Карен Рэнни - Любовь и бесчестье

Дядя Бертран повернулся и направился вверх по ступенькам, не обращая внимания на ее слова, и открыл дверь.

Веронику пробрала дрожь. Она сжала руки на груди, стараясь заставить себя не упасть. Она не должна была упасть в обморок, не должна была умолять и просить.

Но что ей оставалось?

Вероника поднялась на две ступеньки:

– Я хотела узнать, действительно ли обладаю «даром». Мои родители всегда говорили, что это так, но после приезда в Англию я усомнилась в нем.

Дядя приостановился у двери.

– Вы всегда говорили, что с моей стороны глупо им верить, верить в мой «дар». Но я хотела узнать правду.

– И это объяснение, по-твоему, извиняет твое поведение? Думаешь, мне станет спокойнее, если в обществе тебя сочтут слабоумной или распутной?

Вероника не собиралась рассказывать ему другую причину, почему решила посетить собрание Братства. Если бы рассказала, возможно, это ужесточило бы наказание. Но уж что могло быть хуже, чем оказаться на улице?

Дядя посмотрел на нее, вне всякого сомнения, осуждающе и презрительно и захлопнул дверь у нее перед носом.

На поле боя Монтгомери случалось видеть людей, парализованных страхом. Казалось, они не сознают реальности войны и того, что она влечет за собой смерть. Они просто стояли, ожидая, когда их сразит пуля или разорвет в клочья снаряд, выпущенный из пушки.

Но только сейчас он понял, что они чувствовали. Этого не могло случиться.

– Черт возьми! – сказал Монтгомери, делая шаг к двери.

Потом посмотрел на женщину на крыльце.

– Не усугубляйте неприятности плачем, – сказал он. – Я этого не потерплю.

Минутой позже он снова посмотрел на Веронику.

– Я не шучу, – добавил он, прежде чем повернуться и забарабанить в дверь.

На стук никто не ответил, и Монтгомери повернулся и хмуро посмотрел на нее:

– И что теперь делать?

– Вы возьмете меня с собой? – спросила Вероника.

Монтгомери не ответил, не смог ответить, и она улыбнулась неуверенной, трепетной улыбкой:

– По-видимому, моя репутация безвозвратно погублена. Разве имеет значение, если я останусь с вами?

– Для меня имеет. У меня нет намерения брать на себя заботы о женщине. Глупой женщине. Женщине, в которой нет ни унции здравого смысла.

– Почему вы так сердитесь? Ведь из дома вышвырнули меня. Не вас!

Монтгомери посмотрел на нее сверху вниз.

– Почему-то я испытал побуждение спасти вас нынче вечером. Но не осознал, что мне еще придется подыскивать для вас место жительства.

И тут вдруг в ней взыграл гнев, как ни странно и ни обоснованно это было. Вероника вскинула подбородок и посмотрела на него с яростью.

– Я не просила вас спасать меня.

– Нет, – согласился он, отчеканивая каждое слово, и тон его был убийственно колючим. – Вы предпочли бы, чтобы вас изнасиловали в присутствии нескольких десятков мужчин.

Она тотчас же замолкла. Какого черта он с ней возится?

Монтгомери не мог недооценивать упрямства графа Конли, особенно теперь, когда тот сообщил о своей принадлежности к аристократии, перед представителями которой Монтгомери пришлось появиться на прошлой неделе. Они весьма пеклись о своем положении в жизни и обществе и своей исключительности.

Граф Конли был вполне способен обречь свою племянницу на голодную смерть.

А униженное пребывание перед дверью дядиного дома никак не помогло бы Веронике восстановить свою репутацию.

– Не смотрите на меня так неприязненно, – сказала она, и слова ее прозвучали так, будто она пыталась заглушить готовый вырваться плач.

– Не сказал бы, что поступил бы иначе, будь вы моей племянницей, – ответил Монтгомери, с трудом сдерживая гнев. – Вы полная идиотка.

Вероника повернулась и, не говоря больше ни слова, спустилась по ступенькам и пошла дальше по дорожке, ведущей на улицу. Монтгомери решил, что она направляется к его карете, но Вероника продолжала идти дальше, не обращая внимания на коляску.

И в самом деле идиотка.

Наконец он нагнал ее, схватил за руку и повернул лицом к себе:

– И что вы собираетесь делать?

– Уходить.

– У вас есть друзья, у которых вы могли бы жить? Или другие родственники?

– В Лондоне я никого больше не знаю, – ответила Вероника, и из-за непривычного для него акцента ее слова прозвучали почти трагически.

– В таком случае куда вы собрались идти?

– Прочь отсюда, – ответила Вероника, поднимая на него глаза. – Куда угодно. Совершенно ясно, что ни вы, ни мой дядя не хотите меня принять.

Туман начал рассеиваться, и свет фонаря теперь напоминал желтый блеск луны.

Монтгомери провел рукой по волосам и высказал ей неприкрытую правду:

– Понятия не имею, что мне делать.

– Я тоже, – ответила она холодно.

– Ступайте в карету, – сказал он.

Вероника покачала головой.

– Почему нет?

– Это непристойно.

