Я опустилась возле дивана на колени и взяла его руку в свои. Рука была чуть теплая, ногти уже начали синеть. Я погладила безвольную ладонь и легонько, совсем чуть-чуть сжала ее, прощаясь с ним и давая ему понять, что я все простила. Но Павел вдруг открыл глаза, увидев меня так близко от себя, он искривил губы в подобии улыбки и попытался что-то сказать. Он выговорил целую фразу: «Видишь, я не причинил тебе зла». Потом попробовал еще раз улыбнуться, тихо вздрогнул и умер, все еще не сводя с меня взгляда. Я закрыла ему глаза.

Не знаю, кто закрыл глаза Володе, наверное, Андрей. Павлу их закрыла я, все-таки не чужая рука. Тут Андрей стал поднимать меня, что-то втолковывая. Я не сразу, но все же послушалась, однако из комнаты вышла не сразу, как он хотел, а осмотрелась в поисках Виктора, несмотря на свою заторможенность, я помнила, что он ранен. Он оказался совсем недалеко от меня, был раздет до пояса, и кто-то перевязывал ему раненое плечо, смотрел он прямо на меня, и я невольно сделала к нему шаг. Но Андрей упорно тянул меня из комнаты и на ходу говорил, что ранение у Виктора пустяковое, не о чем беспокоиться, пришлось мне подчиниться. На пороге я еще раз оглянулась и встретила взгляд Виктора. Меня сразу же усадили в какую-то машину, но ехать в больницу или тем более домой к Андрею и Наташе я категорически отказалась. Андрею моя строптивость не понравилась, он сморщился, как от зубной боли, но все-таки согласился отвезти домой и подал знак водителю. Машина тронулась, я закрыла глаза и открыла их только возле своего дома — по небу разливалась еще бледная, но явственная заря. Оказывается, уже рассвело.

* * *

…Во мне не было ни одной жилочки, которая бы не дрожала и не ныла, и я подумала, что просплю сутки, но не тут-то было. Стоило мне закрыть глаза, и я видела то раненого Виктора, то мертвого Павла, а то и вовсе отвратительного, кашляющего от смеха Бека. Все-таки кое-как я уснула, однако уже к обеду была на ногах. Чувствовала себя отвратительно, словно меня пропустили через мельничный жернов, но лежать в постели больше не могла. Но оказалось, что мне не только не лежится, но и не сидится, ничем решительно заняться я не могла, какой-то озноб, сродни нервной лихорадке, поселился во мне, и я бродила по квартире из комнаты в комнату как тень. Около пяти зазвонил телефон, и я бросилась к нему, как к долгожданному другу. Звонила Любаша, голос ее звучал не очень весело, даже, можно сказать, грустно звучал. Передав приветы от родных, она поинтересовалась, как я отнесусь к ее визиту. Подумав немного, я ответила, что отнесусь хорошо, но при двух условиях: она покупает бутылку коньяку и пить мы будем молча, поскольку я не в состоянии ни говорить, ни слушать. Любаша слегка оживилась, почуяв возможность переключиться на мои неприятности, а ведь это куда интереснее, чем свои.

— Ну хорошо, говорить ты не хочешь, а зачем тогда я тебе нужна?

— Ну, не могу же я пить одна, это уж слишком. Да и спиртного у меня в доме нет, а выйти и купить, сама не могу, совершенно не в состоянии.

— Что, настолько плохо себя чувствуешь?

— А я себя вообще не чувствую, меня нет.

— Да-а, подруга! Выпить тебе действительно необходимо. Я на работе сейчас, еще с полчасика тут поболтаюсь, и тотчас же к тебе. Для срочности могу взять такси, но это будет за твой счет, как и бутылка. У меня с деньгами не очень. А закусить у тебя тоже ничего не найдется? А то я, как на грех, зверски проголодалась, не обедала сегодня.

— Еда есть, голодной не останешься, такси и бутылку оплачу.

— Вот это другой разговор, это мне нравится. В шесть я у тебя буду. Жди, прилечу.

Любаша прибыла без одной минуты шесть, прямо военная точность. Привезла мне коньяк и лимоны, коньяк, правда, оказался так себе, посредственный, но сейчас я и такому была рада. К ее приходу я сделала лобио из консервированной фасоли, приготовить что-нибудь более серьезное я сейчас вряд ли бы смогла. Порезала хлеб, сыр, открыла банки с маслинами и маринованными шампиньонами. В холодильнике было полно продуктов, но все это добро принадлежало не мне, а Виктору, и в отсутствие хозяина я трогать ничего не стала. Любаша осмотрела стол, накрытый к ужину, чуть слышно вздохнула, но промолчала. Только я разлила коньяк по рюмкам, раздался звонок в дверь. Вставать мне совершенно не хотелось, и к двери, по моей просьбе, поплелась Любаша, ворча на ходу:

— Терпеть не могу подобные штучки, только соберешься выпить, так тут же кто-нибудь прется! Небось опять твой сосед-алкоголик! Учти, если это он, то я сразу пошлю его куда подальше.

Последние слова она договаривала уже в коридоре, возле двери и старалась это делать погромче, чтобы сосед услышал. Но, не открыв двери, бегом вернулась, явно взволнованная:

— Ой, Жень, иди скорей, сама посмотри, там мужик какой-то незнакомый, с виду вполне приличный.

