Герман Вук - Марджори

— Держу пари, ты решил, что у меня нет таланта, — сказала Марджори. — Ты все еще увиливаешь от темы, которой мы в прошлый раз касались.

Лицо его нахмурилось.

— Я поистине не уверен. Любому видно, что ты умна и хороша собой, полна шарма, отдающего прошлым веком. Ты двигаешься по сцене, как одаренная по природе доброй половиной тех приемов, которым опытная актриса должна научиться в процессе большой работы. Но такой накал долго не продлится. Что останется, когда он погаснет, — я сказать не могу. Могу только догадываться, что задолго до того ты подцепишь славного зажиточного женишка, и потому ты этого никогда не выяснишь. Хотя одно могу тебе сказать. Если у тебя на это дело серьезный настрой, тебе нужно избавиться от фамилии Марджори Моргенштерн. В ней — фальшивое звучание.

— Много ты понимаешь! Эта фамилия есть даже в нью-йоркской телефонной книге.

— Мне все равно. Тебе будет легче продвигаться, назвав себя Марджори Морган.

— Это скучно и банально.

— Да ну? Смысл смены фамилии заключается в том, чтобы больше походить на других, а не меньше.

— Полагаю, Ноэль Эрман — банальность.

— Я как раз был почти на той же стадии, что и ты сейчас, когда размышлял об этом. Если бы мне довелось заниматься этим снова, я бы назвал себя как-нибудь вроде Чарли Робинсон. Если ты хочешь прикинуться, что ты не еврейка, ты тоже можешь сделать именно так.

— Я не потому делаю это.

— Тогда почему бы не Моргенштерн?

— Слишком ординарно.

— Ага, ты хочешь необычную фамилию, вроде Мэгги Салливан?

— Ну, это другое дело. Моргенштерн звучит так… Ну, не знаю…

— Так по-еврейски, девочка, так по-еврейски. С теми самыми намеками на картофельные оладьи, свечи в пятничный вечер, фаршированную рыбу — вот, что тебе не нравится.

В раздражении она сказала:

— Конечно, мотивы каждого человека должны быть такими же никудышными, как и твои. Все равно, Ноэль, я собираюсь именовать себя Марджори Морнингстар и собираюсь стать актрисой, несмотря на Гая Фламма, на мою мать, на тебя и на кого угодно.

Он обнял ее за талию и на мгновение прижал к себе.

— Это старая институтская драчка. — Они немного прошлись молча. Он сказал:

— Но я не могу себе представить этого, и ты знаешь почему, Мардж? Каждая подлинная актриса, которую я когда-либо знавал, обладала… ну, не знаю, чем-то вроде железного стержня. Когда ты разговариваешь с ними — даже романтично, — в ответ получаешь металлический звон. Я плохо выражаю свою мысль. Я не имею в виду неискренность, видишь ли, или пустозвонство, или холодность. Это… ну, они больше походят на мужчин — стабильностью цели и жесткой проворностью в бизнесе, которым занимаются. Большинство из них превращают в мешанину свою личную жизнь. Это как бы плата за талант, заключающаяся в утрате женского инстинкта, с помощью которого женщины чуют верный путь в жизни. Ну а ты… ты — такая женщина, такая киска, карабкающаяся по своему пути с помощью грациозных лапок…

— Я часто удивляюсь, откуда ты черпаешь свои представления обо мне? Из всего моего выпускного курса именно на меня бы указали как на девушку, которая, вероятнее всего, испортила бы свою личную жизнь.

— Ты любишь романтизировать себя. Ты настоящая киска, нервно принюхивающаяся, но наверняка к домику в Нью-Рошелл и к муженьку, зарабатывающему минимум пятнадцать тысяч в год.

— Пойди влезь-ка на дерево. Бог мой, иногда ты бываешь просто занудой!

Он рассмеялся. Они шли по восточной стороне Плаза. От дыхания лошадей, запряженных в красивые экипажи на другой стороне улицы, исходил пар, хорошо видимый в солнечных лучах.

— А знаешь ли ты, что оказало на меня влияние? Я уважаю кошачью мудрость. Думаю, теперь я и сам прекрасно мог бы наслаждаться таким образом жизни… делать покупки в этих магазинах, по выходным проводить время на Пьер или на Плаза, и все такое… всегда имея в виду одну вещь. А именно, что моя жена и я, оба рассматривали бы такую жизнь как приятную комическую маску, надетую так, будто мы живем в Мексике или на островах Фиджи, потому что в данный момент нам это нравится, но нутром осознавали бы, что на деле эта жизнь ненастоящая, пустая, не имеющая значения и такая, от которой можно было бы уже через сутки отказаться. — Резко повернувшись, он увлек ее в цветочный магазин.

— Ради Бога, в чем дело…

— Фиалки в феврале. Ты разве не видела их в окне? Я должен купить тебе букетик.

— Ты сумасшедший.

Ноэль быстро набросал что-то на визитной карточке, пока цветочница подбирала фиалки. Широким жестом он вручил Марджори маленький букетик и карточку:

Фиалки зимой,

Нежность во льду…

Не тот, что тебе нужен, дорогая,

Этот лукавый совет.

Она вспыхнула, хрипло рассмеялась и опустила карточку в сумочку.

— Очень коварный. Думаю, я сама понесу цветы.

