Десерней ждал довольно спокойно, пока Гарри не скрылся из виду. Его серые глаза были жесткими как камень.

— Если ты будешь запрещать ему эти вещи, это будет самым надежным способом привести его прямо к ним.

София, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на крик, ответила:

— Он не нуждается в том, чтобы кто-то вроде тебя приводил его к этому.

— Ты не улавливаешь сути. Держи его глаза закрытыми, и однажды он уйдет от тебя, чтобы увидеть все самому.

— Ты думаешь, меня хоть чуточку волнует твое чертово мнение?

Ее негодование и неожиданное ругательство задели Жака, заставив его вздрогнуть; затем в его глазах мелькнули зарождающиеся искры гнева. Он сказал таким же бескомпромиссным тоном:

— Ты зависишь от него.

Она задохнулась.

— Как ты смеешь говорить это мне!

— Ты прячешься за свои воспоминания, свой дом и своего отца. Возможно, я ошибся, надеясь на иное, может быть, это — единственный способ для тебя быть счастливой. — Его рот искривился, как будто слова были горькими на вкус; взгляд, которым он посмотрел на нее, был враждебным. Неугасшие чувства в его глазах теплились под соломой его волос. — Но не взваливай эту ношу на ребенка. Ему это слишком тяжело выносить. И однажды это уведет его от тебя.

— Это возмутительно! Убирайся!

— Почему? Потому что я говорю правду? — Он стоял рядом с большой породистой лошадью, его рука лежала на лоснящейся шее, а пальцы зарылись в гриву. В своей грации и силе эти две фигуры соответствовали друг другу, как будто созданные для скульптурной композиции, монументальной и бессмертной.

Она сделала быстрый вдох.

— Правда? Это не то, что я получаю от тебя. Как я могу верить хотя бы слову из того, что ты говоришь? Я чувствую себя полной дурой, потому что совершенно ничего о тебе не знаю.

Десерней сорвался с места с такой скоростью, что она испугалась. София, тяжело дыша, отпрянула в сторону, но он прошел мимо нее и захлопнул открытую половинку двери с грохотом, который разнесся эхом по помещению, заставив лошадей вздрогнуть.

Путь был прегражден. Жак стоял, скрестив на груди руки, расставив в стороны ноги, и ей ясно представился его образ, когда он служил в наполеоновском легионе, во всемогущей «Великой Армии». За исключением того, что его беспощадная сила была направлена теперь на нее одну.

От страха у нее все похолодело внутри.

— Что ты делаешь?

— Пришла пора тебе услышать обо мне. Если это то, чего ты хочешь.

— Я хочу уйти. Будь любезен, пропусти меня.

— Нет. Сейчас ты будешь слушать меня.

Если бы София закричала, кто-нибудь явился бы сюда. Но она понимала, что Десерней никого бы не впустил.

Он стоял и смотрел на нее. София не знала этого человека, но интуитивно почувствовала опасность.

Десерней указал подбородком по направлению к большому дубовому сундуку как раз позади нее.

— Садись и слушай внимательно.

София повиновалась, потому что это хоть на чуть-чуть увеличивало расстояние между ними. Она сидела, выпрямив спину и зажав руки между коленями. Ее шляпка и дорожная накидка, тянули вниз, она чувствовала себя уставшей и подавленной после путешествия. Если бы она не позволила кузену Себастьяну сразу же после их приезда уехать… А теперь ей некого было призвать на помощь, кроме своей внутренней силы.

Жак начал с холодными интонациями в голосе, его руки все еще были сложены на груди, но через некоторое время он опустил их. Он бесстрастно смотрел на нее, как будто она была незнакомкой, пообещавшей определенную информацию в обмен на это.

— Моя семья принадлежит к старой нормандской аристократии. Мы росли вместе с нашими родителями в замке на Вире: мой брат Рене, две моих сестры и я. Рене поехал изучать право в Париж. Я последовал за ним двумя годами позже. Рене страстно интересовался конституционным правом, и поэтому мы оба изучали «Кодекс Наполеона». Гений Бонапарта изумлял нас. Его способности к управлению, то, как он привлекал к себе наиболее талантливых лидеров, огромные возможности его разума, его преданность сохранению независимости Франции, изменению ее законов. — Жак с вызовом посмотрел на Софию. — Наш отец щедро поддерживал и одобрял нас: мои родители гордились Рене, который достиг блестящих успехов и, казалось, был предназначен для должности в правительстве. У меня же… — он бросил на нее саркастический взгляд, — у меня был другой темперамент. Я был гораздо счастливее в седле, чем за партой. Беспокойный, нетерпеливый, всегда искушаемый тем, что могло быть за гранью реальных возможностей. Мое воспитание уже обеспечило мне подготовку к военной жизни: все, что мне было нужно, это — благое дело. Я думал, что я нашел таковое под знаменами Бонапарта.

