Они в молчании доехали до Слодковцов.

X

Майорат понял по их виду, что разговор состоялся, — и понял, каким был этот разговор. Он слегка удивился, ни о чем не спросил. Люция явно избегала его, глядя не то со страхом, не то неуверенно — и это удивило Михоровского.

После обеда все вышли на террасу. Туда подали кофе, и Люция сама разливала его по чашкам. Яцентий положил перед майоратом ворох писем — только что привезенную из Глембовичей почту. Такой обычай завел Вальдемар: когда он бывал в Слодковцах, поступавшую почту ему оставляли немедленно, даже если вечером он сам должен был вернуться в Глембовичи. За послеобеденным кофе он привык рассматривать письма. Взял первый конверт, разорвал, быстро пробежал письмо взглядом, поморщился, затем усмехнулся и подал письмо Люции:

— Прочитай, это забавно.

Девушка удивленно взглянула на него, взяла письмо свободной рукой и, не ставя чашку на стол, принялась читать. Вдруг она побледнела, руки ее задрожали. Кофе черной струйкой пролился ей на платье, чашка выскользнула из пальцев и разбилась у ног девушки. Люция вскочила и замерла с блюдечком в одной руке и письмом в другой, жарко покрасневшая, под пытливыми взглядами дедушки и Брохвича.

— Что за письмо? — спросил пан Мачей.

— Из Белочеркасс, — с видимым неудовольствием сказал Вальдемар. — Сплошные глупости.

— Боже, что там опять стряслось?

— Ничего страшного, — усмехнулся Вальдемар успокоительно. — Брожение и зачатки бунта. На Люцию это всегда производит впечатление.

Люция быстро ушла в дом. Майорат собрался было спрятать письмо в карман, но Брохвич просительно взглянул на него. Вальдемар немедленно передал ему письмо и с равнодушным видом занялся газетами.

Брохвич читал:

«Превосходительный пан майорат! У нас мужики опять бунтуют. Ходят какие-то прохвосты и разбрасывают скверные бумажки! Хотят спалить наши мельницы и вырезать всю администрацию. А самое плохое, что выехало несколько этих бандитов, чтобы убить превосходительного пана майората прямо в его поместье, потому что, говорят, панам, мол, нынче конец пришел и нужно их всех резать.

Уж простите, превосходительный пан майорат, что набрался смелости написать, но из-за ихнего замышляемого злодейства у меня душа не на месте. И точно знаю, что они к вам поехали. Остерегайтесь, пан майорат, чтобы, Боже упаси, не дошло бы до беды…»

И так далее, в том же духе.

Брохвич взглянул на подпись: «Галковский, лесничий из Белочеркасс».

Он машинально скомкал письмо, глянул на черное пятно пролитого кофе, на осколки хрупкой чашки. Ему стало душно, он не мог усидеть на месте. Встал, молча подошел к перилам. Смотрел на ковер из цветов, прекрасным узором раскинувшийся под солнцем, на деревья в богатстве осенних красок, на алмазную пыль от струй множества фонтанов в парке. И во всем ему открывалась истина. Теперь он знал.

И больше не мучился вопросом, кто его соперник голове шумело, не хватало дыхания…

Люция вернулась в чистом платье, с покрасневшими глазами, тихая, серьезная, почти суровая. Когда Брохвич на прощанье целовал ей руку, она шепнула:

— Простите… и поймите.

— Я… я уже понял, — ответил Ежи в безмерной! печали. Они внимательно посмотрели друг другу в глаза» Люция не отвела взгляда, но щеки ее вспыхнули. Она поняла, что Брохвич знает правду.

Он сказал еще:

— Желаю вам счастья… у каждого оно свое…

— Да, — шепнула Люция. — Будьте мне братом.

— Нет. Такое положение мне не подходит. Мужчине который любит женщину великой любовью, нельзя предлагать братство вместо взаимности. Теперь Люция опустила глаза. Руки их опустились, не касаясь больше друг друга все уже было сказано, никаких секретов.

Когда Брохвич и Михоровский садились в экипаж подошла Люция, кивнула Вальдемару. Он вернулся к ней со шляпой в руке.

— Вальди… Вальди, прошу тебя! Именем дедушки и моим — будь осторожнее. Это письмо…

Майорат обнял ее за плечи, коснулся губами светлых волос:

— Не бойся, девочка. Напрасные страхи. Потом я тебе все объясню…

Веранда скрывала их от посторонних взглядов, и Вальдемар спросил шепотом:

— Как с Юреком?

Люция вздрогнула, бросила нетерпеливо:

— Ничего. Все кончено.

— И никакой надежды?

— Никакой! Поговорим лучше о тебе, Вальди. Никуда не езди без охраны, хорошо?

— Через неделю я выезжаю в Белочеркассы. — Вальди!

— Мне ничего не грозит. До свиданья. Голубые глаза Люции полнились слезами:

— До свиданья, Вальди…

Экипаж тронулся, а она все стояла, прислонясь к дереву, охваченная тоской и сердечной болью. Потом ее кулачки решительно сжались, она грозно сдвинула брови и сказала громко, решительно:

— Нет! Он туда не поедет!

И, гордо откинув голову, прошла в особняк.

По дороге майорат с Брохвичем почти не разговаривали. Что-то пролегло между ними. Уже в Глембовичах Брохвич сказал:

— Завтра я уезжаю.

