Всегда тщательно, но скромно одетый либо в бархат, либо в сукно приглушенных тонов, Этьен Брюнель слишком страдал от разницы в годах, отделявшей его от жены, чтобы легкомысленно молодиться.

Они вышли наконец к улице Кэнкампуа, одной из самых престижных в квартале. Между высокими, узкими домами с каркасными деревянными стенами, заполненными кирпичом, первые этажи которых с раскрытыми на улицу окнами были завалены различными товарами, сновали люди всех состояний. Роскошная улица, где галантерейщики, единственные из городских торговцев имевшие право торговать всем понемногу, разжигая вожделение покупателей, предлагали тысячи украшений и медных изделий, всегда так соблазнявших Матильду. Проходя мимо, она с интересом поглядывала на украшенные вышивкой сумочки, на восточные ткани, на шляпы с цветами или же с павлиньими перьями, на расшитые пояса, на кожаные кошельки из Кордовы, на кружева и кожаные перчатки, не пропуская и музыкальные инструменты, румяна, пудры и духи, украшения из чешуйчатого золота, черепаховые гребни, восковые записные дощечки, стило, зеркала из полированного олова и великое множество прочих, приятных на вид и всегда желанных мелочей.

В свою очередь, ювелиры предлагали восхищавшие толпившихся прохожих и строго оценивавшиеся Этьеном, старавшимся не дать обойти себя конкурентам, всевозможные изделия из золота и серебра, превосходные камни и жемчуг, янтарь, оловянные изделия, кожу, кораллы с морского дна — все то, включая металлические украшения и геммы[4], что позволяло проявиться изобретательности и сноровке лучших в стране мастеров. Все эти чудесные вещи сияли в лучах солнца, искрились, ярко вспыхивали или мерцали, как и жадные глаза, лишь с трудом отрывавшиеся от этих сокровищ.

Мастерская метра Брюнеля была одной из самых больших на этой улице. У него работало много учеников и подмастерьев. Среди них младший сын супругов, Бертран, привносил в дело отца старинный вкус к хорошо выполненному изделию, к хорошей работе дружелюбную веселость, делающую его общительным с клиентами, что имело немалое значение. Он приветствовал Матильду, которую в церкви видел лишь издали.

— Да хранит вас Бог, мама!

Единственный из детей, унаследовавший у ювелира вполне определенную торговую хватку, он и физически был похож на отца больше, чем остальные. Это был веселый, но раздражительный характер, одновременно мягкий и беспокойный. Сама любезность и приветливость, он мог порой впадать в скверное настроение и поступать безрассудно. Несмотря на то, что паренек был еще очень юн, он уже любил красивых девушек, удовольствия, любил и хорошо поесть. Полный жизнелюбия, чувственный и нетерпеливо стремившийся охватить все сразу, он обещал стать опытным коммерсантом и сердцеедом.

Этьен Брюнель оставил жену с сыном над эскизами крестов, которые поручил им разработать, а сам направился к Большому мосту, где должен был встретиться с купцом из Брюгге.

Матильда всегда любила работать с Бертраном, но была особенно признательна ему в то утро за его увлеченность совместной работой. Благодаря ему, его хорошему настроению, ей не стоило большого труда отогнать свои чересчур смелые мысли, волновавшие ее с самого утра. Осознавая всю хрупкость этой помощи извне и понимая, что ей следует обрести необходимую твердость в самой себе, она была рада помощи и поддержке, которыми было само присутствие сына.

Около одиннадцати они вдвоем отправились на улицу Бурдоннэ, где семья обычно собиралась к обеду.

После обеда, во время сиесты[5]вытянувшись на постели в своей комнате рядом с Этьеном, имевшим привычку засыпать едва коснувшись подушки, она обнаружила, что плачет.

Вот уже несколько лет ей приходилось переживать тяжелые минуты, когда она лежала, как теперь, рядом с мужем, а иногда она просто в панике укладывалась в эту постель.

Стараясь не разбудить спавшего рядом стареющего мужчину, чтобы не спугнуть в своем воображении образ супруга, который был таким пылким любовником, она тихо покинула супружеское ложе. Она теперь не позволяла себе упрекать того, кому изменяли силы. Она знала, Как остро он в свою очередь переживал эту ее муку, которую невольно ей причинял. Раздвинув полог кровати, она в смежной комнате оделась и вышла из дому.

Ее отсутствие Этьена не удивило. Каждый четверг после полудня она отправлялась в Центральную больницу навестить и помочь бедным больным. Исполняя таким образом свой долг милосердия и взаимопомощи, она на досуге с удовольствием встречалась там с Шарлоттой Фроман, родной сестрой мужа. Младше его лет на шестнадцать, она стала лучшей подругой Матильды. Добрая от природы, умевшая, никого не подавляя, проявить характер, она всегда была доступна, внимательна к другим. Безразличная к суду тех, кого могла бы шокировать ее личная жизнь, Шарлотта в самый критический момент своей жизни показала, на что она способна: совершенно непонятным образом и не менее неожиданно исчез ее муж-врач, за которого она вышла замуж. Выполняя какой-то тайный обет, он отправился в Испанию, в Сен-Жак-де-Компостель, откуда так и не вернулся. Его спутники по возвращении рассказывали, что Жирар. Фроман не появился на церковной площади в час сбора паломников к отъезду.

