– Сэр, не могли бы вы…

– Нет. – Но он чуть-чуть замедляет скорость речи. – Наша цель – выяснить, как на протяжении веков общество формировало архитектуру, как оно продолжает ее формировать, но также и то, как сама архитектура, в свою очередь, формирует общество.

Джастин останавливается, оглядывает обращенные к нему молодые лица, их головы – пустые сосуды, которые ждут, чтобы их наполнили. Так многому нужно научить, так мало времени отведено на это, а в них так мало страсти, чтобы по-настоящему это понять. Его задача – передать им страсть. Разделить с ними свой опыт путешественника, свое знание всех великих шедевров ушедших веков. Он перенесет их из душной аудитории престижного дублинского колледжа в залы Лувра, услышит эхо их шагов, когда поведет через аббатство Сен-Дени к Сен-Жермен-де-Пре и Сен-Пьер-де-Монмартр. Они узнают не только даты и цифры, но и почувствуют запах красок Пикассо, шелковистость барочного мрамора, услышат звук колоколов собора Парижской Богоматери. Они ощутят все это прямо здесь, в этой аудитории. Он принесет им все это.

Они смотрят на тебя, Джастин. Скажи что-нибудь.

Он прочищает горло:

– Этот курс научит вас, как анализировать произведения искусства и как оценивать их историческую значимость. Он позволит вам совсем иначе посмотреть на окружающую вас действительность, а также поможет лучше понять культуру и идеалы других народов. Курс предусматривает широкий спектр тем: история живописи, скульптуры и архитектуры от Древней Греции до наших дней, раннее ирландское искусство, художники итальянского Возрождения, великие готические соборы Европы, архитектурное великолепие георгианской эпохи и художественные достижения двадцатого века.

Тут Джастин позволяет наступить тишине.

Они уже раскаиваются в своем выборе, услышав, что ждет их на протяжении следующих четырех лет их жизни? Или их сердца, как и его собственное, бешено стучат от возбуждения перед лицом подобной перспективы? На протяжении многих лет он испытывает немеркнущий восторг при мысли о творениях рук человеческих: зданиях, картинах и скульптурах. Порой энтузиазм заставляет его забываться, на лекции ему перестает хватать дыхания, и он сурово напоминает себе, что нельзя торопиться, нельзя пытаться рассказать им все сразу. А он-то хочет, чтобы они узнали обо всем прямо сейчас!

Он снова смотрит на их лица, и на него снисходит прозрение.

Они твои! Они ловят каждое твое слово в ожидании следующего. Ты сделал это, они в твоей власти!

Кто-то пукает, и аудитория взрывается от смеха.

Он вздыхает, понимая, что заблуждался, и продолжает скучающим тоном:

– Меня зовут Джастин Хичкок, и в своих лекциях я буду говорить о европейской живописи. Особое внимание уделю итальянскому Возрождению и французскому импрессионизму. Мы будем изучать методику анализа живописи и различные технические приемы, которыми пользуются художники – от авторов Келлской книги[1] и до наших дней… Введение в европейскую архитектуру… от греческих храмов до современности… ля-ля-тополя. Мне нужны два человека, чтобы помочь раздать вот эти пособия…

Итак, начался очередной учебный год. Он читает свой курс не дома, в Чикаго, а в Великобритании. За своей бывшей женой и дочерью он помчался в Лондон, и теперь курсирует туда и обратно, между Лондоном и Дублином, поскольку его пригласили читать лекции в знаменитом дублинском Тринити-колледже. Страна другая, а студенты – такие же, как везде. Очередные мальчики и девочки, демонстрирующие молодое непонимание его страсти и намеренно отворачивающиеся от возможности – нет, не возможности, гарантии — узнать что-то прекрасное и великое.

Не важно, что ты сейчас скажешь, дружище. Единственное, о чем они будут помнить, уйдя домой, – это то, что на лекции кто-то пукнул.

Глава третья

– Когда кто-то пукает, это и в самом деле так смешно, Бэа?

– О, салют, папа!

– Что это за приветствие?

– Просто приветствие – и все. Вау, папа, как приятно тебя слышать! Сколько уже прошло? Целых три часа с тех пор, как ты последний раз звонил.

– Приятно, когда ты говоришь как любящая дочь, а не какой-нибудь неумытый поросенок. Твоя дорогая мама уже вернулась домой после очередного дня своей новой жизни?

– Да, она дома.

– И она привела с собой этого очаровательного Лоуренса, да? – Он не может удержаться от сарказма, за который сам себя ненавидит. Что ж, такой уж он человек и не собирается за это извиняться. Так что он продолжает насмехаться, отчего все становится только хуже. – Лоуренс, – произносит он, растягивая гласные. – Лоуренс Аравийский… Нет, Гениталийский.

– Ты просто помешанный. Ты когда-нибудь перестанешь говорить о покрое его штанов? – со скукой вздыхает она.

Джастин сбрасывает с себя колючее одеяло. Оно под стать тому дешевому дублинскому отелю, в котором он остановился.

