

Мария молчала; она чувствовала, что если он скажет «пойдем», она не будет даже пытаться противиться, пойдет, отдастся ему со всею страстью, раскроет ему широко руки, груди, колени, но в то же время в ее клокочущей крови рыдала какая-то затаенная, непонятная печаль, что так будет. Муций, однако, точно видя насквозь, что в ней происходит, промолвил:

– Нет, Мария, пусть себе так кончают эту сегодняшнюю оргию куртизанки, эти вакханки, которых мы видели, вся эта ватага платных комедиантов и те, кто пьяны, но не мы. Через несколько дней я уезжаю в Сирию, куда меня вызывает проконсул Вителл, но вскоре я вернусь… Я приобрел здесь, на Офеле, дом, знаешь, там, неподалеку от дворца Гранты; я все велю там переделать и устроить, как нужно для нас. Когда он будет готов, я пришлю доверенного невольника и велю внести тебя, как царевну, в мои чертоги. Я покажу тебе все свои прекрасные коллекции и всевозможные диковины, мы наслушаемся журчанья фонтанов, щебета всевозможных птиц в клетках, наглядимся на игры золотых рыбок в бассейнах, примем душистую ванну, наскоро поужинаем, нарвем роз, и если будет холодно, так в горнице, на великолепном ложе с пурпурным балдахином, а если жарко, так в тенистой беседке, на постели из тигровых кож мы будем любить и ласкать друг друга до самого утра. Ты вернешься к себе, а когда увянут розы, я пришлю опять за тобой, чтоб ты нарвала свежих своей жемчужной рукой.

Он оборвал и стал порывисто, то слегка, то изо всех сил целовать плечи, шею и спину, и от этих поцелуев трепетала кожа, дрожь пробегала по всему ее телу и сжимались плечи.

Деций все время владел собою, и только вздрагивающие, хищные нотки в его голосе выдавали чувственное возбуждение.

– Не будет наслаждения, – продолжал он, прикасаясь рукой снизу к ее грудям, – через которое не пролетел бы вихрь нашей любви. Я буду становиться тобой, а ты мной, я поплыву на тебе в бездну порыва, ты понесешься на мне в сладостную беспредельность забытья… Мы будем упиваться друг другом так, как нам будут нашептывать ночи сладострастия. Вместе с одеждой мы снимем с себя смешную робость стыда, которая чужда богам и героям, не правда ли, Мария? – Он расстегнул ее тунику и выхоленной рукой стал лихорадочно блуждать по атласному ее телу.

– Да! – не различая уже как следует значения слов, шептала Мария, сладостно опьяненная, бледная от охватывавшего ее упоения.

Ее шатающаяся, как будто одурманенная наркозом, золотистая голова упала на его плечо, и она видела только огни, его глаза и где-то высоко горящие звезды.

Деций вдруг вздрогнул, выпустил ее, обессилевшую, из объятий, вскочил и глухо промолвил задыхающимся голосом;

– Тебя клонит ко сну, ты устала, я велю отнести тебя домой.

Когда же Мария пришла в себя, лектика была уже подана.

Муций окутал ее теплым, из тонкой шерсти, цветным гиматноном и, когда она была уже в атриуме, попросил, чтоб она обняла его за шею, а когда она обвила его руками, подхватил ее в изгибах под коленями и понес. Проходя остиум, он еще раз покрыл ее многократными поцелуями, а в вестибюле, указывая на мозаическую надпись «Salve», сказал: