— Я не могу ничего об этом сказать, ничего определенного, — заявила она, не слишком при этом солгав. — Мы его совсем не видим.

— Он не нравится тебе как возможный зять?

— Ему двадцать восемь лет, а нашей дочери всего четырнадцать. Я предпочла бы претендента, который не был бы вдвое старше ее.

— Во всяком случае, он нравится мне больше, чем этот жаворонок Филипп, годный лишь на то, чтобы петь да сочинять стихи! Это несерьезное занятие!

— Он мягкосердечный, умный парень и обожает Флори.

— Не понимаю вашу дочь. На ее месте я не обратила бы внимания на такого хилого ухажера.

— Однако между ними, по-видимому, полное согласие и оба счастливы.

— В мое время предпочитали более мужественных мужчин. Ваш дед был настолько же крепко скроен, насколько и красив.

— Вам повезло, бабушка, только и всего.

— Должна признаться, мало женщин могут похвастаться, что их любили так, как была любима я. Луи обожал меня. Да, Луи — это был мужчина! — продолжала старая дама с двусмысленным самодовольством. — Мы не оставались без работы в постели, уж поверьте мне на слово!

— Тем лучше для вас, бабушка, тем лучше для вас.

Матильда опустила глаза. Ей не удалось выслушать эту доверительную сентенцию без внутренней дрожи раненого животного, которого бьют по тому самому месту, где вот-вот закровоточит рана. Она повернулась к окну и стала смотреть на улицу, где со всех сторон раздавались крики и громкий шум.

— Сейчас зазвонят к вечерне, — вернулась наконец к действительности Матильда. — Мне пора домой, надо успеть к ужину.

— Когда же вы придете пообедать со мной?

— Уж и не знаю, бабушка. Поговорю об этом с Этьеном, но ведь вы знаете — у него сейчас очень много дел. Близится время больших ярмарок. Завтра утром он едет в Шампань. В Провин его сопровождает Бертран. По возвращении начнется ярмарка в Ланди. Все несколько следующих недель я одна буду заниматься и лавками, и мастерскими. Не будет и минуты свободной. И так из года в год одно и то же.

— Но вы вполне можете выбрать одно из воскресений…

Внезапно в изменившемся взгляде старой женщины мелькнуло отчаяние. Матильда почувствовала, как ее протест сменила жалость. Так бывало всегда.

— Мы как-нибудь к вам соберемся, бабушка. А теперь я вас покидаю. Мне пора.

— Надеюсь на скорую встречу, внучка.

Покидая дом бабки, Матильда ощутила на своих плечах часть того бремени, которое накладывала на Марг старость.

Дождь перестал, но над Парижем по-прежнему висели тучи, набрякшие водой.

— Пошли быстрее, Маруа. Вот-вот снова начнется ливень.

Женщины заторопились и скоро были уже дома. Каждый раз, когда за ней закрывалась кованая дверь, Матильда ощущала покой, равновесие, которыми, казалось, дышали все эти строения, островерхие крыши, лужайки, цветы. После гремящих, лишенных зелени улиц и улочек ее сад, такой зеленый, такой цветущий, казался ей прибежищем благодати. В своей первозданной свежести аромат увлажненной дождем земли вызывал настоящее наслаждение после запахов улицы.

Вечерняя трапеза была важным моментом в жизни семейства Брюнелей. Матильда и Этьен любили беседовать с детьми в этой большой зале, где стоял аромат жареного мяса и пряностей, поджаренного хлеба, соусов с травами. Теперь, когда в доме уже не было Флори, а Жанна и Мари спали, их оставалось пятеро с каждой стороны прямоугольного стола, и ничто не стесняло их разговоры и Взаимные объяснения, Это был час беседы, обмена мыслями, споров, порой горячих, в которых редко кто брал верх, между людьми, связанными одной кровью, но разных поколений. Считая важными эти моменты семейного общения, каждый вносил в него свой искренний вклад, несмотря на неизбежные расхождения во мнениях, восприятии или во вкусах. И те, и другие отстаивали свое, горячо, но без тени враждебности.

Зимой они собирались вокруг светильников, освещавших лица несколько таинственным светом, а поужинав, подсаживались к камину. В хорошую погоду ужинали при открытых дверях и окнах, чтобы было как можно больше света, а заканчивался вечер в саду, где рассаживались кто прямо на траве, а кто на скамейках.

В этот вечер, поскольку снова пошел дождь, в сад не выходили и все остались в зале.

Уже приступили к десерту — стол ломился от фруктов, консервированных прошлогодних яблок, вяленных на солнце груш, орехов, инжира и фиников, — как вдруг Арно затронул тему, которая, видимо, его беспокоила. По своему обыкновению, он предоставлял другим вспоминать о том, как прошел день, говорить о своих делах и планах и только потом заговорил о своих заботах. Он ненавидел позерство и всегда говорил о самом неожиданном или о самом тревожном со спокойным видом, как если бы не придавал сказанному значения.

— Уж и не знаю, что случилось с Артюсом, — проговорил он, с хрустом раздавив в руке орехи. — Вот уже с неделю, как он исчез,

— Как это — исчез?

— Не приходит на лекции метра Альбера?

— Не только на лекции, но и в университет вообще и, кажется, уже не ночует в замке Вовэр.

— Ваш друг, Гунвальд Олофссон, должен знать, где он находится.

— Он не знает. Он говорил утром со мной, сам удивляясь отсутствию Артюса.

