Керриган Берн - Любовь горца

Луна бросала серебряный свет на темный силуэт маркиза. Лицо было скрыто маской темноты, а тело, кажущееся огромным в маленьком кресле, где он сидел, было окутано тенью, которая падала так, что он казался ее частью.

Демон-горец был не из тех, кто готов откладывать решение до наступления дня, когда остывали даже самые горячие головы. Он не оставлял без ответа ни один вызов.

Филомена постаралась сделать глоток, но горло сжал спазм страха. Ее работодатель решит ее судьбу прямо сейчас, в темноте.

– Вы были не правы, – повторил Лиам, как будто не собирался говорить ничего больше.

Нет, он желал оставаться призраком и подглядывать за ее таинственными женскими приготовлениями ко сну. Но она повернулась и неожиданно его обнаружила, и каждое мгновение, проведенное в молчании, становилось все более опасным для них обоих. Для ее тела. И для его души.

Обнаженная под тонким одеянием, она выглядела богиней, окутанной лунными лучами. Ее роскошные формы прекрасно были видны под тканью, просвечивающей в лунном свете.

Лиам знал, что Филомена не просто красивая, но роскошная женщина. В тихие минуты он часто представлял себе ее тело, которое она прятала под корсетом и многочисленными юбками. Но никогда в жизни он не мог вообразить себе то, что он видел всего несколько минут назад перед тем столкновением, что произошло в коридоре. Ее обнаженные формы навеки запечатлелись в его сознании: белые плечи, сияющие при свете свечи, пышные волосы, падающие волнами на спину, сверкающие, как водопад, в лучах заката. Он знал, что у нее большая грудь, но у него даже ладони чесались от одного воспоминания об их превосходной спелой форме с розовыми завершениями. Он помнил, как они дрожали от удивления. Такие груди могли заполнить и переполнить даже его огромные ладони. От этой мысли его рот наполнился слюной, а глаза закрылись от сильнейшего вожделения, поразившего его целиком.

Это нечестно! Увидеть ее такой – значило стать душой обреченной, которой дали на мгновение увидеть небесный рай, куда вход запрещен. Такая жестокость способна его погубить.

– Я знаю.

Ее покорное согласие смутило Лиама на минуту. Он открыл глаза и увидел, что она опустила руки, зажимавшие рот, и скрестила их на груди.

– Я была не права, безусловно не права, что скрывала от вас тайну Эндрю. Мне нет оправдания, но…

– Нет… – Он поднял руку, чтобы ее остановить, и от него не ускользнуло, как Филомена отшатнулась, хотя между ними была вся комната. Это рефлекторное движение заставило его стиснуть зубы. – Я имел в виду, что вы ошибались по другому поводу. У меня была собака, когда я был мальчишкой.

Хотя Филомену освещала луна, Лиам не мог видеть выражение ее лица, но ее изумление было настолько сильным, что казалось ощутимым, как пол под ногами.

– Правда?

– Да!

– И вы пришли в мою комнату, чтобы сообщить мне об этом?

Лиам ненавидел этот ровный голос, которым она задала вопрос, в нем присутствовали неуверенность и страх. Он этого не хотел, но все, что он делал, только усугубляло ее опасения.

– Да, – повторил он.

– И сказать, что я не права?

– Да, то есть нет… не только это… Я…

Он попытался разобраться в своих мыслях, которые путались и были темными, как ночной воздух. Казалось, весь алкоголь ударил ему в голову, а вся кровь бросилась ему в пах, и поэтому ничего у него не выходило как нужно.

– Так почему вы пришли сюда, мой лэрд? – спросила она тихо. – Что вы здесь делаете в темноте?

Он знал, что ответ на этот вопрос нужен им обоим. После того как она отчитала его в его собственном доме, он твердо направил свои стопы в сторону своей комнаты, находившейся в противоположном, дальнем конце западного крыла. Но чем дальше он уходил от нее, тем холоднее ему становилось. Тяжелее давила его ноша, пока он не почувствовал, что шея и плечи готовы лопнуть от напряжения. Тогда он развернулся, не совсем понимая, что делает, и, спотыкаясь, пошел в ее комнату.

Аромат лаванды и роз висел в воздухе. И у него подогнулись колени, когда он увидел стоящий на туалетном столике сухой букет, который он послал ей недавно. Букет высох, но сохранил аромат, и его сберегли как драгоценность.

Он продолжал сидеть там, где прежде устроился, чувствуя, как тревожный зверь, шевелящийся в его груди, начал успокаиваться от звуков ее хрипловатого голоса. Он чувствовал, как ее женственное присутствие напоминает ему, что он – человек. Что он способен не только на гнев и ярость, но и на радость и нежность, и еще… на что-то такое, что возникало в груди, когда она была рядом.

Она казалась той тихой обителью, куда устремлялись его мысли, где бы они ни бродили. За ее нежный голос он цеплялся, когда демоны прошлого начинали свой вой у него в голове. Когда он вспоминал о красоте, он представлял себе ее лицо. Когда ощущал себя холодным и твердым, как железо, воображение рисовало ее мягкость и уступчивость, и это согревало его кровь. Она была единственным существом, способным умерить пламя его гнева.

