Луиза Олкотт - Маленькие женщины

И вот, увидев Джози у розового куста, он внезапно понял, как можно разом положить конец всем своим душевным терзаниям; помощь девочки он был готов принять безоговорочно, как попавший в сеть лев принял помощь мышки[437].

– Я, пожалуй, напишу ей, – медленно заговорил он после паузы, по ходу которой оба пытались выдумать что-то новое и блистательное.

– А, поняла! Замечательно! Ей как раз подходит – ведь ты же поэт! – воскликнула Джози, подпрыгнув.

– Да ну тебя! Глупости какие! – забормотал смущенный воздыхатель, которого и привлекала, и пугала эта юная остроязыкая женщина.

– Я читала в рассказе миссис Эджворт об одном влюбленном, который подарил своей даме три розы: бутон, полураскрывшийся цветок и розу в полном цвету. Не помню, какой из них она выбрала, но было очень красиво; Элис все это знает, потому что читали рассказ в ее присутствии. Здесь есть все три вида: оба бутона ты уже сорвал, теперь выбери самую изумительную розу, а я свяжу их в букетик и положу к ней в комнату. Она пойдет одеваться вместе с Дейзи, так что я очень ловко управлюсь.

Деми немного подумал, не отрывая глаз от любимых цветов всех невест, а потом на лице его показалась улыбка, которая так сильно отличалась от его прежних улыбок, что Джози была тронута до глубины души и даже отвернулась, будто не имела права вглядываться в зарождение великой страсти, которая, пока не угаснет, дарует юноше божественное счастье.

– Давай, – отвечал он коротко и сорвал розу в пышном цвету, завершив этим свое любовное послание.

Джози, страшно довольная, что ее допустили к участию в этой романтической истории, завязала на стебельках изящный бантик – ей очень нравилось, каким получился этот последний букет; Деми же тем временем писал на карточке:

Передав карточку сестре, он произнес тоном, который заставил ее прочувствовать всю важность ее миссии:

– Я тебе доверяю, Джо. Вся моя жизнь зависит от этого. Если ты меня любишь, радость моя, воздержись от шуток.

Ответом стал поцелуй, обещавший очень многое; потом Дейзи упорхнула, а Деми остался мечтать среди роз.

Мэри и Людмилу очаровали подаренные им букетики; дарительнице выпало счастье украсить теми же цветами одну темную головку и одну светлую – Джози выступила в роли горничной при туалете «наших невест», и это несколько смягчило ее разочарование по поводу отсутствия у них фаты.

Элис никто не помогал одеться, ибо Дейзи была в соседней комнате с матерью, и даже их любящие глаза не видели, с какой нежностью был принят букетик, никто не видел слез, улыбок и зардевшихся щек – щеки бледнели и алели вновь по мере того, как девушка перечитывала записку и размышляла, что на нее ответить. В том, какой именно исход желателен ей самой, она не испытывала ни малейших сомнений, сдерживало ее лишь чувство долга, ибо дома дожидались тяжело больная мать и престарелый отец. В ней там нуждались, нуждались в помощи, которую она могла оказать после четырех лет усердной учебы. Любовь – это прекрасно, и собственный дом, где можно жить вместе с Джоном, казался ей раем на земле, однако – не сейчас. Поэтому Элис, сидевшая перед зеркалом, медленно отложила распустившуюся розу – она обдумывала один из главных вопросов в своей жизни.

Проявит ли она мудрость и великодушие, если попросит его подождать, свяжет обещанием или даже выразит в словах любовь и восхищение, которые к нему испытывает? Нет; куда благороднее принести жертву в одиночку и не мучить его надеждой, которая может и не сбыться. Он еще молод, он забудет ее; она же станет добросовестнее исполнять свой долг, зная, что ее не ждет нетерпеливый возлюбленный. Глаза затуманились, рука надолго задержалась на стебле, который Джон очистил от шипов, но Элис отложила в сторону и полурасцветший цветок, а потом спросила себя, имеет ли право надеть хотя бы бутон. Рядом с другими он выглядел бледно и скромно, однако чувство самопожертвования, которое идет рука об руку с подлинной любовью, сказало ей, что нельзя подавать даже самой малой надежды, если нет уверенности, что потом можно будет дать больше.

Элис сидела и грустно рассматривала символы сердечной привязанности, которые с каждым мигом становились ей все дороже, и при этом невольно прислушивалась к негромким голосам в соседней комнате. Открытые окна, тонкие перегородки и тихие летние сумерки – она невольно расслышала несколько слов, а потом уже не могла удержаться, ибо речь шла о Джоне.

– Какая Людмила душенька – привезла нам всем по флакончику немецкого одеколона! Как раз то, что нужно в такой утомительный день! Проследи, чтобы Джон получил свой – он так любит одеколон!

– Конечно, мамочка. А ты видела, как он вскочил, когда Элис закончила свою речь? Он обязательно подбежал бы к ней, если бы я не удержала. Еще бы, как ему не испытывать радости и гордости. Я все перчатки испортила, пока хлопала, и совсем забыла, что терпеть не могу, когда женщины выходят на трибуну, – она с первой минуты говорила так серьезно, непосредственно и мило!

– Он тебе в чем-то признавался, доченька?