Монтгомери не смог удержаться от смеха. Вероятно, время для веселья было неподходящим, но ее высказывание застало его врасплох.

– После сегодняшнего вечера? Вас беспокоит благопристойность, в то время как вы бродите по улице почти нагая. Садитесь в карету, Вероника.

– Вам следовало бы называть меня мисс Маклауд, – напомнила она, и, тотчас же осознав всю глупость этой просьбы, на губах ее на секунду промелькнула улыбка.

Потом Вероника повернулась и направилась к карете. Он не спеша следовал за ней. Монтгомери не мог оставить ее на улице, убедившись в том, что дядя не пустит ее в свой дом. Не мог он взять ее и к себе домой. Это только усугубило бы скандал.

Надо сказать, что в связи с войной в последние несколько лет стандарты поведения снизились. Если бы в Виргинии Монтгомери застали в его карете с полуголой девушкой, то поставили бы перед выбором – жениться на ней или решать, где он будет похоронен.

Если бы он знал в Лондоне кого-нибудь настолько близко, чтобы оставить Веронику у его дверей, он бы так и поступил. К несчастью, пробыв в городе всего несколько недель, Монтгомери не успел обзавестись друзьями. К тому же держался он намеренно отчужденно. Ему не нравился Лондон и не слишком нравились англичане. А после сегодняшней ночи он в этом уверился окончательно.

«Соверши правильный поступок». Он настолько ясно слышал слова Кэролайн, будто она нашептывала их ему на ухо. Черт возьми! Он как раз это и сделал, и немедленно последовало наказание.

Вероника остановилась возле кареты.

– Куда мы едем?

– Ко мне домой, – сказал он, чувствуя, как петля ответственности затягивается у него на шее.

Вероника повернула голову, когда карета тронулась, но увидела только улицы, окутанные туманом. В таком освещении площадь казалась аккуратной и красивой. Все на ней было упорядочено и точно выверено. Железным воротам никогда не позволяли просесть или покрыться ржавчиной. Деревья были подстрижены так, что их вид радовал глаз.

На этой площади, на Дорчестер-сквер, не было ничего случайного. Кроме нее.

Одна она – некое неуместное явление на Дорчестер-сквер.

Вероника не такая, как ее кузины. Она не обладает их белокурой миловидностью. Ее каштановые волосы ничем не замечательны. Глаза у нее того же цвета, что и у матери, – нежно-зеленого, а иногда приобретают коричневатый оттенок. Вокруг радужек странное темное обрамление, и потому на ее глаза обращают внимание, какого бы цвета они ни предпочли быть в этот день. Вероника не обладает светскими манерами, ибо выросла на отдаленном острове Шотландии. И потому искренне удивлена жизнью Лондона, и ей хочется разгадать тысячи тайн и получить ответы на тысячи вопросов.

Несмотря на то что она на четыре года старше Аманды, старшей из кузин, иногда Вероника чувствует себя совсем юной и наивной по сравнению со всеми ими. По словам Аманды, она ничего не смыслит в лондонских сезонах. По словам Элис, не умеет достаточно хорошо танцевать, чтобы достойно появиться в бальном зале. И как ей любезно сообщил Алджернон, она не такая девушка, чтобы привлечь внимание достойного кавалера.

Вероника ответила, что и не стремится привлечь чье-нибудь внимание.

Адам встретил это заявление ободряющей улыбкой, но по большей части он проводил время, уткнувшись носом в книгу, и его не особенно беспокоило происходившее вокруг.

Энн казалась милейшей девушкой. И то только потом у, что была уже обручена и целиком поглощена собственными делами. За последние семь месяцев Энн претерпела удивительное превращение. Из прежней ветреной особы в солидную матрону. Элис утверждала, что теперь она чувствует превосходство над ними, так как собирается выйти замуж и уехать со своим баронетом в Корнуолл.

Однажды Энн призналась Веронике, что уже придумывает имена для будущих детей.

Вероника не ответила. Она не могла бы объяснить, что видела в Энн: растущее смятение, нечто похожее на черный ужас, распространявшийся, как чернила по воде. И чем дольше тянулось время, тем больше они расплывались, покрывая поверхность воды серой, почти непрозрачной пленкой.

Однажды несколько недель назад, когда ей захотелось помочь Энн, Вероника положила руку на руку девушки и спросила ее, в чем дело.

Но Энн, не имевшая привычки откровенничать с ней, как и остальные кузины, только весело рассмеялась и отпустила колкое замечание: «Ты снова испытываешь ощущение обреченности. Это твоя шотландская склонность все драматизировать».

Иногда впечатления Вероники бывали настолько сильными, что ей приходилось делать усилие, чтобы отгородиться ото всех. А иначе она не могла бы различить собственные противоречивые чувства. Самым худшим в этом было то, что порой она воспринимала их страдания, радости и страхи как собственные.

Когда всего этого оказывалось слишком много для нее, единственным средством было закрыть дверь в свою комнату и искать уединения и тишины.

Городской дом Монтгомери Фэрфакса мало чем отличался от дома дяди Бертрана. Конечно, он был меньше, потому что его теснили другие дома в этом же ряду, но место, где он находился, выглядело таким же аккуратным и респектабельным.