— Значит, мы оба думали о Люции? — спросил Михоровский.

— Я — нет. Теперь я знаю. Она любит другого… и я знаю, кого.

Но Вальдемар не стал поддерживать эту тему.

XI

Волынские дубы, поднебесные гиганты, встряхивают могучими головами. Их зеленые гривы гордо возвышаются среди моря осенних красок, и ничто не в состоянии превзойти великанов.

Волынские дубы всегда тянулись к солнцу во всю силу тугих мускулов. Простирали ручищи меж кронами других деревьев, оставляли их внизу, вздымаясь все выше и выше, покоряя слабейших.

Волынские дубы, патриархи чащобы, суверены ее, опекуны… Они веками притягивали к себе молнии, защищая деревья пониже, они сопротивлялись разбойничьим налетам ураганов, давали густую тень, играя главную партию в лесном оркестре. Они первыми замечали издали возвращавшегося хозяина, первыми склоняли головы, приветствуя поклонами, как положено верным вассалам, майората Михоровского.

И их примеру следовал лес, златоглавый, стройны Целый океан пестрой листвы, шумящая бездна…

Майорат въехал в чащобу и остановился, удивленный поглощенный открывшимся зрелищем. Он показался самому себе крохотным, как песчинка, как атом.

Всадник застыл посреди бора, пораженный его мощью, сам став частицей жизни леса.

А лес играл яркими красками золотисто-радужную мелодию на радость взору.

Столько чудес сразу, столько богатства, столь живой силы… Бездна чудес!

На фоне зеленых сосен расцвел гигантский огней дракон, алые языки листьев пылают в солнечных лучах золотое пламя, рыжее, радужный дым! Это березы осенних пышных платьях предстают глазу завораживающей картиной лесного пожара. Буки и грабы окутаны: золотыми покрывалами, достигающими земли, золотая лавина листьев водопадами струится с кленов, бледно-золотистая у макушек, превращается чуть пониже серебряную пену — словно поток течет с гор, дробясь скалах…

Стрельчатые каскады алого и золотистого рисуют на фоне дубов картину величественной вечерней зари, павшие на мох листья искрятся одинокими звездочками. Султаны пурпурных перьев, усеянные самоцветами ленты, бесценные газовые вуали, тканные золотом турецкие ковры — все это бор, великолепная чащоба, вышитая бисером, препоясанная драгоценными поясами. Вот плакучая ива пылает розовым осенним румянцем, светлая, как заря, тихо лепечет под легким ветерком.

Что за мощь красоты, что за последнее, отчаяннее усилие удержать уходящее перед зимой великолепие красок!

Стоит ветру всколыхнуть кроны, в чащобе становит светлее, листья порхают, как райские пташки, ложа! на мох посреди пожухлых трав. Пышные плети хмеля, кудрявого, усыпанного созвездиями мягких шишек, шелестом тянутся к солнцу, оплетая стволы, прильну» к ветвям. И его жесткие листья, подобно всему окружающему, тоже наливаются горячими красками осени.

Дерева-колоссы в ярких нарядах залиты золотисто-алым сиянием солнечных лучей, они шумят тихо и величаво, разнося окрест шепот надежды и мечтаний.

Бор — как огромная армия под властью дубов-великанов, бор — словно неисчислимое множество живых душ, и каждая ощущает себя могучей и беспечной, наделенная поддержкой неисчислимых собратьев. Бор живет в шепоте собственных сказок, легенд и преданий. Порой он тоскует, мечтает, порой гневается. Здесь общая тоска, общая радость, общие тревоги…

Величественный, могучий бор… Майорат Михоровский, укрытый тенью чащобы, вдыхая ароматы осени, очарованный красками бора, упоенный чудесами природы, беседует со своей изболевшейся душой. Из сердца сто уходят печаль, и некие смутные угрызения, и бунт, и страшная тяжесть грустной доли. Краски леса прекрасны, но они означают лишь ежегодное умирание леса — а вот величие деревьев прибавляет сил, кровь в жилах крепнет, словно старое вино. Порой он чувствует себя могучим, способным сразиться с демонами — и резко, даже грубо, недрогнувшей рукой гонит прошлое, полное переживаний. Трагичнейшие моменты жизни отступают прочь, отдаляясь, слабея, а впереди чудятся некие великие свершения, и дожить до них цель бытия, а осуществить — его главная, задача на этой земле. Не оглядываться! Прошлое мертво! Вперед! Черный коридор, ведущий в катакомбы печальных воспоминаний, следует наглухо занавесить траурным покрывалом и никогда больше не заглядывать туда. Не отступать, вообще не останавливаться!

Вперед! Вперед!

Стать величественным и властным, как эти дубы!

Но стоит ли? Можно ли изведать райское наслаждение и адские муки, а потом забыть о них? Тот, кто пережил рай на земле, не сгинет ли в пламени чистилища?

А тоска? А горечь? Они клещами терзают изболевшуюся душу… Они не дадут забыть ничего и непременно замутят чистоту безмятежного покоя. От них спасенья нет. Сила воли и чувство долга — вот единственное, что может спасти. Так морфий помогает переносить боль. Судьба позволяет человеку пойти по прекрасной золотой дороге, сверкающей красками, озаренной сиянием, ступить в зачарованные края счастья, услышать шум ангельских крыл, самому пропеть благодатные гимны, неустанно звучащие в счастливой стране…