Никто в такие минуты не осмеливался войти. Весь замок погружался в молчание. Чьи-то невидимые пальцы касались струн других музыкальных инструментов в салоне, и со звуками органа сплеталась иная песнь, могучая и печальная, песнь вдохновения, исполненная очарования, боли, муки…

Это сейчас и слышал Брохвич. Не только пальцы Вальдемара нажимали клавиши — играла тоска, постоянно разъедающая его душу, играл ураган безжалостно оборванных рукой смерти чувств, играла печаль, столь жаркая, что и океан, вылитый на этот огонь, не погасил бы его…

«Если так пойдет дальше, смерть Стефы, майорате и этот орган станут чем-то вроде мифа», — подумал: Брохвич.

И не ошибся. Окружающие уже смотрели на замок как на мавзолей. Серые стены, окутанные вечерним сумраком, казались символом несчастья. Прекрасное здание охотно встречало гостей — но приезжали лишь люди дела, связанные с майоратом общими идеям, ничего от прежних забав не осталось, даже эхо, даже память о них растворились без следа. Стихли веселые голоса, больше не встречались пестрые кавалькады. замок стал угрюмой скалой, гнездом последнего птенца орлиного рода — и раненая грудь его кровоточила…

В тот день Брохвич не отважился говорить с Михаровским о своих делах. Лишь назавтра сказал за столом:

— Мне пора уезжать. Хочу сегодня заехать в Слодковцы. Вальди, прошу тебя, поедем со мной…

— Хочешь объясниться с Люцией?!

Брохвич удивленно взглянул на него:

— Ты знаешь?!

— Догадывался. Оба помолчали.

— Объясниться? — повторил Брохвич. — Не знаю. Ничего не знаю…

— Ты никогда не говорил с ней о своих чувствах?

— Никогда.

— Но она знает не хуже меня.

— И?..

— Мне она не доверялась. Трудно отгадать, что она думает…

Брохвич провел ладонью по своим густым светлым, волосам:

— Вальди, ты догадывался, но не мог знать, как я ее люблю. Это возникло словно бы ниоткуда… Девочка превратилась в благоуханный цветок — но что, если он цветет не для меня? Она любит… наверняка любит; только, сдается, не меня…

Майорат пытливо взглянул другу в глаза:

— А кого, ты не догадываешься?

— Кого-то, кто остался в Ницце. Она бежала от него…

— Но кто же это?

— Не знаю. Она стала скрытной. Ты поедешь со мной, Вальди?

— Да… Кто знает, вдруг мы оба ошибаемся?

— Не понимаю.

— Ты ошибаешься, думая, что есть кто-то другой. Мне кажется, что это ты…

— Я?!

— Но я тоже могу ошибаться, и нет никого. Люция и в самом деле скрытна…

Брохвич печально взглянул на маойрата:

— Лучше бы она не любила никого… Что, если нынешнее ее состояние лишь апатия, разочарование в жизни?

— Нет. Люцию угнетает что-то конкретное, — сказал Михоровский очень серьезно.

IX

Не доехав до Слодковцов, Брохвич с Вальдемаром встретили Люцию, которая ехала в белом фаэтончике, запряженном белоснежным конем. Девушка в белом платье придавала чарующее ощущение завершенности окружающему пейзажу. Сдвинутая на затылок шляпка, распущенные волосы и белая вуаль делали Люцию совсем иной — красота и юность, в другие дни словно бы пригашенные серьезностью, сейчас расцвели.

Когда экипаж майората поравнялся с фаэтоном, Люция придержала коня.

Михоровский заметил, что при виде Брохвича ее лицо помрачнело, но это тут же прошло.

Все трое вышли из экипажей. После приветствий и обмена малозначащими фразами Вальдемар сказал:

— Люция, передаю Юрека в твои руки. Мне нужно съездить к лесничему. А графа оставляю на твоем попечении. Будь к нему милостива.

— Поедем к лесничему вместе, — нервно предложила Люция..

— Боюсь, не получится. У меня к нему весьма деликатное дело, и чужие были бы… лишними…

Девушка пытливо взглянула в лицо Михоровскому. Губы ее вздрагивали, глаза сверкали гневом. Подавая руку Вальдемару, она сказала на прощанье:

— Хорошо. Буду к нему милостива… как ты хочешь.

Поезжай.

В ее голосе явственно звучала злость. Вальдемару показалось, что он держит в руке не ладонь девушки, а кусок дерева.

Люция поправила пышное платье, освобождая Брохвичу место на сиденье рядом с собой:

— Садитесь, прошу вас.

Брохвич, смущенный ее тоном, неловко прыгнул в экипаж. Люция взмахнула кнутом.

— До свиданья, Вальди, — сказал Брохвич.

Быть может, сейчас он уже сожалел о проявленной сегодня активности — выражение лица Люции не сулило ему ничего хорошего.

