Спустившись с вышки, мы пробирались сквозь лесные заросли, поднимались на дюны и бежали к морю, на бегу сбрасывая одежду. Никого не было на пустынном берегу. Мы качались на волнах, Наташа обхватывала меня руками и ногами и впивалась солёными, губами в мои губы. Накупавшись, мы грелись на горячем песке в дюнах, жёсткая трава на вершинах дюн шелестела на ветру, ветер задувал на нас золотистый песок. Наташа чуть улыбалась, на губах её сверкали песчинки, она тихо произнесла:


Звуки жизни случайной меня

не тревожат. Жду. Я знаю, что ты

меня не покинешь. Ко мне подойдёшь.

Образ твой в молчании я сохраню.


Она прижалась лицом к моему лицу и судорожно обняла меня.

— А все-таки мы молодцы, мы умеем ждать! — сказала она. Как хорошо жить и чувствовать, что ты кому-то нужен, просто необходим, что кто-то постоянно думает о тебе, и что мне тоже есть о ком думать, о ком мечтать. Помнишь, как мы рисовали вместе? Всё казалось преодолимым, и не было ничего недоступного и работы получались неплохие, без тебя они у меня хуже. Но скоро, скоро мы будем вместе. Самое главное — ждать.

Академия любви

Я заглянул в мастерскую живописцев, крадучись, проскользнул между холстами, установленными на мольбертах, и увидел стоящую спиной ко мне Гунту. Она задумчиво разглядывала большую картину. Длинные пышные волосы на черной майке сияли, как золото. Тихо приблизившись, я звонко шлёпнул её по попе. Она некоторое время продолжала разглядывать картину, а потом медленно, словно очнувшись, оглянулась.

— А, это ты! — сказала она.

— Минутку, — опешил я, — что значит — а, это ты? А кто же ещё?

— Думаешь, нет желающих?

— Интересно!

— Какой ты собственник! Всё хочешь себе заграбастать. Я свободная девушка! Меня все могут шлёпать!


— Гунта…

— Ладно, шучу… Слушай, лучше выручи! Я в беде! — сказала она, глядя на меня с мольбой.

— Что случилось?

— Видишь эту картину? Она из академического фонда. Профессор принёс для образца… Я случайно столкнула её вниз прямо на палитру. Смотри, небо перемазано, а сейчас профессор придёт! Это же классика латышской живописи! Из музея! Меня убьют!

— Давай краски, запишем, никто и не увидит.

Гунта быстро достала палитру, краски и разбавитель.

— Ты пиши правую сторону, а я буду левую, — предложил я.

Мы стали быстро работать, подбирая тона и закрашивая повреждения на холсте.

Здесь я тоже могу делать? — спросил я, показывая на середину картины.

— Да… да…, дорогой, делай всё, что хочешь!..

— Гм. Что? Всё, что хочу?

— Да… да… быстрее, быстрее, только не останавливайся!

— Гунта, что за странные слова ты говоришь?

— Нормальные слова. О, как ты здорово это делаешь! Мне нравится, делай ещё!

— Ну вот, опять! Ты говоришь на каком-то эротическом языке.

— Это у тебя эротические мозги.

— Спасибо!

— Смешной! Да не сердись! Я прикалывалась! Ты создан для того, чтобы тебя разыгрывать… Люблю я это! Если я над тобой не прикололась, то день прошёл впустую!

— Злая ты! Ухожу я от тебя!

— Спасибо тебе! Ты меня спас! — сказала Гунта, улыбнувшись. — Беги, у тебя уже история искусств началась. Но вечером приходи! Ты всегда приходишь, когда меня нужно спасти!

Я побежал и столкнулся в дверях с профессором.

— Виталий, вам что здесь — мёдом намазано? Вас я вижу чаще, чем своих студентов! Вы же на графике учитесь.

— Уже убегаю.

— Подождите, — сказал профессор, выходя со мной в коридор. — Виталий, давно за вами наблюдаю…

— Да, профессор.

— Понимаете… с вами всё в порядке, всё вроде бы хорошо, но, понимаете, вам не хватает…

— Чего, профессор?

— Как бы вам объяснить…, - произнёс он, пощёлкивая пальцами в воздухе и подыскивая слова, — вот, видите это окно?

— Вижу, профессор.

— Разбейте его!

— Вот это готическое окно!?

— Да! Понимаете, вы скованы, зажаты… разбейте это окно, и вы раскрепоститесь… Без этого нельзя, просто нельзя быть художником. Нужно быть распахнутым и ничего не бояться и не таить! Вы всё держите в себе. У вас на курсе есть ещё одна такая же — Людмила. Очень талантливая, но… Вот ей бы мужчину хорошего, была бы великолепная художница, а то рисуете оба чёрт знает что.

— Ей мужчину, а мне стекло! Может, я лучше к Гунте буду почаще заглядывать?

— Так, Виталий, — посерьёзнел профессор, — вы, я вижу, не поняли меня, идите…

Я быстро побежал по коридору.