Сестра Этьена сохранила тогда спокойное мужество, исполненное достоинства, самой своей простотой поразившее окружающих. Отказавшись в конце концов от поисков супруга как во Франции, так и в Испании, она решила продолжать работать в той же области, которой занимался пропавший. Она любила медицину, изучала ее до замужества и помогала мужу в его практике. Поступила в Центральную больницу, чтобы посвятить себя заботе о несчастных больных женщинах. Она посвящала с тех пор все свое время их недугам с самоотверженностью, по достоинству оцениваемой и чтимой Матильдой. Золовка любила ее, понимала и поддерживала и часто становилась на ее сторону, без чего не бывает искренней дружбы.

Вход в Центральную больницу был с площади перед рынком Палю, где соседствовали лавочки травников и аптеки. Ближайшие окрестности были напоены ароматами лекарственных растений, сушеных трав, камфары, горчичного цвета, всевозможных мазей.

Проходя мимо лавки аптекаря Обри Лувэ, двоюродного брата Этьена, Матильда заглянула туда, надеясь застать там в этот час жену Обри. Не обнаружив ни ее, ни ее мужа, она зашагала дальше.

Строительство Центральной больницы, начатое почти сто лет назад при Людовике VII Юном, теперь завершалось: каменщики укладывали последние кирпичи нового корпуса, откуда больных должны были перевести из старого, где уже не хватало места.

Матильда направилась в женскую палату, надеясь увидеть Шарлотту, но девушка в белом халате сказала ей, что та ушла в родильное отделение — ее позвала туда акушерка.

В этой палате, расположенной в полуподвале, сиявшем чистотой, как и все другие помещения, и где, что всегда удивляло Матильду, расходовали до тысячи трехсот метелок в год, вдоль стен стояло что-то вроде нар со складчатыми марлевыми занавесками. Каменный пол, который мыли каждое утро, был устлан свежей травой.

Посетители склонялись над этими нарами с деревянными стойками, где под цветными, подбитыми мехом одеялами лежали в ряд, разделенные туго накрахмаленными простынями, молодые матери со своими младенцами. По обе стороны длинного зала между раздвинутыми занавесками были видны словно уложенные в одну линию головы рожениц на белых наволочках перьевых подушек, покрытые косынками. Многие готовились к приему посетителей, наводя красоту. Все дышало порядком и гигиеной.

Матильда поискала глазами Шарлотту среди монастырских послушниц в белых накидках, в белых же передниках, косынках и апостольниках, среди сестер-монахинь в черных саржевых юбках, белых блузах и шапочках из белой ткани с черной сеткой, обслуживавших будущих матерей и уже родивших женщин, грудных младенцев, а также наблюдавших за родственниками и друзьями, чья суета и разговоры могли бы нарушить покой, такой необходимый для тех и других. Она увидела золовку, склонившуюся над ложем женщины, у которой появились опасные симптомы. Стоявшая рядом палатная акушерка тревожно смотрела, как она исследует разбухший живот.

Матильда, знавшая многих рожениц, решила подождать окончания консультации, останавливаясь то у одного изголовья, то у другого. Она раздавала конфеты, засахаренные фрукты, орехи, принесенные из дому, а вместе с ними дарила свое дружеское участие, улыбку, доброе расположение. Помогая одной выпить микстуру, другой утешить расплакавшегося ребенка, будущей матери перенести первые схватки и объясняя, что нужно делать для облегчения родов, она забыла о времени.

— Здравствуйте, дорогая. Пойдемте со мною. В моей палате много интересных случаев, если хотите, посмотрим их вместе.

Шарлотта обняла Матильду, увлекая ее за собою из отделения рожениц на свой ежедневный обход. У высокой, крепко сложенной сестры Этьена было мясистое, как у брата, лицо, такой же рот с толстыми губами, но более узкий лоб и более тонкий нос. Взгляд карих глаз не таил ни тени тоски. Их выражение, как и ее походка, были исполнены твердой решимости, придавали ощущение большой уверенности и спокойствия. С профессиональной компетентностью в ней сочеталась ирония, трезвость ума с добротой.

Матильда любила разделять ее заботы, радости, ее гнев, всегда скорее благородный, чем разрушительный, ее волнения, переживания во время расспросов больных — одного за другим, от одной кровати к другой. В этом отделении принимали всех, независимо от возраста, национальности, достатка, положения и вероисповедания, а также от характера заболевания, за исключением проказы, которую лечили в Сен-Лазаре. Здесь стояло пятьдесят кроватей, поставленных изголовьями к стенам. Многие из них можно было назвать трехспальными, так они были широки. Другие были односпальными, для самых тяжелых больных.

Шарлотта измеряла пульс, тщательно рассматривала мочу в подаваемых сестрами небольших пузырьках, задавала больным вопросы, проверяла повязки, осматривала раны, назначала мази, пластыри, ванны, прописывала лекарства, припарки. Матильда, как могла, ей помогала, несколько облегчая таким образом труд сиделок-монахинь, которым никогда не приходилось сидеть без дела. Она знала от Шарлотты, что как послушницы, так и сестры подчинялись настоятельнице, женщине лет семидесяти — восьмидесяти, и их самоотверженность всегда была безупречной.