Слуги принесли первые блюда в накрытых крышками мисках, чтобы не дать им остыть.

Одновременно разнесли толстые куски хлеба, дощечки для резки мяса, на которые положили столько мяса, сколько хотелось каждому, и гости тут же принялись его резать своими ножами.

Еда у метра Брюнеля была хорошая, стол его пользовался высокой репутацией. Каждый из гостей с удовольствием встречал очередные блюда, приготовленные на кухне, традиции которой были широко известны: говяжьи языки под зеленым соусом, куропатку с сахаром, щуку с перцем, куски козлятины, нашпигованные гвоздикой и сваренные в бульоне из пряного вина, сырные торты, кулебяки с голубиным мясом, пирожки с кремом, сливки, кресс-салат для освежения рта, бланманже, миндаль, орехи и засахаренные фрукты — все это без задержки появлялось одно за другим. Ярко-красный кагор, слабое вино с виноградников Шардонне, медовый напиток, ячменное пиво для любителей циркулировали между гостями в кувшинах, кувшинчиках, кружках и графинах.

Гул голосов за столом нарастал. Матильда — уж не с вина ли? — пустилась в разговор с Гийомом с большей непринужденностью, чем следовало бы для сохранения ее покоя. Прежде всего она расспросила его об Анжере и жизни на берегу Луары. Делая над собой усилие и желая превратить мать Флори в свою союзницу, молодой человек рассказывал об анжерском дворе, о его пышности, о развлечениях, о мягкости климата и об очаровании Анжу.

— Что, Анжу лучше нашего Иль-де-Франса?

— В своем роде, как мне кажется. Не лучше и не хуже.

— Ну а что вы думаете о столице?

— Что она, несомненно, единственная в мире. Нет ни одного города, с которым можно было бы ее сравнить.

Такое пламенное восхваление не удивило Матильду. Она-то знала, как выглядит для него лицо Парижа.

— Вы не думаете переехать сюда?

— Ради Бога, мадам, не искушайте меня! Увы, это невозможно.

— Но почему же?

Наклонившись к нему, Матильда с удовлетворением ощущала его близость. Разве он не коснулся случайно ее руки в разговоре? Она готова была кричать о том, что желает мужчину, и именно вот этого.

Отзываясь эхом этой мысли, звучал в ее ушах, как призыв дикого зверя, голос Гийома.

— Почему? Да просто потому, что Париж — это сплошной соблазн! Слава Богу, у меня пока еще достаточно трезвости во взглядах, чтобы бежать от Парижа.

Он был прав. Перед лицом Зла, когда силы сопротивления слабеют, единственное средство — решительно порвать, уехать. Матильда не упускала этого выбора из виду, но более чувствительная к явному полупризнанию, содержавшемуся в таком ответе, нежели к той безжалостной мудрости, которая в нем прозвучала, ей в этот вечер не удалось разделить позицию Гийома. Она не желала ничего другого, как погубить себя с ним. Подталкиваемая врагом, умевшим сыграть на ее уязвимости, она решила пойти чуть дальше.

— Существуют соблазны, которым можно поддаваться, — молвила она, тут же упрекнув себя за это. — Вы молоды, свободны (осталось лишь добавить «красивы») — разве существуют такие вожделения, удовлетворить которые вы бы побоялись?

Он обернулся и взглянул ей прямо в лицо.

— Уверяю вас, бывают обстоятельства, когда у человека чести, чувствующего себя поборником галантности и желающего оставаться верным себе, нет выбора. Не сердитесь на меня, если я не скажу вам большего. Но уж поверьте: либо я немедленно покину Париж, либо я погиб!

Серьезность тона, так необычно ворвавшаяся в фривольные разговоры, не умолкавшие вокруг них, фатальность и одновременно страстность его слов окончательно убедили Матильду в острой, глубокой и всеохватной любви, предмет которой был ей известен и какой в своем безумстве была охвачена и она сама.

— Хотя в это и трудно поверить, я принимаю ваше объяснение, — проговорила она, изо всех сил стараясь унять дрожь в голосе. — Однако должен же быть какой-то выход из ваших затруднений? Не могу ли я помочь вам в этом?

Эта добрая воля, приходившая на помощь безнадежно отчаявшемуся, ужаснула его. Однако вот единственное средство, единственный способ, который он инстинктивно решил не упускать и был готов поддержать готовность Матильды заняться им.

— Увы! — проговорил он, качая головой. — Никто не в силах мне помочь. Примите мою признательность за ваше внимание ко мне, но бывают безвыходные положения. Мое — как раз такое.

Он умолк. Гости по-прежнему болтали и смеялись, с аппетитом продолжая трапезу.

— Не будем больше говорить обо мне, — помолчав, продолжил Гийом. — Это совсем не интересно. Вы выказали дружеские чувства, пригласив меня на этот семейный ужин, где каждому должно только радоваться. Я не должен омрачать своими откровенностями ваше законное удовольствие.

Матильда подняла на него полные бури глаза.