— Не исчезают же люди, не оставив следа! В особенности перед окончанием курса.

— Может быть, он болен?

— Об этом мы бы знали. Подобные новости быстро распространяются по улочкам горы Сент-Женевьев.

— И он никому ничего не сказал?

— Никому, насколько я знаю.

Рука Этьена приподнялась в успокоительном жесте.

— Я назвал бы это исчезновение хорошей новостью! — проговорил он, выпрямляясь; чаще всего он сутулился, словно под тяжестью дней. — Меня это совершенно не беспокоит. Мне неприятно говорить вам это, сын, но на свете нет человека, который не нравился бы мне больше, чем Артюс. Безобразная выходка по отношению к вашим младшим сестрам, сначала к одной, потом к другой, разумеется, не сделала его в моих глазах более симпатичным! Его исчезновение скорее успокаивает меня, нежели огорчает.

— Я знаю, отец, что вы о нем думаете, но, если я вас правильно понимаю, вы не довольны тем, что я не разделяю вашего мнения.

Студент медленно выпил стакан вина, размышляя:

— Что меня удивляет, так это не то, что он сбежал. Бродячие монахи его типа — перелетные птицы, подчиняющиеся одной лишь собственной фантазии, удаляющиеся на какое-то время, чтобы потом внезапно вернуться. Нет, дело не в том, что он исчез, а в том, что он выбрал для этого момент, когда мы с ним должны во многом разобраться.

— Я не уверен, сынок, — проговорил метр Брюнель, — чтобы он когда-нибудь мог принести извинения за свои действия, даже если бы сей же час появился здесь снова. Я не вижу другой причины, кроме пьянства и похотливости, толкнувших его на эту выходку.

— Как раз для того, чтобы в этом разобраться, я и хочу с ним поговорить, отец.

Трапеза завершилась. Прочли благодарственную молитву.

Этьен вышел на порог двери посмотреть на дождь, умывавший его сад.

— Хорошая погода и для травы, и для овощей, — заметил он. — Дождливая весна — благословенная пора для садовода!

— Партию в трик-трак, мой друг? — спросила Матильда.

— Если хочешь, душа моя, сыграем, но не очень длинную. Завтра мне рано вставать, ведь мы с Бертраном едем в Провин. Нам обоим надо хорошо выспаться перед дорогой.

— Будем надеяться, что за время вашего отсутствия дома все будет хорошо.

— Вас что-то беспокоит, дорогая?

— Да нет же.

— С вами остается Арно.

— К счастью! — отозвалась Матильда, нежно улыбаясь старшему сыну. — К счастью, он не уезжает! Иначе дом остался бы без мужчины.

— Остаются слуги.

— Разумеется. Но им нужен хозяин.

— Что может случиться?

— Не знаю… — Матильда пожала плечами. — Это, наверное, просто от грозовой погоды, — продолжала она со вздохом. — Видите ли, мой друг, я не такая, как ваш садовник: хотя мне и не безразлично, как все растет у нас в саду, дождь всегда навевает мне какую-то тоску. Вот и сегодня ненастье вызывает во мне мрачные мысли. Но это пустяки, они рассеются, как только вновь появится солнце.

Стараясь не подавать мужу вида, что существуют новые причины волнений накануне его отъезда, Матильда, теперь уже выработавшая привычку к притворству, сделала над собой усилие, чтобы улыбнуться, казаться веселой в конце вечера. Но та легкость, которую она почувствовала после разговора с каноником, испарилась. Ей оставалось лишь вспоминать о ней да жалела, чтобы она к ней вернулась.

V

Шагая по мощеному двору перед своим домом на улице Ла-Гарп, Йехель бен Жозеф провожал Гийома, зашедшего проститься. Мужчины шагали неторопливо.

— Мне нужно шесть дней, чтобы добраться до Анжера, — говорил молодой меховщик, — пару недель для улаживания дел, чтобы ввести в курс доверенного человека, который отныне будет управлять, чтобы сдать в аренду усадьбу отца, попрощаться с друзьями, и еще шесть дней на обратную дорогу в Париж.

— В общем полный месяц.

— Да, получается так. Я вернусь не раньше конца июня.

— Желаю вам, мой друг, счастливой дороги и чтобы в Анжу все устроилось так, как вам хочется. Позвольте мне, кроме того, во имя пашей немеркнущей дружбы добавить, что я хотел бы, чтобы вы вернулись в более радостном настроении, менее печальном, в таком, каким оно было до вашего теперешнего приезда. Вы изменились за последнее время, Гийом, — не удивляйтесь, и пусть вас не шокирует, что друг вашего отца заботится об этом вместо него, которого, увы, больше нет с нами.

Учителю парижской талмудистской школы было около пятидесяти лет. Достигнув в этом возрасте зрелости, он приобрел опыт действия, мысли, любви — словом, жизни: поработав в каком-то смысле наугад, как это бывает в юности, люди наконец приходят к моменту обнажения сути событий, взвешивания результатов и осмысления уроков; талмудист дополнял этот жизненный багаж большой культурой, исследованиями ученого, философа, мыслителя, верующего. Среди духовных лиц, всех этих эрудитов христианства, его репутация была очень высокой. Гийом не оставался равнодушным к его престижу. Он почитал того, кто взял на себя, после того как он остался сиротой, роль советчика, опоры, проявляя при этом большую чуткость и самую осмотрительную заботливость.