– Я не знаю, что именно этот Макмаллен наплел вашей газете о моей личной жизни, – говорил Хоторн, – но одно мне известно наверняка: свою историю он состряпал не без помощи Лиз, а она лгала ему. Даже если бы она не была больна и не потеряла способности видеть разницу между правдой и фальшью, Лиз все равно извратила бы все, что связано с нашим браком. Она никогда не желала признать правду. Каждый факт ей надо было вывернуть так, чтобы она выступала в роли невинно пострадавшей стороны… – Он пожал плечами. – На этом поприще я не собираюсь вступать с ней в состязание. К тому же мне есть в чем винить себя. И я признаю свою вину.

Хоторн замолчал, и Джини увидела, как его взгляд скользит по комнате, цепляясь за книжные полки, камин, безделушки на каминной полке: почтовые открытки, глиняную плошку и – с самого края – кошачий ошейник, который она хранила в память о Наполеоне. Синий ошейник был сделан из настоящей кожи, к нему были прикреплены пластинка с кличкой и крохотный колокольчик. Впрочем, казалось, что, глядя на все эти предметы, Хоторн не видит их. Его взгляд был направлен внутрь самого себя, перед его глазами сейчас была собственная жизнь.

Джини в нерешительности смотрела на него. Вся эта история строилась на зле. Как говорил Паскаль, злого человека трудно распознать по его лицу, словам и жестам. Однако, как Джини ни старалась, сейчас она не могла выявить в своем собеседнике ни капли зла. Отчаяние? Да. Крайняя усталость? Да. Горечь? Возможно. Ко всему этому примешивалось столь не вязавшееся со сдержанностью Хоторна стремление к предельной точности и откровенности. Наверное, Мэри была права: это был не тот человек, который любит распространяться о собственной персоне.

Когда Хоторн отвернулся, она еще раз быстро взглянула на часы. Ее очень тревожило необъяснимое отсутствие Паскаля, но не хотелось, чтобы Хоторн заметил это. Такой возможности для разговора с ним больше не будет, и если быть честной до конца, эта возможность привлекала ее не только как журналистку. Не так уж просто было смотреть на все это со стороны, помня, что присутствуешь здесь только в качестве репортера. Да и Хоторн разговаривал с ней не как с журналисткой, а как с другом. Было ли это с его стороны всего лишь искусным ходом? Вполне вероятно. Но стоило только взглянуть на его лицо, и Джини начинала верить: нет, это не уловка.

Взгляд Хоторна остановился на ее лице.

– Мне как-то неловко говорить об этом. Такого я еще ни с кем не обсуждал. Но, думаю, проблемы были заложены в наш брак изначально. Мы с Лиз женились в первую очередь по политическим, если хотите, даже по династическим причинам. Сенатору нужна жена. Отец мой всячески способствовал нашему союзу, Лиз тоже хотела этого, и я пошел у них на поводу. Сердце мое было свободно, а Лиз была очень молода и казалась на редкость обаятельной. Со временем, думал я, все наладится… Как же я заблуждался! Практически с самого начала наш брак обернулся катастрофой. Через год мы с Лиз выяснили, что не подходим друг другу буквально по всем статьям. В первую очередь – в сексуальном плане. – Он украдкой взглянул на Джини. – Я не хочу копаться во всех этих деталях. Но, поверьте, ситуация очень скоро стала поистине невыносимой. Наша совместная жизнь превратилась для нас обоих в нечто очень больное и безобразное. Уже через шесть месяцев после свадьбы мы спали порознь. Очевидно, Лиз ожидала, что я буду придерживаться обета безбрачия, нарушая его лишь в тех немногих, очень редких случаях, когда мы, преодолев взаимное отвращение, все же соизволим лечь в одну постель.

Он еле заметно повел плечом.

– Не получилось. Я такой же мужчина, как и все. Время от времени мне нужна женщина.

Произнося эти слова, он, не переставая, пристально смотрел на Джини. Она молчала, и Хоторн, откинувшись поудобнее на спинку стула, продолжил все тем же ровным голосом:

– Мы были женаты уже полтора года, когда я наконец совершил то, в чем Лиз обвиняла меня уже несколько месяцев. Я был в отъезде, на одной из конференций, где встретил женщину, которая недвусмысленно дала мне понять, чего от меня ждет. И я уложил ее в постель. Она была примерно вашего возраста. Блондинка. Хорошая, добрая, лишенная мелочности… и изобретательная. Мы провели в моем гостиничном номере три ночи, и с тех пор я о ней ничего не слышал. Я до сих пор по-настоящему благодарен ей. Она напомнила мне, какое наслаждение может доставить секс двум взрослым людям. Чистое, ничем не омраченное удовольствие, когда никто не наседает на тебя, бесконечно выторговывая какие-то условия, не ведет игр в борьбе за власть, не стремится обойти тебя, чтобы оставить в дураках… А ведь все это присутствовало в моих отношениях с законной супругой. – Его взгляд стал острым. – Вы осуждаете меня?

– Я не могу вас осуждать или одобрять. Измены в супружеской жизни не такая уж большая редкость. И не мне судить вас.

– И все же, я думаю, вы так или иначе даете оценку моим поступкам. И ничего страшного в этом нет. Все это ровным счетом ничего не значит…

Взгляд Хоторна снова соскользнул с ее лица, устремившись в невидимую даль. Он продолжал говорить, и она чувствовала, что его исповедь предназначена именно ей, но также и кому-то еще, возможно, этим стенам, которые тоже имели уши, или самому себе.

– Смешно, не правда ли? – спросил Хоторн. – В мужчине моего положения всех интересует лишь одно: трахается он на стороне или нет? Если да, то где и с кем? И никому даже в голову не приходит задать другой вопрос: почему? Нет, ты выкладывай: где и с кем? – Он вздохнул. – Можно задать вам один вопрос? Вы видели Лиз. Что вы о ней думаете?

Джини колебалась.

– Ответьте правду, Джини.

– Я подумала, что она боится вас. Мне показалась, что она очень забывчива и рассеянна. Она все время противоречила самой себе. Но время от времени не забывала подчеркнуть, насколько предана вам. Постоянно цитировала вас…

– Ах, как же, как же! Конечно, – улыбнулся он. – И вам все это показалось очень убедительным, не так ли? Особенно ее преданность.

– Нет, все это показалось мне каким-то нарочитым. Слащавым, если хотите.

Это определение, кажется, понравилось ему.

– Слащавым? Приторным? Вот-вот! Совершенно с вами согласен. Лиз зачастую перегибает палку, разыгрывая преданность. Точно так же она изображает обаяние. Она всегда так делала, еще задолго до того, как заболела. Истина заключается в том, что наша неприязнь взаимна. Лиз не выносит меня, но не следует забывать, что она – прирожденная актриса с исключительными театральными данными. Кстати, это и есть одна из причин, почему мой отец советовал мне взять ее в жены. Он считал и продолжает считать, что жене будущего президента необходимы в первую очередь актерские способности.

Вздохнув, он сделал небольшой глоток виски.

– Конечно, мой отец – циник. Сейчас он рассматривает Лиз как тяжкую обузу. Советует мне позаботиться о расторжении брака и заключить новый – нормальный.

– Разве это возможно?

– Конечно, – ответил он иронично, будто был удивлен столь наивному вопросу. – Это всегда можно устроить, если у вас есть связи в высших кругах католической церкви. Правда, без согласия Лиз тут не обойтись, а пока она больна, эта затея и вовсе неосуществима. Может, в будущем получится. Только бы удалось убедить Лиз, что она является самостоятельной личностью, что ее известность и выдающееся положение в обществе, все то, что так ей нравится, не зависит от того факта, является она моей женой или нет…

– Вы думаете, это удастся?

– Нет. Наверное, нет. – Ответ был дан без раздумий, почти небрежно. Глаза Хоторна вновь блуждали по ее лицу. – Если бы я был волен жениться заново, то мне пришлось бы немного просветить своего отца относительно некоторых секретов брака. Ему пришлось бы понять, что теперь я подхожу к своей будущей жене с совершенно другими мерками.

– Например?

– Воля к жизни. Благоразумие. Бескорыстие. Способность любить. Ум. Ум – в первую очередь. Это очень ценное качество.

Джини отвернулась. Его пристальный взгляд теперь смущал ее.

– При встрече она не показалась мне глупой, – возразила она.

– Ах, будет вам. – Джон Хоторн нетерпеливо встал со стула и, подойдя к столу, добавил в свой стакан виски. – Полноте, Джини, ведь вы гораздо тоньше, чем хотите казаться. Лиз пустая, тщеславная особа, которая занята только собой. И на редкость глупа. Она хронически находится в состоянии воспаленного тщеславия и недовольства. Ее постоянно терзает потребность, какая-то неутоленная страсть быть в центре всеобщего внимания. Я в жизни не встречал такой эгоистки, как Лиз. Ради того, чтобы привлечь к себе внимание, она готова на что угодно. Если фотографы хотят снимать хнычущих больных детей, она мчится в детскую больницу. Если для того, чтобы о тебе заговорили, требуется перерезать вены, она и это сделает. Боже праведный, на этой женщине я женат уже десять лет! И это мать моих детей! Вы что же, думаете, я собственной жены не знаю?

Джини не нашла, что сказать. Ее поразила неожиданная страстность, прозвучавшая в его словах, и Хоторн, словно поняв это, вздохнул и беспомощно развел руками.

– Понимаю. Я делаю именно то, что зарекался делать. Я вовсе не желаю вытаскивать на свет Божий все пороки Лиз или намеренно обливать ее грязью. Но иногда, как, например, сейчас, так хочется, чтобы хоть кто-то увидел, что на деле представляет собой моя «образцовая» семейная жизнь. У меня два ребенка от женщины, которую я никогда не любил и не уважал. Но если Лиз приходится расплачиваться за это, то расплачиваюсь и я. В отличие от жены, я не ищу спасения во лжи и таблетках. У меня другие лекарства. Иногда выпивка – для того лишь, чтобы забыться на ночь, иногда женщины. К спиртному быстро привыкаешь, опасность спиться очень велика, что мы наблюдали сегодня вечером на примере вашего батюшки. И потому ныне я предпочитаю средство более легкое, вполне доступное и гораздо меньше влияющее на образ жизни. Женщин. Да, Джини, трахаюсь на стороне. Именно так это называется.