— Не будем говорить о моем удовольствии, — сказала она с большей горечью, чем ей бы хотелось. — Прошу вас, не будем об этом! Не только вам суждено испытывать затруднения, встречать ухабы на своем пути! Подумайте только: и другие подвергаются испытаниям, их ранят в дороге колючие кустарники, о существовании которых они и не подозревали и на чьих шипах остаются частички их самих, их живая плоть! Пресвятая Дева — что вы знаете обо мне? Ничего — не так ли? Как и все остальные. Кто вообще знает что-то о своем ближнем? Только то, что видно глазу, только это!

Гийом с удивлением и несколько смущенный слушал эту женщину, которая обращалась к нему с такой горькой горячностью. В его взгляде мелькнуло сострадание, возможно с каплей соучастия, но он отвел глаза и ничего не ответил. Что еще они могли сказать друг другу?

— Послушайте, дорогая, что-то вы размечтались. Уж не грустно ли вам? — Этьен заботливо и внимательно смотрел на Матильду с той нежной привязанностью во взгляде, которую не переставал выказывать ей. Неожиданно увидев ее рассеянной после оживленности в начале ужина, он забеспокоился. Она знала, как быстро его охватывает тревога. Не то чтобы он в ней сомневался, он считал, что она достойна доверия; но знал также и человеческую натуру, ее ненадежность, перепады настроения, колебания. Мучительная любовь, которую он питал к жене, обострялась с каждым новым искушением. В словах, которыми обменивались она и Гийом, он инстинктивно и безошибочно почувствовал нечто, чего ему следовало опасаться — какое-то ненормальное напряжение.

— Нет, мой друг, мне не грустно, — отвечала Матильда со всей мягкостью, на которую была способна. — Так, ностальгия… Я думала о Флори.

Многие годы она прибегала к всевозможным уловкам, чтобы унять тревогу этого человека, чувства которого уважала.

В этот момент появились два менестреля с намерением оживить заканчивавшуюся трапезу. Они принялись выделывать всякие ловкие штуки, пели, аккомпанируя себе на арфе или свирели, рассказывали забавные истории, метали в цель ножи, танцевали, выкидывали кульбиты и прыгали через обручи.

Сидевший между Изабо и ее дочерью Бертран, посмеиваясь про себя над последней, слушал глуповатые шутки Гертруды. Родившаяся от заезжего ловеласа, который оказался дальновиднее Обри и исчез до ее рождения, наделенная саркастическим умом, в котором проглядывали и клюв, и когти, она испытывала удовольствие, которого не пыталась скрывать, каждый раз, когда представлялся случай позлословить о людях.

Незамужняя, она открыто жила двойной жизнью школьной учительницы и любительницы сомнительных приключений.

«Можно ли судить ее за это?» — спрашивал себя Бертран, когда та, кто вызывала у него эти мысли, вдруг заговорила снова, воспользовавшись тишиной, наступившей после того, как исчезли завершившие свою программу менестрели:

— Через два дня начинаются праздники Майской Любви. Дорогие дамы, вы уже выбрали себе женихов, которые будут ухаживать за вами, пользуясь свободой этого обычая?

У Гертруды были круглые черные, как лакричная таблетка, глаза, в которых всегда искрилась насмешка, и рот с блестевшей от влаги нижней губой, набухшей, как спелая вишня, благодаря чему выражение ее лица смущало подчеркнутой чувственностью.

— Что такое Майская Любовь? — осведомился Гунвальд Олофссон, перестав жевать.

— Это праздники, начинающиеся в конце апреля и продолжающиеся целый месяц, — ответил Арно. — Девушки отправляются в ближайший лес, откуда приносят зеленые ветки и охапки цветов. Они сажают символические деревья — их называют «майскими», устраивают веселые шествия, и каждой разрешается, что приятнее всего, выбрать себе на тридцать дней «жениха», ухаживаниям которого предоставляется полная свобода. Это очень веселый обычай, он очень нравится всем холостякам и незамужним женщинам!

— Именно поэтому-то в мае и не бывает свадеб, — заметил метр Брюнель.

— Ну а что делают замужние женщины, пока девушки развлекаются таким образом? — снова спросил Гунвальд Олофссон.

— Они тоже получают право на некоторые послабления, — рассмеялся Бертран. — Из них обычно выбирают царицу праздников. Весь этот приятный май супруги тоже имеют право выбрать себе партнера для танцев и, как говорят злые языки, не только для этого невинного развлечения.

— Святой Олаф! Если женщины повсюду одинаковы, а мне кажется, что это именно так, такой свободой должна воспользоваться едва ли не каждая! Бедные мужья!

— У нас всего одна дочь в возрасте, позволяющем участвовать в праздниках Мая, — заметила Матильда, успевшая овладеть собой. — Это Кларанс. Что же до Флори, то я не думаю, чтобы она в этом году занялась поиском друга, кроме Филиппа.

С другого конца стола донеслось восклицание, подтвердившее эту мысль. Сама не желая того, супруга ювелира заметила, что это задело Гийома. Сознавая жестокость своего замечания, она простила себе это, утешившись тем, что, ранив его таким образом, не пощадила и себя. Оба они, правда по-разному, но все же вместе испили до дна эту чашу горького разочарования.