Жак начал шагать взад и вперед перед дверью, его ботинки скрипели по разбросанной соломе. Теперь он говорил тихо, словно сам с собою, тем не менее слова его были вполне слышны:

— Но моя семья была абсолютно против. Мои родители чтут семейные традиции, социальную справедливость, порядок и спокойствие. Они воображали, что их дочери выйдут замуж и будут жить рядом с домом. Так и получилось. Они думали, что Рене получит свое место в правительстве, — Жак помедлил мгновение, затем продолжил: — а я закончу свое образование и вернусь в замок. Мои амбиции пугали их. Но я был решительно настроен идти к своей собственной цели и, в конце концов, истратил все деньги, которые они дали мне на армейские сборы. Я уехал из Парижа и присоединился к армии, не сказав никому ни слова.

София изменила положение; он посмотрел на нее и сказал насмешливо:

— Первая из моих ошибок. Услышь их все, прежде чем будешь судить, какая из них самая худшая… Я оказался способным к тому, что я делал, и был рано принят в кирасиры. Люди доверяли мне и следовали за мной. Когда я понял, что делаю успехи, я написал домой, чтобы все объяснить. Мои родители были потрясены. Они обратились к Рене, который уже предполагал, чем я занимаюсь. Он пообещал им, что поедет за мной и уговорит меня уйти из армии. Но он знал с самого начала, что это было невозможно, поэтому когда он настиг меня в Ваграме, присоединился к армии сам. Мы сражались бок о бок в течение следующих трех лет.

Жак увидел ужас в ее глазах.

— Да, он делал это, чтобы защитить меня. Он был старший. Он пообещал родителям, что будет присматривать за мной; это был единственный способ, которым он мог сделать это.

«И ты позволил ему». Она вообразила, каким он мог быть несколько лет назад, без этого взгляда горечи на его лице, полный беспечной храбрости, стремящийся к славе.

— Затем «Великая Армия» вторглась в Россию. Стоит ли описывать это тебе? Мир знает, что случилось там с нами. Тем не менее это не открыло мне глаза. Я стоял на улицах Москвы и смотрел на нее, сожженную дотла, я умирал от голода, так же, как и все остальные, когда мы пробирались обратно по этим бесконечным снежным дорогам. И если на душе у меня становилось горько, то только потому, что мы потерпели поражение от русских войск, а не потому, что приносили разорение, куда бы мы ни шли. А потом была переправа через реку Березину.

Десерней замолчал. Он отошел от двери и остановился рядом с одной из лошадей. Задумавшись, он смотрел себе под ноги. Проход через дверь был свободен, и София при желании могла бы быстро проскочить в него. Но она оставалась совершенно неподвижной. Через минуту Десерней продолжил:

— Ты, наверное, слышала об этом. Это одно из наиболее известных и «блестящих» отступлений Наполеона. Но он оставил тридцать шесть тысяч человек русским на другой стороне. Казаки догнали нас у реки. Маршалы Ней и Оди не отдали приказа вступать в арьергардный бой. Людей рубили на горящих мостах, они лежали с мертвыми и ранеными лошадьми, которые проливали кровь в воду. Мы с Рене переправились через реку, затем он погиб. — Жак снова замолчал. Он протянул руку к шее лошади и начал ее гладить. Его действия были механически, а взгляд отсутствующим. Потом, словно очнувшись, он продолжил: — Это случилось у меня за спиной. Кто-то сказал мне, и я отправился обратно искать его. Я нашел его рядом с дорогой, в канаве. Русские открыли по нам артиллерийский огонь через реку. Все вокруг нас было серым, красным и черным.

Жак смотрел на Софию, но не видел ее, его взгляд был устремлен в прошлое.

— Я поднял брата на обочину дороги, положил его голову себе на колени, а он пытался что-то сказать.

В его глазах внезапно появились слезы и начали стекать по щекам, но он, казалось, не замечал их. Его голос стал еще более глухим.

— Он умер. Я закрыл его глаза. Потом я увидел, как мои товарищи проходят мимо. Я увидел страх на их лицах, кругом царил хаос отступления. Я не мог двигаться, не мог ничего делать. Затем увидел, как Бонапарт проехал мимо меня верхом.

Десерней посмотрел на нее, и она увидела, как обнаженный ужас того момента пересек его лицо.

— Он проехал так близко, как ты стоишь ко мне, на своей белой лошади. Он смотрел прямо вперед. Возможно, я закричал, я не знаю, но он посмотрел на меня. В его глазах я прочитал презрение и ненависть к нам, своим солдатам. Это то, что он швырнул в меня. Он ненавидел нас обоих: Рене, потому что тот был мертв; меня, потому что я выглядел как смерть. Он не хотел видеть нас, он хотел, чтобы мы сдохли все, были стерты с лица земли, из его мыслей. Он ненавидел, — рот Жака искривился, — моего мертвого брата.

Со звуком, который он подавил в глубине своего горла, он отвернулся и опустил голову на тыльную сторону кулака, сжимавшего гриву лошади.

София почувствовала, что ее глаза щиплет от набежавших слез, и у нее возник порыв подойти к нему. Но она была в растерянности: что она могла сказать или сделать, чтобы помочь? Возможно, он услышал ее внезапное движение, поднял голову и продолжил, его щеки были влажными, а глаза затуманены.