Оливия Уэдсли - Маленькие радости

Леди Сомарец откинула тревогу за него в будущем перед неприятностями, связанными с Тони в настоящем.

Ребенок сидел на белом ковре, глядя на угли.

– Встань и поди сюда. – Тони медленно повиновалась. – Завтра или послезавтра ты поедешь в пансион при французском монастыре. Тебя там обучат прилично разговаривать, быть вежливой и воспитанной. Ты должна стараться всеми силами стать хорошей и должна слушаться беспрекословно. Твой дядя и я должны теперь вас воспитывать, и вы обязаны сделать для нас все, что в ваших силах. Ты понимаешь, Антония?

Тони молча кивнула.

Леди Сомарец протянула свою красивую, в кольцах, руку. Тони посмотрела на руку, а потом на дверь, слегка покраснев. Леди Сомарец сказала:

– Ты можешь идти.

Тони побежала, перескакивая через две ступени, по широкой лестнице вниз, в вестибюль, но высокий человек с рыжими волосами уже ушел.

День перед тем, как это вместилище ужаса, которое таинственно называли «монастырем», должно было открыть свои высокие ворота и замкнуть Тони, был днем волшебного счастья.

Фэйн, дядя и Тони поехали в зоологический сад. Фэйн, самодовольный, в новом матросском костюме, был молчалив от распиравшей его гордости.

На следующий день он должен был отправиться в подготовительную школу в Брайтон. Он выступал степенно, и его голубые глаза с презрением останавливались на оборванных детях, игравших в Риджент-парке. Тони смотрела на них с завистью. Она даже потянула дядю Чарльза за руку.

– Идем, Тони, – сказал он рассеянно. Он обдумывал те немногие слова, которые, как он чувствовал, он обязан сказать детям перед их отъездом. Он еще ясно помнил отвратительное ощущение, которое он лично испытал при первой встрече с наставником, когда он сам вступил в подготовительную школу. От Фэйна, конечно, не приходилось ждать подобных ощущений – само предположение казалось нелепым. По контрасту с его прежней жизнью порядок в школе ему покажется образцом счастья и уюта. Он взглянул на мальчика. Славный маленький мальчуган, он обладал красками Сомарецов и их манерой поднимать брови при разговоре. Когда-нибудь он унаследует Уинчес. При этой мысли лицо сэра Чарльза передернулось. Женщины думают, что они доходят до глубины страдания, когда они жаждут детей и лишены их.

Их удел – боль неудовлетворенной природы, но горе мужчины, не имеющего сына, подобно открытой ране, в которой постоянно поворачивают меч. Это лишает его жизнь полноты и заветных надежд, так как отнимает у него будущее. Возможно, что самой сильной страстью в мире является привязанность человека к дому, к родной стране, к маленькому куску земли, который обрабатывали, за которым ухаживали и который любили его предки до него. Человек любит все это с нежностью возлюбленного, со страстью фанатика. Между ним и этим кусочком земли – неразрывная связь. Страсть насыщается, обожание переходит в равнодушие, любовь, связанная с землей, продолжается до тех пор, пока жизнь, давшая начало этой любви, сама не вернется в ту же землю.

Тони снова протянула руку в серой перчатке; ее глаза все еще с завистью смотрели на группу детей.

– Я хочу обруч… – пробормотала она.

– В чем дело, Тони? – спросил дядя.

– Я никогда не имела обруча, также и той штучки, которую всовывают в рот и свистят.

Она искусно направила шаги дяди в сторону разносчика на мостовой, который продавал эти музыкальные инструменты.

– Я бы могла выть целый день на одной из них, – сказала она, подпрыгивая от радости, когда Чарльз приобрел две свистульки и дал каждому из детей. Ее упражнения в этом искусстве огласили всю улицу.

Чарльз мужественно переносил все это. Это ведь был их последний день, и он хотел, чтобы они были счастливы.

– Хорошо провели время? – спросил он их в момент наивысшего возбуждения, когда они катались на слоне.

Тони, цепляясь с тревогой за сиденье, кивнула. Она хорошо понимала, что это отвратительное, опасное путешествие считается удовольствием, и относилась к нему соответственно этому.

– Я не боюсь, – храбро прошептали маленькие бледные уста.

Фэйн не претендовал на высокие чувства. Побледнев как мел, он попросил разрешения сойти. Чарльз смотрел на мальчика с удивлением, ничего не говоря, но произнес в душе горячую молитву, чтобы Фэйн не вырос трусом. Тони сняли, когда езда верхом кончилась. Теперь она смогла сказать «спасибо» и спокойно пошла рядом с дядей, несмотря на ужасную боль в желудке, как следствие неудобного положения, которое она заняла, сидя на слоне, со специальной целью спасти этим свою жизнь.

При виде тигров она издала крик радости.

– Они тебе нравятся? – спросил Чарльз. Ограниченный лексикон обычно употребляемых слов был слишком беден для ее чувств. Она сжала его руку своими ручками.

– Они золотые, блестящие, красные, – сказала она, – эти черные пятна на их блестящих глазах напоминают свет, когда смотришь на него через стакан, наполненный вином. Я бы могла глядеть на них часами.