– Серьезно, Бэа, посмотри сама в следующий раз, когда он будет рядом. Штаны всегда ему слишком узки – то, что он там носит, в штанах не помещается. Это же патология какая-то, она должна иметь специальное научное название, клянусь! Что-нибудь, заканчивающееся на – мегалия. – Яйцемегалия. – И вообще, в этой дыре всего четыре телевизионных канала, один из которых на языке, которого я даже не понимаю. На нем говорят так, будто пытаются прочистить горло после порции той ужасной курицы в вине, которую готовит твоя мать. А в моем чудесном доме в Чикаго у меня было больше двухсот каналов. – Членомегалия. Придуркомегалия. Ха!

– Из которых ты не смотрел ни один.

– Но у человека должен быть выбор – не смотреть эти слезоточивые каналы, посвященные ремонту дома, и музыкальные каналы, где пляшут голые женщины.

– Я понимаю, что человек переживает сильное потрясение, папа. Это, наверное, очень тяжело для взрослого мужчины. А мне, как ты помнишь, в шестнадцать лет пришлось привыкать к такому огромному изменению в жизни, как развод родителей и переезд из Чикаго в Лондон, что, разумеется, прошло совершенно безболезненно.

– У тебя теперь два дома, и ты получаешь в два раза больше подарков, на что тебе сетовать? – ворчит он. – И это была твоя идея.

– Моей идеей была школа балета в Лондоне, а не окончание вашего брака!

– А-а, школа балета! Я думал, ты говоришь: «Заканчивайте это». Я ошибся. Выходит, мы должны переехать обратно в Чикаго и снова сойтись?

– Не-а.

Он слышит улыбку в ее голосе и понимает, что все в порядке.

– И ты ведь не считаешь, что я мог остаться в Чикаго, когда ты перебралась на другой край света? – спрашивает он.

– Но сейчас мы с тобой в разных странах, папа! – смеется она.

– Ирландия – это всего лишь поездка по работе. Я вернусь в Лондон через несколько дней. Правда, Бэа, больше никуда меня не тянет, – уверяет он ее.

Разве что перебраться в хороший пятизвездочный отель.

– Мы с Питером подумываем начать жить вместе, – говорит она как бы между прочим.

– Ты не ответила на мой вопрос, – говорит он, не обращая внимания на ее последнюю реплику. – Неужели звук выпускаемых газов настолько забавен, чтобы заставить людей потерять интерес к какому-нибудь невероятному шедевру мирового искусства?

– Надо понимать, ты не хочешь говорить о том, что я стану жить с Питером?

– Ты еще ребенок. Помнишь свой игрушечный домик? Я его сохранил. Вот в него вы с Питером можете въехать. Я поставлю его в гостиной, будет очень мило и удобно.

– Мне восемнадцать. Я уже больше не ребенок. Я целых два года живу одна вдали от дома.

– Одна ты жила только год. Твоя мать бросила меня на второй год, чтобы приехать к тебе, если я не ошибаюсь.

– Вы с мамой познакомились, когда были в моем возрасте.

– И не дожили счастливо до глубокой старости. Перестань подражать нам и напиши свою собственную сказку.

– Я бы написала, если бы мой чрезмерно заботливый отец не пытался вмешиваться со своей собственной версией того, как должен развиваться сюжет. – Бэа вздыхает и переводит разговор на более безопасную тему. – И что это у тебя за легкомысленные студенты? Я думала, ты занимаешься аспирантами, которые решили выбрать твой скучный предмет. Хотя зачем это кому-то нужно – выше моего понимания. Те лекции, которые ты мне читаешь о Питере, достаточно скучные, а я его люблю.

Любишь! Не обращай внимания, и она забудет, что это сказала.

– Это не было бы выше твоего понимания, если б ты побывала на моих занятиях. Я действительно веду семинары для аспирантов, но, кроме того, меня попросили в течение года читать лекции первокурсникам. Я подписал договор, о котором, возможно, буду потом жалеть, но что поделать! Что же до моей постоянной работы и более срочных дел, я планирую организовать в Национальной галерее выставку, посвященную живописи фламандских мастеров семнадцатого века. Ты должна на нее сходить.

– Нет, спасибо.

– Ну, надеюсь, что аспиранты через несколько месяцев станут больше ценить мой труд и сходят в галерею.

– Знаешь, твои первокурсники, может, и смеются над глупыми шутками, но я уверена, что не меньше четверти из них сдали кровь.

– Они сделали это только потому, что слышали, что после этого получат бесплатный батончик «Кит-Кэт», – фыркает он, копаясь в полупустом мини-баре. – Ты сердишься на меня за то, что я не сдал кровь?

– Я думаю, подвести ту женщину было с твоей стороны засранством.

– Не употребляй слово «засранство», Бэа. И вообще, кто тебе сказал, что я ее подвел?

– Дядя Эл.

– Дядя Эл – засранец. И вот еще что, дорогая. Знаешь, что добрая доктор сказала сегодня о сдаче крови? – Джастин пытается оторвать фольгу, закрывающую верх коробки чипсов «Принглз».

– Что? – Бэа зевает.

– Что сдача крови – процесс анонимный. Понимаешь? Анонимный. Так какой же смысл спасать чью-то жизнь, если реципиент даже не будет знать, что именно ты его спас?