В аудитории по истории искусства темно, только горят на всех столах лампы под колпаками, освещающие конспекты, а преподаватель на большом экране показывает слайды с картинами Боттичелли. Я чёрной тенью крадусь к своему столу и достаю конспект. Свет ламп выхватывает из темноты то чьё-то лицо, то локон волос, то кисть руки с авторучкой… Большое темное помещение представляет из себя хаос крохотных островков света. Я вижу Люду, Эдиту, Юрку… и начинаю смотреть на экран. Темнота, монотонный голос преподавателя, колкий стук снега в стекло за шторами… Меня начинает одолевать сон. Я подпёр голову ладонью и закрыл глаза… передо мной возникла прекрасная Венера Боттичелли… она мне улыбнулась, приблизилась ко мне, я вот-вот коснусь губами её губ… и тут я чуть не стукнулся лбом об стол. Надо же, заснул. Но и вправду, как хочется спать! Я удобно положил голову на пухлый конспект… я буду так лежать и слушать… слушать, но больше всего я хочу снова увидеть это лицо… почувствовать вкус губ…


— Виталий, просыпайтесь, — преподаватель заботливо похлопал меня по спине, — на зачёте о Боттичелли спрошу отдельно.

— Что-то сморило, — сконфуженно произнёс я, протирая глаза.

— Ничего, понимаю.

Помещение, залитое теперь ярким светом, быстро опустело, я остался один. Чем же Венера из картины Боттичелли так похожа на Гунту? Нет, не только чертами лица. Есть что-то ещё, что-то неуловимое… И тут я понял, у них у обеих одинаковый, удивительный взгляд — их глаза смотрят на тебя, но в то же время обе они глядят куда-то очень далеко, туда, где тебя нет.


Следующий предмет — философия. Философию я люблю! Надо бежать, а то с самого утра я на всё опаздываю. В аудитории я устраиваюсь за самым дальним столом у окна и, как только преподаватель начинает своё повествование, достаю том Тургенева. Хочу сегодня перечитать «Бежин луг». И ещё хочу перечитать «Певцов». Только на философии и есть у меня время почитать. Какая в «Певцах» гениальная концовка! Я считаю, что это лучшая концовка рассказа в русской литературе! И как Тургенев пишет! Я всё ясно вижу, слышу все звуки, чувствую дыхание лугов, горьковатый запах дыма костра у реки, сладострастный и порочный аромат жасмина… И удивительно, мне кажется, что я там присутствую, могу посмотреть в любую сторону, пойти в любом направлении в том мире, который он создал. Как он добивается этого? В чём секрет? Ведь Тургенев ничего не прячет, вот он, текст, передо мной. Я вглядываюсь в простые слова, пытаюсь разгадать их тайну и тайну влияния на них соседних слов, хочу постичь глубину недомолвок, важность ритма… хочу обнаружить слова-сигналы, которые будят воображение и зажигают его! Я хочу постичь тайну Тургенева!..


После философии, перед рисунком, небольшой перерыв. Я решил заскочить к Гунте и посмотреть, как там дела с музейной картиной. Может, как всегда, пора Гунту выручать? В коридоре у мастерской живописцев никого нет. За высокими остроконечными окнами светлеет, на стенах между окнами висят застеклённые рисунки лучших учеников, а на противоположной стене, между дверями в мастерские, развешены большие живописные полотна. Я остановился у одного из рисунков с изображением обнажённого натурщика. Я всегда останавливаюсь у этого рисунка. Мне очень нравятся тени и рефлексы на теле. Как зачарованный, я смотрю, впитываю, учусь…

Приоткрыв дверь, я заглянул в мастерскую, никого не видно. Может, она за картинами? Я обошёл одну картину, другую и… столкнулся с профессором.

— Давайте, Виталий, заходите, давно вас не видел. Взгляните-ка на эту картину, — сказал он, указывая на работу, которую мы поправляли с Гунтой. — Обратите внимание на небо, какая смелость мазка!

— Да, профессор.

— Сейчас так не пишут.

— Да…

— Кроме вас с Гунтой.

— Э… понимаете…

— Да ладно. Это вообще-то моя работа, сделал ещё в студенческие годы. Нет, вы не испортили. Молодцы!

— Старались, профессор.

— А как вам снег на этой картине?

— Просто сверкает на солнце.

— Да, кажется, что снег слепит глаза, но я вам сейчас что-то покажу.

Профессор взял лист белой бумаги, прорезал в нём ножницами окошко и приложил лист к снегу на картине. В прорези белого листа снег оказался тёмным!

— Вы видите, — сказал профессор, — снег не белый, он только кажется белым. Вы должны понять, как это сделано. Не пользуйтесь белилами, когда пишете снег, и обратите внимание, что на нём множество цветов и оттенков. Вспомните Сезанна. Вот кто умел в локальных цветах видеть множество оттенков.

— Я понимаю, о чём вы говорите.

— И знайте, Виталий, как преподаватель я буду выпроваживать вас отсюда во время занятий. Вы должны заниматься в учебное время на своем отделении… Но, как человек, скажу… Понимаете, после того, как у неё умерла мать, она стала сиротой. Только с вами она улыбается, — сказал профессор. — Знаете… Вы с Гунтой меня заинтересовали. Вот палитра, краски. Сейчас на картине покажу тона, а вы быстро должны их подобрать. Если справитесь, можете приходить сюда, когда захотите, хоть ночуйте… Попробуете?