— А что было бы, если бы я не приехала так вовремя и не смогла бы расстроить ее козни?

Все-таки не смогла удержаться я от банальнейшего и глупого вопроса.

— Ничего бы не было. Женя, Женечка, неужели ты так плохо меня знаешь и так мало мне доверяешь, что тебе нужны объяснения и оправдания?

Мне стало стыдно, и я, прижавшись, пробормотала ему в плечо:

— Я так скучала без тебя, так скучала! А дела все не делались, но вот получилось окно в два дня, и я сразу приехала.

Он сидел рядом, обнимал меня, легонько гладил по спине. Я наконец поверила, что и в самом деле вернулась к нему, что он жив и любит меня. Сердце стало оттаивать, а я уже расслабилась и не сразу поняла его.

— Это грипп или ангина? — И он легко коснулся моей шеи, все еще обмотанной шарфом.

Я замялась и покраснела, как сказать ему правду, я не знала, но и солгать тоже была не в силах. С трудом преодолев замешательство, я наконец вымолвила:

— Прости, я нарушила свое обязательство и не позвонила после встречи с Сашей. Сначала я просто не знала, как тебе рассказать, а потом подумала, что раз все равно еду, то незачем звонить, все расскажу при встрече. Это не ангина, это Саша.

Лицо Володи как-то сразу застыло, стало строгим и немного отчужденным. Он отогнул воротник моего свитера и стал осторожно разматывать шарф. Потом внимательно рассмотрел шею, даже слегка ощупал ее и сказал:

— Болеть перестанет через день-два, а вот опухоль и особенно синяки некоторое время подержатся. Ну а теперь рассказывай.

И я рассказала ему во всех подробностях, включая сообщение по телевизору, старательно подчеркивая юмористическую сторону, пытаясь хоть немного вывести Володю из того непонятного, пугающего меня состояния, в которое он впал, как только услышал о Саше.

— Это моя вина, — наконец сказал он все еще отчужденно, глядя куда-то вдаль, словно там он видел Сашу и хотел испепелить его своим взглядом. — Я недооценил этого прохвоста, я полагал, что он больше держит себя в руках, не столь хитер и не столь безумен.

Володя погладил меня по голове, словно маленькую девочку, может быть, так он гладил когда-то свою дочь, и печально попросил:

— Прости меня, дурака старого. Это моя вина, и я понимаю, как тебе было больно и страшно. Зря я тебе посоветовал с ним встретиться, но теперь сожалеть об этом уже поздно.

С этими словами он обнял меня за плечи, а поскольку одно плечо у меня все еще ныло после удара о косяк, то я невольно поморщилась.

— Так! А это еще что?

Объяснять мне не хотелось, я благоразумно промолчала и стала гладить его лицо, шею, руки. Когда мы ложились в постель, я заметила, что он впервые не взял меня на руки. Ему очень нравилось самому укладывать меня в постель, это было что-то вроде игры, а теперь, наверное, уже не хватало на нее сил. Мне стало страшно, очень страшно! Но я отогнала все отрицательные чувства и мысли, в его присутствии я хотела ощущать только нежность, любовь и доверие. И, целуя его, я предложила пассивный секс для него, но, к смущению своему, к глупому смущению, говорила об этом сбивчиво, путано, впрочем, Володя и не дал мне досказать.

— Нет! — сказал он резко. — Нет, даже если это последний раз. — Потом добавил уже гораздо мягче: — Во всяком случае, если ты предложила это для меня, то нет, если хочешь этого для себя, то да, для тебя я готов на все, что только тебе угодно.

Потом он откинулся на подушки, тяжело, с трудом дыша. Таким обессиленным я его еще не видела, но сказать об этом не посмела, да и чем тут можно утешить? Только нежно гладила его плечо и руку, он сжал мои пальцы, но даже пожатие вышло слабым, и, словно это было последней каплей, он вдруг решился:

— Да, ты была права… — хотел еще что-то сказать, но помолчал, потом добавил уже тише: — А тебе не будет… не будет неприятно?

Я засмеялась и потерлась об него носом. Такой ответ его вполне устроил, и, видя, что он немного утешился, я решила продолжить эту тему и стала говорить о том, что секс совсем не обязателен для выражения любви, любовь и без него самодостаточна. Я сказала еще несколько фраз, подбирая подходящие слова, стараясь объяснить как можно лучше свою мысль и подчеркивая, что это относится в равной степени и ко мне, а не только к нему. Я поняла это совсем недавно, но не стала говорить Володе о том, что поняла это из недавних отношений с Сашей. Секс у нас с ним был горячим, куда уж горячее! А вот любви ни на грош. Так стоит ли непременно соединять эти понятия, как все обычно делают? Задумавшись, я не сразу заметила, что Володя давно молчит, я решила, что причинила ему боль своими неосторожными словами, и, приподнявшись, попыталась разглядеть в темноте его лицо. Это мне, конечно, не удалось, тогда я прижалась к нему и заговорила, чуть не плача и целуя его:

— Прости меня, мой хороший, прости! Я не хотела причинить тебе боль.