Мне было совершенно без разницы, кто там явился, я посоветовала ей не суетиться, а открыть дверь и впустить того, кто пришел. Любаша скроила зверскую мину, но послушалась, любопытство уже начало ее грызть. Вскоре в кухню вошел Виктор, за его спиной виднелось любопытное лицо заинтригованной сестры. Виктор оглядел меня, бледную, помятую, в купальном халате, вздохнул почему-то, должно быть, от моего весьма непривлекательного вида, и спросил:

— Как ты?

— Я-то ничего вроде, даже поспала немного. Ты сам-то как? Как рука, сильно болит?

Люба, переводя круглые глаза с одного на другого, в изумлении слушала наш разговор, который, с одной стороны, намекал на бессонную ночь, проведенную нами вместе, а с другой — вообще не пойми на что. Чувствовалось, что про свои неприятности она давно забыла и наслаждалась происходящим. Виктор небрежно оглядел стол:

— Ужинаете? Коньячок — это хорошо, но вот закуска у тебя какая-то скудненькая, неужели жалеешь для подруги?

Любаша порозовела.

— Знакомься, Люба, это Виктор. Виктор, это моя двоюродная сестра и подруга Люба. Что касается продуктов, то это все, что у меня есть, остальное твое.

Любаша принялась суетиться, поставила еще одну рюмку, тарелку, приборы достала, сразу чувствовалось, что Виктор произвел на нее сильное впечатление. А тот полез в холодильник за продуктами, действуя одной рукой, но довольно шустро. Я вспомнила, что он ранен, мне стало очень неудобно, и, оттеснив его от холодильника, я попросила сесть. Но он пошел в прихожую и принес кейс, из которого вытащил бутылку хорошей водки и несколько банок. А я тем временем выложила икру, крабов, нежнейшие ломтики балыка, достала из холодильника упаковки нарезанного копченого мяса и ветчины. Наконец, мы втроем сели, я решительно перехватила бутылку водки у Виктора, налила ему и Любаше. Та смотрела на меня во все глаза, не понимая моих действий. Но присутствие интересного мужчины, богатый стол, а особенно ее любимое сочетание водки с икрой радовали взор, и она мудро переключила все свое внимание на них. Наполнив свою тарелку всякой всячиной, она подняла свою рюмку и бодренько спросила:

— Я полагаю, что пьем мы за знакомство?

Я только и смогла, что отрицательно покачать головой, а Виктор, бросив на меня настороженный взгляд, сказал вполголоса:

— Пусть земля будет ему пухом. И пусть он успокоится наконец.

Это вполне естественное пожелание вывело меня из безразличного, полубесчувственного состояния, в котором я сегодня пребывала, и вдобавок ко всему еще и разозлило, сама не знаю на кого.

— Какая земля, какой пух? Разве его уже зарыли? И кроме того, как быть с остальными трупами? Сколько их: пять, десять, двенадцать? Кто выпьет за них, кто их помянет? Ведь и они люди, по крайней мере, были ими когда-то, их тоже рожали женщины, любили, воспитывали. Нет уж! Пить, так за всех.

Когда выпалила все это, мне стало легче, словно немного разжалась пружина в груди и позволила мне вздохнуть поглубже. Я выпила коньяк не смакуя, а словно водку, махом, причем не только свою рюмку, но и ту, что до этого налила Любаше, стала закусывать и только тут почувствовала, что очень замерзла и проголодалась. Несколько минут я не отрывала глаз от своей тарелки, а когда обвела взглядом стол, то увидела, что никто ничего не ест, у Виктора лицо отчужденное, а у Любаши — испуганно-недоумевающее. Я поняла, что переборщила, перевалила дурное настроение со своей больной головы на здоровые головы своих гостей. Мысленно обругав себя, что никогда не могу вовремя остановиться и потому вечно попадаю впросак, я постаралась выправить ситуацию:

— Не обращай внимания, Любаша, на мои глупые слова. Мы с Виктором вчера вечером смотрели кино, фильм был просто отвратительный. Знаешь, из тех современных, где много стреляют и гора трупов, кажется, они еще триллерами называются. Я до сих пор под ужасным впечатлением, прямо сама не своя. А ты ешь, и ты же любишь икру.

Не знаю, насколько я сумела успокоить сестру, но она начала есть. Теперь еще одно дело, и более трудное. Я повернулась к Виктору и, прикоснувшись кончиками пальцев к его щеке, тихо и покаянно сказала:

— Я веду себя как свинья. Извини меня, пожалуйста, за совершенно неуместную резкость тона, ты ни в чем не виноват. Наоборот, я очень благодарна тебе! Но я не могу так быстро успокоиться, я еще очень долго буду отходить от всего этого. Ты, наверно, привык, а у меня такое ощущение, словно я и сама наполовину умерла.

Виктор испытующе посмотрел мне в глаза, но почти тотчас же отвел взгляд. Спустя какое-то время мы выпили еще по одной, и Виктор встал из-за стола. Расслабившаяся Любаша стала уговаривать его посидеть еще немножко и все норовила погладить по больному плечу, умильно заглядывая в глаза и называя при этом Витюшей. Пришлось мне вклиниться и освободить его от несвоевременных Любашиных нежностей. Почти тут же он попрощался, я пошла проводить его до двери и, воспользовавшись моментом, спросила, когда я смогу получить хоть какие-то объяснения происшедшего и от кого. Он вышел, не глядя на меня, наверное, не простил, что я так по-глупому резко одернула его за столом, и уже на лестничной площадке сказал, что Андрей мне позвонит на днях. Когда я вернулась в кухню, Любаша сидела надувшаяся, как индюшка. Увидев меня, она вся вспыхнула: