— Боюсь, что поселившееся во мне уныние, терзающие меня муки не ускользнули от вашего внимания, господин Вив, — заговорил Гийом, не пытаясь отрицать очевидного. — Я знаю также, что вы не станете меня расспрашивать. Я благодарен вам за проницательность и за ваш такт. Причина этого поразившего вас изменения должна остаться тайной для всех, даже для вас. Знайте лишь, что если и есть на свете человек, с которым я попытался об этом заговорить, то это вы, один лишь вы. Но — увы! — я не могу открыть вам этого. Это вопрос чести, и я не могу переступить эту черту.

Йехель бен Жозеф утвердительно кивнул своей внушительной головой, похожей на голову мудреца из Ветхого завета.

— Причины ваших переживаний, догадаться о которых нетрудно, меня совершенно не касаются, — сказал он. — Однако результат не может быть мне безразличен. Полагая, что я вас хорошо знаю, и отдавая должное вашим выдающимся достоинствам, я не в меньшей степени взвешиваю и ваши слабости. Вы, Гийом, несомненно, властный человек, способный к жестокости ради удовлетворения своих желаний, но и одновременно чрезмерно ранимый, безоружный перед своими наклонностями, склонный им поддаваться. Простите мне такую откровенность, но она оправдывается моим отношением к вам, опасениями, которые вы мне, мой друг, внушаете. Вы уязвимы. Все это заставляет меня спросить: что я могу для вас сделать?

— Увы! Ничего, господин Вив, абсолютно ничего.

Йехель бен Жозеф скрестил на груди руки, спрятав пальцы в широкие рукава своей черной бархатной мантии, на которой выделялся рисунок желтого колеса, отличительного знака принадлежности ее хозяина, как другие знаки отличали братства некоторых социальных категорий, как корпоративных, так и религиозных. Его борода, едва тронутая сединой, ниспадала на грудь. Он внимательно смотрел на своего юного собеседника с интуитивным, как бы болезненным пониманием, свойственным людям, которых никогда не оставляет сострадание.

— Нежность, которую я питаю к вам, слишком велика, чтобы оставаться бездеятельным, — проговорил он тоном искренней симпатии, подчеркнувшим смысл сказанного. — По-прежнему я предлагаю вам мой кров, который вы можете считать своим, и мою защиту. В ближайшем, а может быть, и в отдаленном будущем может случиться, что вам понадобится то или другое, а может быть, и то и другое. Вы можете на меня рассчитывать. Это все, что я вам хотел сказать.

— Я знаю, что могу всецело на вас рассчитывать, господин Вив, — отвечал Гийом, тронутый таким проявлением дружбы, — и тысячу раз вам благодарен. Обещаю помнить об этом и обратиться к вам, если понадобится, и с тем, что меня теперь мучает, и вообще с любой бедой.

Они обнялись.

— В седло, Ивон, в седло!

Две лошади, привязанные за кольцо, вделанное в стену, ожидали приказа Гийома под охраной слуги, который должен был сопровождать своего хозяина.

— Прежде чем отправиться по Анжерской дороге, заедем к кузену попрощаться с ним и с его супругой, — объявил слуге молодой человек.

Не обращая внимания на толпу студентов, крутившихся возле них, всадники спустились к улице Писцов и были уже недалеко от дома, куда направлялся Гийом, когда его окликнули. Обернувшись в седле, он различил среди прохожих служанку Брюнелей, которую знал как кормилицу Флори. Раскрасневшаяся, со сбитой прической, полная женщина, задыхаясь, пыталась пробиться к нему.

— Черт побери! Происходит что-то необычайное, Ивон. Сходи-ка за ней, помоги ей пробраться сюда.

Слуга расчистил ей проход в толпе, и Перрина оказалась рядом с Гийомом.

— Месье, месье… — проговорила она сквозь вздымавшие ее массивную грудь рыдания. — Поспешите на помощь моим девочкам! Умоляю вас! Скорее! Месье Филиппа нет дома!

Ее отчаяние было таким безнадежным, что Гийом сразу понял: Флори угрожает опасность,

— Бога ради! Что случилось? — спросил он, наклоняясь к женщине, круглое, с капельками пота лицо которой искажала гримаса тревоги.

— Они пропали, — воскликнула она, — пропали! Ими завладели эти голиарды… Они ведут их в замок Вовэр!

Рыдания кормилицы усилились, голос звучал сдавленно.

— Ради Бога, не плачьте! Объясните толком. Где эти похитители?

Заикаясь, Перрина объяснила:

— На улице Гран-шмен-Эрбю, по дороге в Вожирар, между предместьями Сен-Жермена и замком Вовэр. По крайней мере, там я их оставила, убегая от них!

Гийом знал эту небольшую зеленую лесистую долину, через которую проходила дорога за воротами Сен-Мишель. Там мало кто ездил. Известна была ему и репутация старого замка.

— Какого дьявола они там делали?

— Они возвращались от дочки хозяйки Лувэ, пригласившей их в свой загородный домик. Было уже поздно, и они быстро шагали впереди меня. Я немного отстала, ноги у меня плохи… откуда-то взялась компания подвыпивших мужчин, они привязались к моим молодым хозяйкам со своими бесчестными предложениями. Меня они не заметили за поворотом дороги, но мне были слышны из голоса, я поняла их намерения и бросилась сюда за помощью.