Чарльз, указывая своей палкой, старался объяснить им различные свойства этих прекрасных зверей.

– Меня восхищает, – перебила Тони возбужденно, – их прекрасный вид, их краски.

– Ты подразумеваешь цвет их шерсти?

– Тони всегда восторгалась красками, – заметил Фэйн презрительно. Он чувствовал себя неизмеримо старше Тони и более сознательным.

Он уже стал замечать разницу в произношении между собой и дядей. Прошлой ночью он ужасно покраснел, когда заметил, что один из лакеев смеялся над ним.

«Этакая свинья, – сказал он про себя, – я проучу его». Он уже ясно понял, что существует разница между ним и этими существами в безупречных ливреях и что чашка весов перетягивает в его сторону. Старая миссис Kapp вздумала «выудить» что-нибудь относительно его отца и их бедной жизни, но он проявил хитрую сдержанность и осторожно избег прямого ответа. Впрочем, его мать была титулованная, это сообщил ему тот же презренный лакей, а его отец был офицером и дворянином.

– Ты из того же теста, что и они, – сказал он Тони, когда она заявила, что ненавидит тетку и не признает никакого родства между обитателями Гросвенор-стрит и собой.

– Так дай мне уйти, – ответила она. Но все же и Тони приняла с некоторым безразличным стоицизмом эту новую, необычную жизнь, где ванна, нормальная еда и теплая одежда являлись постоянным и не заслуживающим внимания моментом.

В этой жизни не было свободы. Просиживать целые дни в большой комнате рядом с особой в черном платье и белом переднике казалось бесконечно пустым и тоскливым занятием, но умение детей принимать все покорно сделало и это выносимым. Такова жизнь, и они жили, как все живут, и делу конец. Монастырь все ждал ее, и, как Тони удалось узнать об этом заведении от «высшей особы в белом и черном», это такое место, где на долю девочек достаются все те наказания, которых, по счастью или хитрости, они избегали дома.

Ночью, в маленькой белой постельке с множеством простыней и одеял, и после того как горничная, а вслед за ней и озадаченная Тони неясно произносила непонятные для нее молитвы, она лежала, испытывая страх перед монастырем. Пугающие своей неясностью мысли заставляли ее закрывать лицо, и тогда ее обступали смутные воспоминания об ужасах другого мира – крики отца и распухшее лицо матери. Раз она громко закричала, и горничная привела леди Сомарец.

Она вошла, такая нарядная, в черном с серебром платье, с брильянтами в рыжих волосах, и ее белая гладкая кожа блестела, выделяясь на черном фоне платья.

– Антония, не надо быть глупой, – сказала она беспомощно, глядя на маленькое побледневшее личико со следами слез и трогательными испуганными глазами. – В чем дело, скорей скажи мне, у тебя что-нибудь болит?

Тони покачала головой в знак отрицания.

– Почему же ты кричишь?

Молодой мозг Тони, сбитый с толку новой обстановкой, неуверенно пытался объяснить, что с ним.

– Он снова явился, – всхлипывала Тони, – а если он явится в монастырь, то некому будет прогнать его.

Леди Сомарец очень торопилась. Ей действительно некогда было разгадывать глупый детский бред.

– Я думаю, ты просто поела слишком много пудинга, – сказала она Тони и тут же обратилась к девушке: – Дайте ей касторки, Мэннерс. – С этими словами леди Сомарец ушла.

Тони яростно отбивалась от запаха «масла печали». Это был ее первый опыт, но она обонянием чувствовала, до чего оно отвратительно.

Сэр Чарльз вошел в комнату.

При виде его Тони перестала кричать.

Она протянула к нему свои тонкие ручки.

– Он вернулся, – сказала она.

– Кто? – мягко спросил Чарльз, присев на край кроватки и отпустив добродетельную Мэннерс. – Кто, Тони, скажи мне, дорогая?

– Отец, – сказала она, плача, – таким, какой он был последнее время. – Она дрожала при воспоминании. – В монастыре некому будет прогнать его, сюда он не является из-за тебя.

Чарльз обвил ее рукой, и счастливые слезы облегчения от его присутствия полились на грудь его белой рубахи. Он посмотрел на мокрые пятна и подумал, сколько времени может он еще уделить Тони, до того как пойти переменить рубаху.

– Твой отец не может вернуться, – сказал он, – он никогда уж к вам не придет. Ты веришь тому, что я говорю, Тони? Ты знаешь, что я тебе никогда не скажу неправды.

Она кивнула.

– Ты его прогонишь?

– Я обещаю, – серьезно ответил Чарльз.

– Ты славный парень, – сказала она, совсем уже сонная.

Чарльз в темноте улыбнулся ее выражению и держал ее, пока она не заснула. Тогда он осторожно опустил ее на кровать и отправился обедать. Ночью Тони еще раз проснулась, вспомнила, как она испугалась, но воспоминание уже не казалось ей ужасным. Она поделилась своим ужасом с дядей Чарльзом, и он ее понял – в этом была вся разница.