Володя сразу встрепенулся:

— Ну что ты, девочка моя, что ты! Успокойся, ты ничем не обидела меня, я просто задумался о том, что ты только что сказала, о справедливости, я бы даже сказал, о высшей справедливости твоих слов. Ты совершенно права — любовь самодостаточна. И наверно, даже в большей степени, чем мы способны пока понять. Когда люди станут более духовными, а я уверен, что это неизбежно произойдет, и не так уж долго этого ждать, по историческим меркам конечно, то секс останется только для продолжения рода. А та избыточная энергия, которая сейчас уходит в секс, будет уходить в творчество, то единственное качество, которое по-настоящему отличает нас от животных. Но знаешь, мне трудно это наглядно себе представить, во мне слишком много животного, грубого, я сейчас это отчетливо понял. Должно быть, смешно теперь, когда во мне и тела-то почти не осталось, так цепляться за его проявления. Мне, как говорится, о душе пора вовсю думать, и только о душе, а я все стараюсь выразить свою любовь к тебе как самец, прости уж меня, дурака, но я так привык, и мне уже поздно меняться. Простишь?

Меня так насмешило, что он назвал себя самцом, было настолько легче думать об этом, чем о том, что он тает на моих глазах, хотя я и не сомневалась, что таким образом он специально отвлекает меня от гнетущих мыслей и чувств. И я вовсю расхохоталась и не сразу смогла остановиться, совсем забыв о больном горле, за что сразу же поплатилась. От резкой боли в горле я закашлялась, от кашля болевой спазм стал еще более мучительным. Сопереживание моей боли смогло сделать с Володей то, что не смог даже секс, который считается чуть ли не самым сильным чувством на земле. На какое-то время к нему вернулись силы, он сел на постели, взял меня на руки и стал покачивать, похлопывая несильно по спине. Боль уже отпустила, а он все покачивал, все прижимал меня к себе, словно не в силах был отъединиться от меня, отторгнуть меня, словно, обнимая меня, он черпал во мне физические силы.

Потом он положил меня на кровать, все еще не размыкая объятий, и мы соединились с ним еще раз, так легко, без усилий, словно и не мы это делали. Я снова почувствовала себя рыбкой, плывущей в воде, пронизанной солнцем. Только теперь в этой воде я была уже не одна и поэтому могла, растворившись, объединиться не только с солнечным бликом и водой, но и другой рыбкой, оставаясь собой, не теряя своей индивидуальности. Прежде чем блаженство полностью овладело мной, я успела подумать: так вот он каким еще может быть — секс, эрос!


Я проснулась, когда только-только рассвело. Володя еще спал, дышал очень тихо, но ровно. Я вгляделась в его лицо — нет, глаза меня не обманывают, он и вправду стал более истонченным, почти прозрачным, в чем только душа держится — всплыло в голове старое выражение. Я знала, что спящих не следует пристально разглядывать, но не могла отвести глаз, не могла наглядеться, налюбоваться. Кто знает, сколько еще осталось сроку этой хрупкой клетке, ведь уже чувствовалось, что скоро-скоро птица-душа расправит доселе сложенные крылья и покинет ее! В висках у меня заломило, и я перевела дыхание, оказывается, я забыла дышать, пока смотрела на него. А я была просто уверена, что «не дыша» — это книжное, литературное выражение. Вот тебе и выражение! Володя, Володя, когда я нахожусь возле тебя, то каждый миг — это познание, открытие тебя, себя, мира. Словно почувствовав мои мысли, он открыл глаза, радостно, почти по-детски улыбнулся, потянулся ко мне, и мы опять слились, соединились, как-то незаметно, само собой, но опасливая мысль, что он может умереть от этого, во время этого, мысль, нагонявшая прежде столько страху на меня, уже не тревожила больше, она была пустой и уже не нужной.

А потом мы завтракали, и в первый раз завтрак у него готовила я, а он лежал, улыбался, сладко нежился в постели и о чем-то думал. А я в свою очередь думала, что с нас слетела чешуя условности, стало не важно, кто гость, кто хозяин, кто мужчина, кто женщина, были просто два любящих существа, и каждый делал что хотел и что мог.

Но чешуя слетела не вся, уж с меня-то точно. Я собралась пойти в магазин, купить свежих овощей и фруктов. Володя уже много лет был вегетарианцем и не ел ни мяса, ни рыбы. Он хотел дать мне денег, а я не хотела их брать, почему-то мне непременно хотелось все купить на свои деньги. Только я собралась серьезно сказать ему о том, что не собираюсь быть на его иждивении, даже рот для этого уже открыла, но посмотрела на его смеющееся лицо, моментально передумала и сказала другое:

— Володя, я дура! — Опустилась на колени перед креслом, в котором он сидел, и, уткнувшись подбородком ему в ноги, продолжила: — Но я ведь знаю, что ты меня и такую, глупую, любишь. Я стараюсь быть умнее, правда стараюсь, и у меня иногда получается, а когда получается плохо, то ты просто не обращай внимания на мои заскоки, ладно?

— Еще как буду обращать! Во-первых, я люблю тебя всю, а стало быть, и твои, как ты называешь, заскоки, даже их особенно, они у тебя очень милые и забавные. А во-вторых, это дает мне сознание своей значительности и глубокой мудрости, а это очень даже приятно.