— Моего кузена нет дома?

— Да нет же! Если бы он мог уйти из дворца, куда его только что потребовала королева, он пришел бы за нами, чтобы нам не возвращаться одним.

— Черт возьми! Летим туда! Нельзя терять ни минуты!

Несмотря на свистки, щелканье пальцами, окрики Ивона, у которого в двадцать лет был очень зычный голос, на известный вкус к драке и силу этого крестьянского парня, лошади с трудом пробирались по улице Сен-Жак, забитой прохожими, всадниками и повозками на всю ширину этой старинной римской дороги. Добравшись до ворот Сен-Мишель улицей Пале-де-Терм, они вырвались из толчеи и галопом преодолели овраг. Затем свернули на юго-запад по Ванвской дороге, к замку Вовэр.

Гийом в ужасе подумал, что голиарды, должно быть, уже в своем логове. Наклонившись над шеей лошади, он отыскивал взглядом группы деревьев, кусты, где можно было бы остаться незамеченными. Небольшая роскошная долина вдруг показалась ему враждебной. Она была вполне достойна своего названия — Зеленая долина. Это была густолиственная непроходимая чаща.

Дувший с запада ветер шевелил кроны деревьев. В майском небе все мрачнее становились тучи, придавая хрупкой красоте весеннего пейзажа грустный вид. Народу на дороге было мала. Редкие гуляющие в этот хмурый воскресный день направлялись на берег Сены, где проходили состязания по гребле. Свернув с шоссе на Вовэрскую дорогу, они остались одни. Никто не рисковал сюда заходить.

Внезапно они услышали крики, призывы, шум происходившей поблизости борьбы. Пришпорив лошадей, они без промедления домчались до стены, в которой были укрепленные ворота, преграждавшие доступ в древнее поместье.

Перед воротами в сопровождавшейся громкими криками потасовке группа студентов схватилась с голиардами. Было трудно понять причину этой довольно жестокой схватки между собратьями как по науке, так и по дебоширству, пока в центре ее они не увидели своего рода бастион в лице колосса, одной рукой отбивавшегося от нападавших, стремившихся вырвать у него то, что он удерживал, обхватив другой рукой, — потерявшую сознание девушку, светлые волосы которой падали до земли. Его окружили с десяток голиардов, удерживавших молодую женщину, изо всех сил отбивавшуюся от них.

Флори! Гийом не видел никого и ничего, кроме нее. Не пытаясь больше понять, что происходит, он соскочил с лошади и вместе с Ивоном бросился на помощь сражавшимся с похитителями. Только теперь он различил невдалеке от себя худощавого рыжего парня — это был не кто иной, как Грюнвальд. Чуть дальше он увидел бешено сражавшегося Рютбёфа.

Прибытие неожиданного подкрепления, приветствуемого радостными криками, решило исход сражения, окончившегося победой прибывших и их сторонников. С криками «смерть предателям!» группа Рютбёфа, почувствовав помощь, с новой силой обрушилась на людей Артюса. Каждый бился изо всех сил — кто кулаками, кто палкой, а кто и с ножом или с кинжалом в руке.

Разъяренный Гийом, силы которого удваивал гнев, охвативший его при виде Флори в разодранной одежде, с растрепанными волосами, которую грубо прижимал к себе голиард, хотя она и не переставала с ним бороться, Гийом, чья сдерживаемая любовь наконец-то получила возможность проявиться, почувствовавший свое право биться за свою даму, был страшнее любого из этих людей. Нанося во все стороны удары кинжалом, защищаясь левой рукой, обмотанной плащом, прокладывая себе дорогу, как кабан в чаще зарослей, презирая опасность, влекомый единственной мыслью, он продвигался вперед, и никто не в силах был его остановить.

Человек, удерживающий Флори, попробовал было сопротивляться этой разбушевавшейся силе, но, пронзенный прямым ударом, свалился с полным крови ртом.

— Сюда, Флори, сюда!

За несколько секунд молодая женщина, приподнятая над землей и крепко удерживаемая сильными руками, была вне опасности.

Отступив под укрытие орешника, под раскидистыми ветвями которого он оставил лошадей и продолжая прижимать с чувством неутоленного голода ее тело, Гийом дрожал в равной мере от любовной лихорадки и от возбуждения, вызванного борьбой. В его власти была она, освобожденная, спасенная им, любовь к которой его неотступно преследовала. Несмотря на свою клятву, на закон молчания, к которому обязывала его честь, на семейные связи, которые ему предстояло разрушить, на родство с Филиппом, он понял, что больше не в состоянии себя обуздать.

В его руках Флори, ощущавшая гулкие удары сердца своего спасителя, сама того не желая, не пыталась прикрыться разодранной одеждой, позволяя ему смотреть на свои груди, позволяла вдыхать аромат ее обнаженной кожи, любоваться своими распущенными волосами, пылающим лицом, метавшими искры глазами, полными страха, гнева, признательности и слабости.

— Любимая, — проговорил он, наконец-то произнеся вслух слово, которым называл ее про себя, — любимая, знайте же: я вас люблю!