– Нет, и я догадываюсь почему. Он у нас добрый и боится, что меня это расстроит. И зря! Но я его хорошо знаю, так что буду ждать и надеяться, что все у него пойдет хорошо.

– Безусловно. Нет такой девушки, которая в здравом уме отказала бы нашему Джону, хотя он небогат и никогда не будет богатым. Дейзи, я давно хотела тебе сказать, как он поступил со своими деньгами. Он и мне сказал только вчера вечером, а с тобой поделиться я пока не успела. Отправил этого бедолагу, младшего Бартона, в больницу и оплачивал его лечение – ему там спасли зрение. Это стоило дорого. Но Бартон теперь может работать и обеспечивать стариков-родителей. А так он был в отчаянии – нищий, больной, а просить милостыню ему гордость не позволяла; наш славный мальчик узнал об этом, взял все свои сбережения и никому не проговорился, даже собственной маме, пока она на него не нажала.

Элис не расслышала ответа Дейзи, ибо ее захлестнули собственные чувства – на сей раз счастливые, если судить по улыбке, которая озарила ее лицо, и решительному жесту, с которым она прижала бутон к груди, как будто говоря: «Он заслуживает хоть какой-то награды за этот благородный поступок – и он ее получит».

Когда она вновь вслушалась в разговор, говорила миссис Мег – и все еще про Джона.

– Кто-то мог бы его назвать неблагоразумным и непредусмотрительным, ведь у Джона средств не так много; но я считаю, что он мудро и надежно вложил первые свои деньги, ибо сказано же: «Благотворящий бедному дает взаймы Господу»[438]. Я была так рада и горда, что не стала его обижать, предлагая ему еще денег.

– Он только потому и молчит, что порой ему нечем делиться. Он так честен, что ничего не попросит, пока не наберет значительной суммы, чтобы отдать ее другим. Вот только он забывает, что любовь – это все. Я знаю, что любовью он одарен щедро, вижу это и чувствую. Счастлива будет женщина, которой эта любовь достанется.

– Ты права, доченька. Я сама считала точно так же и согласна была трудиться и ждать вместе с моим Джоном и ради него.

– Она тоже согласится – надеюсь, они выяснят это между собой. Но она такая добрая, так верна своему долгу – боюсь, она откажется от своего счастья. А тебе бы хотелось, чтобы они были вместе, мама?

– Всей душой; нет на свете девушки лучше и благороднее. Ничего иного я и желать не могу для своего сына, и я сделаю все, чтобы не утратить это прелестное, отважное создание. В сердце ее хватит места и для любви, и для долга, но им будет легче ждать, если ожидание будет взаимным, – а без ожидания, как ты понимаешь, не обойдется.

– Мамочка, я так рада, что ты одобряешь его выбор, – по крайней мере, он будет избавлен от самого тяжкого разочарования.

Тут голос Дейзи прервался, тихо зашелестели платья, а за этим последовало тихое бормотание, – судя по всему, мать заключила дочь в свои объятия, где та искала и обрела утешение.

Больше Элис не вслушивалась – она закрыла окно, смущенная, но сияющая; обычно подслушивание наказывается, но в данном случае произошло иначе – то, что ей открылось, превзошло самые смелые ее надежды. Все разом переменилось, она поняла, что в сердце ее хватит места и для любви, и для долга, ей стало известно, что и мать и сестра с радостью примут ее в семью, а память о куда менее счастливой участи Дейзи, долгом испытательном сроке Ната, продолжительной отсрочке и возможной разлуке навсегда вернулась к ней с такой силой, что благоразумие предстало жестокостью, самопожертвование – сентиментальной причудой, а любой ответ, кроме истинной правды, – предательством в отношении возлюбленного. И вот полураспустившаяся роза оказалась рядом с бутоном, а потом, после недолгого промедления, Элис медленно поцеловала распустившийся цветок и добавила его к исполненному смысла букетику, а самой себе сказала с нежной торжественностью – и это прозвучало как клятва:

– Я буду счастлива трудиться и ждать вместе с моим Джоном и ради него.

Ее счастье, что Деми не было рядом, когда она прокралась вниз и присоединилась к толпе гостей, которые уже вливались в дом дружным потоком. Новообретенную лучезарность на ее обычно задумчивом лице легко было объяснить теми поздравлениями, которыми ее наградили за речь, а легкое возбуждение, проявлявшееся всякий раз, когда подходила новая группа джентльменов, скоро улеглось, ибо никто из них не обратил внимания на букет, красовавшийся у самого сердца, переполненного счастьем. Деми же тем временем сопровождал неких крайне именитых особ в прогулке по колледжу, помогал деду занимать их разговорами о сократовском методе обучения, Пифагоре, Песталоцци, Фрёбеле и прочих[439], от всей души желая им оказаться на дне Красного моря, что неудивительно, потому что сердце его было переполнено любовью и розами, надеждами и тревогами. Он наконец-то довел «всевластных, всечтимых синьоров»[440] до Пламфилда и сдал с рук на руки дядюшке и тетушке Баэр – они чинно принимали гостей, причем один искренне радовался новым лицам и событиям, а вторая терпела мученичество с улыбкой – пожимала одну руку за другой, делая вид, что решительно не замечает того прискорбного факта, что дородный профессор Плок разместился прямо на шлейфе ее парадного и нарядного бархатного платья.