«Дорогой мой человек!

Прошу тебя, не забывай меня. Даже через много-много лет помни».


И я вспомнил тот день. Вспомнил её, идущую ко мне по аллее парка, совершенно убитую горем. Что же она увидела в тот день? Что за видение из будущего возникло перед ней? Я вспомнил её бледное лицо, вспомнил, как она внимательно наблюдала за тем, как я читаю первую страницу, не подозревая о последней, которая уже написана.

— Спасибо, — сказал я ей тогда, — но что случилось?

Она посмотрела мне в глаза и, взяв за руку, сказала: «Пошли! Не будем думать ни о чём плохом».

Дожди

За окнами потемнело, распахнулось окно, и с нарастающим шумом дождя в комнату ворвался свежий, пахнущий мокрой листвой и морем ветер. Я сел на подоконник и вскрыл полученное письмо. Несколько капель упали на лист.


«Дорогой мой человек!


Прости, что так редко пишу тебе. Я порядочная, извини, скотина. Прошла целая неделя, как я тебя не видела. Хотела написать вчера, но очень болела голова. Она болит редко, но эффективно. А всё потому, что я страшно устала. Ты вот говоришь, что мне надо отдыхать, а я не знаю, как это сделать. Работы у меня очень много. Живу полной жизнью. Только одно мучает меня каждый день, когда я начинаю работу, — неуверенность в себе. Ты да я знаем это и будем молчать. Вот увижу тебя, и всё пройдёт. Ты как врач умеешь лечить душевные болезни, но умеешь и вызывать их.

Целый день сегодня работала. Ушла из дома в полдень, а вернулась к ночи. Все эти дни дует очень сильный ветер, и идут дожди. Этюдник мой стоит, а меня относит ветром. На море временами солнечно и, почему-то, очень одиноко. Сделала четыре акварели и один рисунок. Над акварелями работала долго. Рисовала, смывала прямо в море и снова рисовала, и снова смывала. Ничего не получалось, пока не стала брать на кисть больше воды. Бумага попалась хорошая, толстая, но надо покупать уже новый рулон, слишком много я её порчу. Буду теперь писать маслом, но это такая грязная работа, что я пропахну вся краской и разбавителем. У тебя теперь точно будет кружиться от меня голова.

Ту книгу, что ты мне дал, я до сих пор не прочитала. Хотела сделать это в поезде, когда возвращалась из Москвы. В купе я положила книгу на столик и засмотрелась в окно. Такая красота за окном, как раз садилось солнце. То едем среди полей, то становится темно от подступившего к поезду леса, а рука просто лежит на книге. Только хочу её раскрыть, а поезд уже гремит по мосту над рекой, а внизу в искрящейся воде стоят дети. Сразу пришла в голову идея картины. В воде, в которой отражается небо, стоят дети, я вижу их сверху, и они как бы парят в небе. Как думаешь? И так вот я сидела, пока за окном не наступила тьма с редкими огоньками, я смотрела на своё отражение в окне и думала, а не подстричься ли мне ещё раз? Так я к книге и не притронулась. Но придумала композицию.

Скоро я пойду спать. И во сне увижу, как ты идёшь мне навстречу, по воде, по небу. Увижу, как твои руки касаются моих рук, как ты обнимаешь меня. Во снах можно увидеть всё. Как хорошо, что существует этот второй мир, в котором главную роль играет воображение и который никому не подвластен. Люблю анархию! Будь на то моя воля, никому бы не подчинялась, кроме тебя, если бы ты захотел, но я сомневаюсь в этом.

Теперь только во сне и могу смотреть на твои волосы и ерошить их, трогать твой горячий лоб своими руками, пропахшими краской, любоваться твоими глазами, в которых отражается всё: и леса, и поля, и море, и твоё настроение, и я.

Буду ждать нашей встречи всем своим существом. Ведь это прекрасно — ждать! Я жду!


P.S. Вчера я прошла по той дороге, с которой у нас всё началось. Помнишь эту дорогу? Я шла теперь по ней совсем одна».


Эту дорогу я помнил. Это было наше первое свидание, и, когда я пришёл, она уже ждала меня, стоя в тени дерева. Я взял её за руку и спросил: «Куда идём?» Она удивлённо подняла на меня глаза и ответила, как нечто само собой разумеющееся: «На кладбище».

Это была узкая булыжная дорога пригорода, за заборами высокие яблони осыпали белым цветом крыши домов. Мы сделали всего несколько шагов и вдруг услышали громкий плач. Нам навстречу шла женщина и плакала навзрыд. Стало не по себе. Никого больше не было на этой дороге, только мы и эта женщина.

— Как это плохо! Как будто о нас плачет, — сказала она тихо.

— Просто у неё что-то случилось», — успокоил я.

На старинном, заросшем кладбище было тихо и безлюдно. А когда мы зашли подальше под деревья, высокие кроны каштанов зашумели над нами, как прибой, и на нас обрушился пронизанный светом ливень. Неподалёку мы заметили старинный склеп с развороченными дверями и, промокшие, забежали в него. Мрак и холод окутали нас, ливень всё усиливался, мы так и стояли, обнявшись, а когда глаза привыкли к темноте, заметили расписанные грязными словами и рисунками стены. Пол был разломан, из чёрного провала торчали доски. Дождь кончался, падали только редкие капли, а потом стало тихо. Передо мной сверкали её глаза, а губы её улыбались.