Черный «кадиллак» Сэма Ротмора стоял перед узким серым каменным домом с черными железными решетками в стиле рококо и массивными дверями. Шофер, аккуратный седой мужчина в черном, уважительно поздоровался с Ноэлем и придержал открытую дверцу лимузина.

— Ну, садись, сначала я подброшу тебя домой, — сказал Ноэль.

— О нет, Ноэль, эта машина — для работы.

— Ерунда. Бывают разные времена. Перестань спорить и садись в машину. Номер семьсот сорок, Вест-Сайд, Филипп.

— Слушаюсь, мистер Эрман.

Проезжая по Центральному парку в «кадиллаке», Марджори ощутила аромат фиалок и, посмотрев в окно на грязные коричнево-зеленые лужайки и на нерастаявший лед, который кое-где лежал на возвышающихся камнях, подумала, что сейчас можно было бы и умереть. Она повернулась к Ноэлю.

— Ты портишь мою жизнь, интересно, ты это делаешь умышленно?

— Я влюблен в тебя, — ответил Ноэль.

Бросив взгляд на спину шофера, она слегка поцеловала Эрмана в губы.

— Я тоже в тебя влюблена.

— Один из нас должен уступить, — произнес Ноэль.

— Не я, — ответила Марджори.

Время тянулось отчаянно медленно и тоскливо, Ноэль не звонил вот уже три недели. Она провела это время, исследуя положение дел в области театра, и обнаружила, что огромное количество девушек, таких же как она, упорно ходили от режиссера к режиссеру в поисках работы; и все это несмотря на идущий снег и февральскую слякоть, под неизменно пасмурным небом, низко нависшим над крышами домов.

Позвонил Сэнди Голдстоун и пригласил пойти с ним на прием в честь помолвки Билли Эйрмана, Марджори охотно согласилась. Она не горела большим желанием увидеть Сэнди или же Билли с его будущей невестой, но предположила, что и Ноэль может прийти на этот прием. Сэнди грустил и решил позвонить ей в воскресенье. При встрече ей показалось, что он был еще меньше ростом, чем она его помнила, сутулый, равнодушный, скучный. Он бодро сообщил ей о том, что ему нравится работать в «Лэмз» и что дела обстоят как нельзя лучше. По секрету он сказал Марджори, будто знает, как сколотить состояние. У него в собственности было двадцать процентов скаковой лошади. В то время как его часть сена для лошади полностью поглощала зарплату, он питал надежды, что в ближайшее время сорвет большой куш в одном из крупных забегов.

Когда они прибыли, зал в «Чери-Нидерланд» был так переполнен, что Марджори стала сомневаться, найдет ли там Ноэля. Около четырех сотен приглашенных, большей частью молодежь, все прекрасно одетые, прохаживались по украшенному цветами, наполненному табачным дымом залу, болтали, у каждого в руке был высокий стакан с виски и содовой или же бокал шампанского.

— Обычное сборище, — резюмировал Сэнди. Они вошли внутрь и встали в очередь, чтобы поздравить молодую пару. Молодые и их родители были скрыты от глаз гостями, пожимающими им руки.

— Такое расточительство, — сказала Марджори. — Уж я точно не устрою большого приема, сэкономлю деньги.

— Тебя ждет великолепный вечер, — произнес Сэнди, — почему ты все время смотришь на дверь?

— Я вовсе туда не смотрела.

Очередь таяла, и Марджори оказалась лицом к лицу с Марджори Сандхеймер. Первое, что она сделала, — бросила быстрый взгляд на кольцо: крупный, продолговатой формы бриллиант. Марджори встречала камни и покрупнее, и данный акт смягчил ее отношение к девушке. Марджори Сандхеймер произнесла:

— Мардж, я так рада, что ты пришла! — Она прекрасно выглядела, лучше, чем могла бы вообразить Марджори; лицо ее порозовело, а широко раскрытые глаза блестели. На ней было экстравагантное длинное зеленое с оранжевым платье, с весьма забавными, сделанными в виде шали, рукавами. Марджори даже обрадовалась, что ее голубое платье было неприметным. Иначе, чтобы не нарушать тона, ей бы пришлось смириться с веселой безвкусицей в своем наряде.

Билли Эйрманн с энтузиазмом сжал ее руку. Он весь взмок, рубашка помялась, а его серый костюм выглядел уж слишком новым; прямые волосы упали на лоб.

— Мардж!

Она заговорила с наигранной скромностью в голосе:

— Другая Мардж, Билли, желаю огромного счастья.

Он возбужденно продолжал:

— Да, Мардж, я хочу сказать, ты знакома с моими родителями? Мама, это Марджори Моргенштерн.

Искусственная улыбка исчезла с лица миссис Эйрманн, и она одарила Марджори живым, полным дружелюбия взглядом.

— Отлично, Марджори Моргенштерн! Дорогая, я очень рада вас видеть. Отец! — Она потянула за локоть высокого лысоватого мужчину, стоящего рядом с ней и разговаривавшего с другой парой. — Отец, познакомься, Марджори Моргенштерн.

Он быстро оглянулся. У него было вытянутое лицо с выступающей вперед нижней челюстью, глубоко посаженные голубые глаза, худые узловатые щеки и шея; «Ноэль будет в старости походить на него», — подумала Марджори. Говорил он не спеша, низким голосом.