Что, собственно, он делал здесь, сидя в темноте? Он толком сам не понимал, потому что повиновался своему инстинкту, требующему найти ее, как раненое животное ищет безопасное убежище.

– Его звали Брутус, и отец его убил.

Признание вырвалось из него прежде, чем он смог остановиться. Оно повисло между ними тяжким грузом. Филомена уронила руки, и Лиам подумал: «Осознает ли она, что сделала осторожный шаг в его сторону?».

– Вашу собаку?

Он кивнул, но тут же почувствовал себя неловко, потому что она могла в темноте не увидеть его кивка. Ему хотелось спрятаться, отказаться от своих слов, уйти в себя. Но внутри него жили воспоминания, а он не желал провести ночь в их компании. Только в ее компании.

– Почему ваш отец совершил такой ужасный поступок? – В ее голосе было только любопытство, без жалости и осуждения, поэтому он смог ей ответить.

– Потому что я любил Брутуса, а отцу доставляло удовольствие уничтожать все, что я любил, отказывать мне во всем, чего я хотел, и наказывать меня за любую слабость или привязанность.

Она издала горлом звук, выражающий сочувствие, и Лиам ощутил его как бальзам на горящую рану.

– Отец хотел меня сломать, чтобы сделать таким, как он сам. Он желал создать себе помощника, чтобы вершить зло, маниакальную копию собственной жестокости. Я постоянно сражался с ним, но в чем-то, боюсь, он преуспел и сделал меня похожим на себя. Сделал меня очень большим, очень сильным и неистовым. Он нанес мне множество ударов, сломал несколько костей, но самым болезненным ударом для меня стала смерть Брутуса.

Господи, зачем он это говорит? Он уже не просто взрослый, а стареющий мужчина, похоронивший все это во тьме прошлого под куда более жестокими преступлениями. Возможно, на него подействовал виски, развязавший ему язык, или ночь и луна. А может, женские чары вырвали этот рассказ у него прямо из горла. Запаниковавшая часть его существа хотела его остановить, но другая часть заставляла двигаться дальше, потому что чувствовала, что тяжкий груз стал сползать с его плеч по мере того, как он произносил свое признание.

Филомена решилась подойти еще ближе, скользя по ковру с такой непередаваемой чувственностью, что Лиам уже не знал, стоит ли ему продолжать рассказ. Он почти желал, чтобы она оставалась на прежнем расстоянии, недосягаемая для его рук. Но то, что она к нему приближалась, напоминало чудо, подобное тому, что произошло в знаменитой басне о льве и ягненке.

– Шрамы на вашей спине появились еще до того, как вы пошли служить в армию? Это сделал ваш отец?

– Большую их часть, – ответил он честно, одновременно не желая, чтобы его жалели, и покоряясь ее жалости.

Но Филомена не стала показывать, что жалеет его, она только промолчала и едва слышно сглотнула.

– Можно ли мне задать вам один вопрос?

Ей позволено говорить все что угодно, только бы звучал этот голос, который добирался до его сознания через тени и воспоминания, снимая напряжение и лаская его мускулы, жилы и кости.

Поскольку он не ответил, она решила продолжить:

– Если поведение отца нанесло вам такую ужасную рану, зачем же ранить Эндрю тем же способом?

Лиам окаменел.

– Нет, барышня, неужели вы не понимаете, что я стараюсь уберечь его от потери? Брутус жил у меня меньше года, когда его убили… у меня на глазах. Что, если привязанность моего сына будет длиться десять или пятнадцать лет, а потом собака умрет или сбежит? Разве не правильней будет с моей стороны избавить сына от этой боли до того, как она случится?

– Лорд Теннисон был первым, кто сказал: «Уж лучше полюбить и потерять, чем не любить совсем».

Гувернантка медленно присела на стул около туалетного столика. Теперь она находилась на расстоянии вытянутой руки, и Лиам стиснул кулаки и положил их на колени.

– Я не знаю этих стихов, никогда их не читал.

– Это можно исправить. – Она тихо вздохнула и наклонилась к нему в темноте. – Ваше объяснение, сказать по правде, чистейший абсурд, но я тем не менее начинаю наконец вас понимать, лэрд Рейвенкрофт.

В ее голосе появилась тень улыбки, и Лиам подумал, что если сидеть совсем тихо, то можно почувствовать тепло, исходящее от ее кожи, хотя она до него не дотрагивалась. Он нахмурил брови, стараясь понять, обидели его ее слова или польстили.

– Вам известно, что я знакома с Фарой Блэквелл, графиней Нортуок? – продолжала Филомена.

– Да.

– Она мне доверилась, и я знаю, что вы не просто хорошо знакомы, она – ваша невестка. Мне говорили, что ваш отец – злой человек, еще до того, как я приехала сюда. Фара рассказала мне, что он заплатил стражникам в тюрьме Ньюгейт, куда ваш брат попал по ложному обвинению, чтобы они забили его насмерть, забили его родного сына.

Филомена вскрыла еще одну тайную вину, которую он носил в себе. А ведь он мог этому воспрепятствовать, начни он действовать раньше и энергичнее. Если бы он превратился в Демона-горца тогда, когда мальчик Дуган Маккензи, ставший потом Дорианом Блэквеллом, так в нем нуждался, он мог бы спасти брата, и тот не превратился бы в Черное сердце из Бен-Мора.