Его речь кишмя кишела всяческими «правилами больших мальчиков», как будто работать на телевидении было все равно что руководить секретными операциями спецназа где-нибудь в горячих точках планеты…

— Мы получили девятьсот телефонных звонков с жалобами на «гребаный язык».

Я не собирался кататься перед ним по земле и умирать в муках только из-за того, что Барри Твист был нашим выпускающим редактором.

— Спонтанное телевидение, Барри, именно за это ты ему платишь. На шоу такого типа, как у нас, новостью становится не то, что говорит гость, а то, что он делает.

— Мы платим ему не за увечье гостей, — отметил Барри и с кислой улыбочкой указал на стопку газет у себя на столе. Я принес несколько экземпляров.

— Первые полосы в «Миррор» и «Сан», — начал я, — две колонки на первой странице в «Телеграф»… Роскошная цветная фотография Марти на третьей странице «Тайме»…

— Это не те новости, которые нам нужны, — бушевал Барри, — и ты это прекрасно понимаешь. Я повторяю, это тебе не разговорное радио. И ваши слушатели уже не двое-трое психопатов со своими кошками и их проблемами. И мы не какая-нибудь мелкомасштабная спутниковая программа, которая откапывает зрителей буквально из-под земли. Есть рекламодатели, есть начальство по телевещанию, есть ассоциации зрителей, есть, наконец, вышестоящие инстанции. И, помяни мое слово, Гарри, нас за все происшедшее по головке не погладят.

Я положил газеты обратно к нему на стол, заметив, что мои пальцы почернели от типографской краски. Настолько невозмутимо, насколько мог, я вытер руки одну об другую. Но краска не оттиралась.

— Послушай, Барри, дай-ка я тебе расскажу, что будет дальше. Марти станут обзывать самыми страшными именами, а на следующей неделе у нас подскочат рейтинги, да так, что станут самыми высокими за всю историю. Вот что будет дальше. Это последнее шоу еще не один год будут вспоминать.

Барри Твист покачал головой:

— Это было уже чересчур. Дело теперь даже не только в Марти. Начальство тоже склоняют на чем свет стоит во всех газетах, и ему это ой как не нравится. За прошедшие двенадцать месяцев в «Шоу Марти Манна» принимали участие пьяные гости, гости, употреблявшие нецензурную лексику, а также гости, пытавшиеся раздеться на глазах у всех присутствующих. Но теперь гостя избили. Это должно прекратиться. Мы не можем допустить, чтобы человек с явно неустойчивой психикой выступал в прямом эфире на национальном телевидении.

— Что же ты предлагаешь?

— Я хочу, чтобы шоу больше не шло в прямом эфире. Записывайте передачу в день выхода в эфир. Тогда, если Марти еще на кого-нибудь нападет или решит задавить его до смерти своим «эго», мы сможем это вырезать.

— «Как бы в прямом эфире»? Ты хочешь, чтобы мы выходили «как бы в прямом эфире»? Марти в жизни на это не согласится.

— Заставь его согласиться, Гарри. Ты его продюсер, так займись своими прямыми обязанностями. Кажется, скоро с тобой будет подписан новый контракт?

Я знал, что они не могут пожертвовать Марти. Он был уж слишком большой величиной. Я понял, что речь идет не о Марти.

Речь шла обо мне.

* * *

Несмотря на все свои игры в смерть и уничтожение, Пэт был любвеобильным ребенком. Он постоянно обнимался и целовался даже с совершенно незнакомыми людьми. Однажды я видел, как он обнимал старого чудака, метущего улицу, а в нашем вшивом современном мире это совершенно недопустимо. И неблагоразумно.

Но Пэт не знал об этом: для него это не имело значения. Ему было четыре года, и его переполняла любовь. Когда он увидел меня на пороге дома своего второго деда, он буквально обалдел, обхватил ладонями мое лицо и поцеловал прямо в губы.

— Папа! Ты останешься с нами? Ты будешь жить с нами па этих… на этих каникулах у дедушки Гленна?

Я нашел их на следующий день после того как они уехали. Это оказалось нетрудно. Я позвонил нескольким друзьям и подругам Джины по колледжу, тем, кто пришел на ее тридцатилетие, но она уже давным-давно не общалась с ними. Она позволила им постепенно исчезнуть из своей жизни, обманывая самоё себя тем, что сможет получить буквально все от меня и Пэта. Вот что плохо в таких тесных отношениях, как у нас: когда эти отношения рушатся, ты остаешься практически в полном одиночестве.

Я достаточно быстро догадался, что Джина была в таком отчаянии, что поехала к отцу, который в настоящий момент как раз находился в промежутке между браками.

Гленн жил в маленькой квартирке, между гольф- клубами и зелеными зонами, в районе, который ему, когда он сюда въезжал, должно быть, напомнил Вуд- сток. Но вместо того чтобы играть с Диланом и его группой, Гленн ежедневно садился на электричку, дабы добраться до своего музыкального магазина на Денмарк-стрит. Когда я постучал в дверь, хозяин был дома и встретил меня приветливо:

— Гарри, как дела, старик? Поверь, мне очень жаль, что у тебя проблемы.