Оба ехали молча. Брохвич грыз усы, не сводя глаз с белых перчаток Люции. Слова так и рвались ему язык, он нервничал, пытался заговорить, но все решался. Чуял, что горевшая в его сердце искорка надежды скоро обернется умирающим в пыли сорванным цветком, все его слова пропадут напрасно и надежды сгинут бесповоротно. Не лучше ли промолчать? Завязать обычный разговор, веселую болтовню — и не сводить нее глаз…

Впервые Брохвича тяготило присутствие Люции. Он с тоской вспоминал о Глембовичах, когда в мечтай постоянно был рядом с нею, гладя ее пальцы, привлекая в объятия. А теперь она сидит рядом с ним — пребывает где-то далеко, ее живые, теплые руки совсем близко — но выглядят чужими, холодными. Неужели это его Люция? И Брохвич понял, что можно сходить по женщине с ума, но, оказавшись с ней рядом, мечтать перенестись куда-нибудь в Сахару, то и еще дальше….

Ибо самое страшное — утрата надежды. Ничто не исцелит печали раненой души, когда вместо тепла, а котором столько мечталось, наткнешься на лед…

Брохвич мучился немилосердно и ужасался тому, что вот-вот должен убить мечты собственными руками. Его;, охватил неизведанный прежде страх. Еще немного, еще пару минут… Быть может, вовсе не он — причина ее; холодности?

Но сегодня Люция была его палачом. Чувствуя его внутренние колебания, она заговорила первая, погрузив Брохвича в ледяной поток подлинных чувств. Равнодушным тоном она спросила:

— Вы ведь хотите что-то сказать, правда? Что-то чрезвычайно важное? Слушаю вас.

Брохвич едва выговорил:

— Да, я хотел поговорить с вами…

— Прошу.

Жаркая волна хлынула к сердцу Ежи. Он понял уже, что погиб, но решил встретить конец, как подобает мужчине. Заговорил неспешно, без видимого, волнения, но вкладывая в слова всю душу, словно исповедующийся перед смертной казнью:

— Вы знаете о моих чувствах, о причинах моего пребывания в Ницце, приезда в Глембовичи… Знаете, что я люблю вас почти год. Вы были в монастыре — я молчал, молчал и в Ницце, молчал все лето, проведенное здесь… но больше молчать не могу.

Люция пошевелилась, хотела сказать что-то, но Брохвич опередил ее:

— Вы знаете мои чувства, но презираете их. Так нельзя. Даже если не отвечаешь на чьи-то чувства, нужно их хотя бы уважать… Любовь — это величие и сила, достойные уважения…

— Неужели я как-то обидела ваши чувства? Вот не замечала… — сказала Люция чуточку нетерпеливо.

— Величайшую обиду вы наносите моим чувствам, не разделяя их. Но это не ваша вина, я понимаю.

— Да, я не люблю вас… и ничуть об этом не жалею.

Брохвич сжал губы. Его лицо сморщилось, как от боли. У него возникло ужасное ощущение, будто Люция холодными руками вынула у него сердце и держит на ладони, трепещущее, истекающее горячей кровью, смотрит со злой издевкой, почти враждебно цедя: «Да, я не люблю вас и ничуть об этом не жалею…». О, женщины, женщины…

Он сидел, словно окаменев, ему казалось, что белое платье Люции превратилось в красное одеяние палача. Люция мельком глянув на него, испугалась, коснулась его плеча:

— Пан Ежи…

Он отбросил ее руку:

— Не прикасайтесь ко мне! Достаточно насмешек. Вы столько раз обдавали меня холодом, замораживали сердце и душу…

— Но это и есть доказательство того, что я не издевалась над вами, я и понятия не имела…

Брохвич сказал печально:

— Я любил вас, как безумец, а вы и увидеть не хотели…

Не хотела и не могла… но отнюдь не по тем причинам, о которых вы думаете. Я никогда и не думала, что вы можете влюбиться в меня… Мне казалось, что весь мир знает, а уж вы-то…

Она умолкла, тряхнула вожжами. Но конь, не послушавшись ее, пошел шагом.

— О чем я должен был знать? — прошептал Брохвич.

Люция слегка покраснела, на глазах появились слезы.

— О том, что я люблю другого…

— Вы?!

— Да. Я люблю другого. Потому я и не замечала ваших чувств… Вы должны понять меня. Или… презирать.

Ее слезы упали на перламутровые пуговицы платы Брохвич, прямо-таки оглушенный последним, страшны! ударом, тупо смотрел, как они, отсвечивая розовым пуговицах, каплями скатываются на белый шевиот, словно стеклянные шарики. Он не мог ни о чем думать. Странная, бесконечная тоска овладела им, стиснув мозг и пожирая сердце.

Он потерял ее, потерял свою Люцию, потерял навсегда! Его мечтания, робкие надежды — все погибли безвозвратно, тихие слова, словно налетевший внезапной; ураган, унесли их с собой. «Я люблю другого». Можно ли презирать ее за столь безжалостно вынесенный ему приговор?

Вместе с печалью в его душу закралась жалость Люции. Почему она плачет? Потому что не способ ответить на его чувства? Или оттого, что любит другого?! Но это не означает, что любовь ее несчастлива…

Люция очнулась вдруг, утерла слезы и, склонившие к Ежи, сказала тихим, исполненным подлинной сердечности голосом:

— Умоляю вас, выбросьте меня из сердца. Это ужасно — любить без взаимности, это сущая могила… Уж я-то знаю… я сама люблю безответно…

Брохвич молча взял ее руку, почтительно поцеловал — но губы его были холодными. Его угнетала печаль, тоска раздирала сердце, но в голове стучала одна-единственная мысль, один вопрос: «Кто же он, тот?»