Она посмотрела на надписи за моим плечом и, вдруг протянув руку вперёд, коснулась стены:

— Смотри, как мел и уголь хорошо смотрятся на такой фактуре! Это можно использовать.

Наступила тишина, казалось, будто весь мир пропал. Я не сразу осознал, что эта тишина пронизана странным звуком. Он был похож на гул волны и шум ветра, и ещё казалось, что это звук далёкой сирены. Эхо этого звука шло сразу отовсюду. Что-то приближалось к нам, было наполнено этим тревожным гулом. Слышит ли она это, хотел спросить я, но только крепче обнял ее.

Расставание

Сегодня мы начинаем новый рисунок — Марина будет лежать на зелёной драпировке, что немного похоже на полотна Гогена. Натурщица находится на специальном невысоком подиуме, на котором я и сам люблю полежать в конце дня.

Первые дни рисования самые сложные, нужно правильно разместить фигуру на листе и хорошо её прорисовать. Без этого нельзя приступать к моделировке форм. Люда рисует рядом со мной и рисует очень хорошо. Быстрыми росчерками карандаша она сразу же схватила движение натурщицы. У меня это так быстро не получается. Я размещаю фигуру на листе и начинаю прорисовывать детали, постоянно проверяя пропорции.

В мастерской царит тишина, слышно только движение грифелей по бумаге. Весь курс погрузился в работу и, кажется, все забыли друг о друге… Для нас остались во всём мире только пропорции, тени, рефлексы… и шорох грифелей по бумаге. Я смотрю на Марину, потом на рисунок и снова на Марину… да, она очень красивая… но не слишком ли крупной я сделал её на листе? Да, слишком крупная, фигуре тесно, надо всё стирать или брать новый лист… Надо всё переделывать.

А за окном высоко под потолком косо летит снег и давит ветер на стёкла….


Через два часа мои сокурсники, закончив рисунки, ушли, и мы с Мариной остались вдвоём. Я теперь один рисовал в мастерской, навёрстывал упущенное. Вот что значит — проболеть неделю. Надо сделать ещё несколько набросков, и тогда можно будет Марину отпустить. На рисунке всё хорошо, но не получались ноги, сколько ни бился. Наверное, устал. Чтобы сделать тени прозрачнее, я насыпал на рисунок муку из пакета и, захватывая её кисточкой, прошёлся по теням и рефлексам. Всё вроде бы хорошо, но… ноги. Никак не удаются ноги.

— Сегодня весь день пришлось позировать стоя, хоть теперь отдохну, — сказала Марина устало. — Давай сделаем перерыв? Я тебя могу угостить апельсином.

Она быстро поднялась, набросила халатик и скрылась за тёмно-синими шторами раздевалки. Я смотрел на ноги на рисунке, покусывая с досадой губу, прошёл мимо мольбертов сокурсников, разглядывая их работы и подойдя к помосту, на котором позировала Марина, лёг на ворох драпировок ещё хранивший тепло её тела. Я любил в конце дня полежать на помосте. Марина легла рядом со мной на спину, подняв руки над собой, разделила апельсин пополам и протянула мне половинку. Капелька апельсинового сока упала на её грудь в разрезе халатика.

— Сладкий, — одобрил я.

— Плохой бы я не дала, — и, помолчав, она неожиданно спросила: — Угадай, где я раньше работала?

Я посмотрел на её черные длинные волосы и карие глаза.

— Сдаюсь! Кем?

— Представь себе, водила троллейбус, — улыбнулась она и тут же погрустнела, — но недолго — всего год. Я… сбила человека… Нет, не насмерть и даже не покалечила его… но… я ушла. больше не могла там работать! Это… был такой кошмар! До сих пор иногда снится, а ведь случилось несколько лет назад.

— Не думай об этом, — сказал я, повернувшись к ней, — выбрось из головы. Всего этого уже нет…

— То же самое можно сказать обо всём в жизни, — усмехнулась она, — вот мы сейчас лежим с тобой, но ещё миг, и всего этого уже нет…


Дверь открылась, и в мастерскую быстро вошла Наташа с большой спортивной сумкой на плече. На кончиках её светлых волос искрились капельки тающего снега.

— А это вы тут чего делаете в интимной обстановке? — спросила она с усмешкой, бросая сумку на пол. — Сексом, что ли, занимаетесь?

— Наташка, это не то, что ты думаешь! Я тебе сейчас всё объясню, — начал я ей подыгрывать.

— Ладно, ладно, — махнула она рукой, — секс — дело молодое, весёлое!

— О, Натка, дай сигаретку, — вскочила Марина, запахивая раскрывающийся халат и, повернувшись ко мне, предложила: — Слушай, а давай закончим на сегодня? Я что-то устала.

— Хорошо, иди. Но только завтра доделаем. Слушай, Наташка, ты пришла вовремя, глянь там у меня ноги на рисунке, что-то не получаются.

— Натка, так тебе что, надо позировать? — выглянула из-за ширмы Марина.

— Да зачем, что я — ноги твои не знаю!