Гленну было немного за пятьдесят, и то, что осталось от его волос, было аккуратно уложено в подобие викинговской прически, модной во времена его юности. Он все еще был худ, как змея, и носил вещи, которые подошли бы администратору гастролирующей труппы Джимми Хендрикса. И он до сих пор был красив. Так, как может быть красив только увядающий старый повеса. Должно быть, он выглядел довольно эффектно, когда в 1975-м слонялся по Кингз-роуд.

Несмотря на все свои недостатки: пропущенные дни рождения, забытые, обещания, то, что он бросал жен и детей каждые несколько лет, — Гленн в душе был неплохим человеком. От него исходило некое дружелюбное очарование, следы которого можно было заметить в Джине. Роковым для Гленна стало то, что он заботился только о собственном удовольствии и никогда не заглядывал вперед. Но все раны, нанесенные окружающим, Гленн нанес не намеренно. Он не был жесток, если только слабость не считается разновидностью жестокости.

— Ищешь Джину? — спросил он, обняв меня одной рукой. — Заходи, она здесь.

В скромной квартире Гленна в динамиках громыхала современная музыка. Он был не из тех зануд, помешанных на классическом роке, у которых сохранились копии уникальных пластинок, а граммофон навеки заело на дисках их юности. Гленн был настолько предан своему делу, что старался следить и за крупными современными группами. Я не понимал, как ему это удается.

Джина вышла из маленькой комнаты для гостей, серьезная и бледная. Очень бледная. Мне захотелось поцеловать ее. Но я не стал этого делать.

— Здравствуй, Гарри.

— Мы можем поговорить?

— Конечно. Рядом есть парк.

Мы взяли с собой Пэта. Гленн предупредил, что парк довольно далеко, за чередой печальных тусклых магазинчиков и бесконечно длинных улиц с шикарными домами. Тогда я предложил поехать на «Эм-Джи-Эф». Пэт чуть не завизжал от восторга. Я надеялся, что на Джину это тоже произведет впечатление, хотя она и не была четырехлетним мальчиком. С того момента, как я увидел эту машину, я знал, что рядом со мной должен сидеть кто-то особенный. Теперь я с потрясающей ясностью осознал, что этим кем-то особенным всегда была Джина. Но она молчала до тех пор, пока мы не приехали в парк.

Зря ты беспокоишься о том, чтобы наверстать упущенное в юности, — сказала она, перенося свои длинные ноги через порог моей новой машины, — она у тебя никогда не прекращалась.

Пэт бежал впереди, размахивая своим световым мечом и подвывая от радости. Доскакав до детской площадки, он молча остановился и стал робко наблюдать за двумя мальчиками постарше, карабкавшимися куда-то вверх по лесенке. Он всегда с обожанием взирал на старших мальчиков. Мы с Джиной наблюдали за ним.

— Я страшно скучаю по тебе, — начал я. — Пожалуйста, возвращайся домой.

— Нет, — ответила она.

— Это же не был какой-нибудь безумный страстный роман. Это была всего одна ночь.

— Одной ночью не обойдется. Если ты смог поступить так однажды, ты сможешь сделать это снова. Снова, снова и снова. В следующий раз будет еще легче. Я все это проходила, Гарри. Я видела, как это получалось у Гленна.

— Господи, боже мой! Я же совершенно не похож на твоего отца. Я даже серьгу не ношу.

— Я должна была понять это раньше, — вздохнула она. — Романтики хуже всего. Эти влюбленные юноши с обязательными цветочками и сувенирными сердечками. Те, кто обещает никогда не смотреть на других женщин. Они хуже всего. Потому что им всегда нужна новая доза. Так сказать, регулярные инъекции романтики.

Мне не нравилось, что она говорит обо мне так, будто я неотличим от всех остальных мужчин в мире: будто я всего лишь один из отвратительного стада развратников и прелюбодеев, будто я всего лишь еще один скучный чиновник, пойманный на том, что трахался на стороне. Мне же до сих пор хотелось быть единственным.

— Я жалею о том, что я сделал тебе больно, Джина. Я всегда буду жалеть об этом. Никогда в жизни я не хотел причинить тебе боль.

— Медовый месяц не может продолжаться вечно, ты же понимаешь.

— Понимаю, понимаю, — сказал я, но в глубине души подумал: а почему нет? Почему нет?

— Мы прожили вместе столько лет. У нас есть ребенок. Вся эта чепуха с Ромео и Джульеттой не может вернуться.

— Я все понимаю, — сказал я, и большая часть меня действительно была с этим согласна. Но крохотный кусочек меня так и порывался спросить: так что же, неужели со мной покончено?

Джина была права: я хотел, чтобы у нас все было так, как в самом начале. Я хотел, чтобы так было вечно. И знаете почему? Потому что тогда мы были счастливы.

Ты думаешь, жить с тобой было легко? — спросила она, неожиданно заводясь. — Ты думаешь, это легко — слушать, как ты ноешь, что вышел из подросткового возраста, пытаться оторвать Пэта от видика со «Звездными войнами» хотя бы на пять минут, а потом убирать весь дом? А от тебя никакой помощи. Ты, как и все мужчины на свете, думаешь, что, если ты справляешься со своей работой, ничего больше делать не надо. Ее слова озадачили меня.