«Моего учителя окружала целая толпа учеников, но лишь я стал особенным, и это к лучшему», — напоминал себе Андреас, который не желал бы стать одним из многих и потому сам не стремился сделаться особенным учителем для каждого.


Передаче опыта препятствовало и то, что молодому греку в отличие от его константинопольского учителя чаще всего доставались ученики малолетние. «Не путай педагогику с педофилией», — эти слова своего наставника Андреас усвоил твёрдо, так что с мальчиками придерживался принципов христианской этики — никакой физической близости. Однако — чего уж греха таить — Андреас знал, что привлекателен и внешне, и душевными качествами, поэтому часто делал так, чтобы очередной мальчик, едва вступивший в пору отрочества, влюбился.


Поскольку ученики молодому греку в основном попадались строптивые, это был чуть ли не единственный способ привить таким упрямцам любовь к учёбе, а самое занятное во всём происходящем казалось то, что мальчику, чтобы влюбиться, не требовалось иметь особые склонности — не каждый захочет разделить с учителем ложе, но сердечно привязаться к учителю может каждый.


Мальчики даже не понимали, что с ними происходит, однако ими овладевала эйфория любви. Они были готовы сделать для Андреаса почти всё за его улыбку, за одобрительные слова, но он требовал лишь одно — овладевать научным знанием.


Затем любовь у мальчика проходила, усвоенное знание оставалось, а молодой учитель заранее готовил ученика к такому повороту событий, не уставая повторять, что ученик должен учиться не столько ради учителя, сколько ради себя самого.


Вот так Андреас совмещал приятное времяпровождение с полезным. Вот поэтому он так любил свою профессию, и пусть родители учеников не одобрили бы его метода, но родителям вовсе не обязательно было знать, в чём секрет, и почему их чадо вдруг воспылало любовью к учёбе. Учитель ведь не переступал черту. С малолетними — никогда.


Даже если у мальчика были склонности, следовало ограничиться любовью духовной. Она получила название «платоническая», и пусть поборники христианской морали нередко называли мерзостью даже такие отношения, однако Андреас лишь усмехался, слыша подобное. Уж он-то, не первый год занимаясь преподаванием, знал, насколько часто учителя, даже убеждённые христиане, пользуются методом эллинов и влюбляют в себя своих учеников, хоть и не оставляют влюблённым никакой надежды на взаимность.


Если не переступать границу, эти игры в любовь могли показаться безобидными, особенно в сравнении с методом других учителей — таких, кто не отличался ни внешней, ни внутренней красотой и оказывался способным только тиранить учащихся, воздействовать не любовью, а страхом.


Принцу Мехмеду не повезло — главный его наставник, мулла Гюрани, оказался как раз таким тираном, а остальные учителя подстраивались под муллу. Лишь Андреас не собирался подстраиваться!

* * *

Мехмед проявил упорство в изучении греческого языка, и пусть успехи поначалу оказались скромные, Андреаса это всё равно радовало, ведь очень приятно заниматься с учеником, который настолько внимателен, что ему ничего не надо повторять дважды — мальчик во все глаза смотрел на учителя и ловил каждое слово.


Заглянуть в старые тетради принц по-прежнему не позволял, но своих ошибок больше не стыдился и даже сам смеялся, когда выяснилось, что нужно довольно серьёзно поправить произношение, потому что прежний учитель — старик — из-за отсутствия части зубов выговаривал некоторые звуки своеобразно.


Когда начали изучать правила грамматики, Андреас схитрил. Пусть он учил Мехмеда вроде бы заново, но сам всё время помнил, что мальчик уже многое знает, поэтому можно было тратить на объяснение меньше времени, чем затрачивалось обычно.


Вместо объяснений учитель, рассказав про очередное грамматическое правило, всегда просил, чтобы ученик сам подобрал к правилу примеры. Принц тоже хитрил — вспоминал те примеры, которые приводил прежний наставник, но Андреас настойчиво просил новых, и Мехмед, вздохнув, начинал соображать.


Попутно обнаружилось ещё одно затруднение — правила Мехмед усваивал, а говорить всё равно не мог, потому что слов не хватало.


— Значит, будем больше читать, — сказал Андреас, однако никаких сложных книг не давал.


Поначалу учитель и ученик читали вслух греческие пьесы, написанные нарочито простым языком, то есть комедии. Андреас читал за одних персонажей, а Мехмед — за других. Кто за кого будет читать, договаривались заранее, и читали с выражением, старались менять голоса. Принц увлёкся чтением, но читать за женщин почему-то не хотел — только за мужчин, пусть Андреас и объяснил ему, что в греческих пьесах все роли написаны для мужчин.


Затем учитель и ученик начали читать греческую поэзию, которую Мехмед сначала просто переводил, а затем выучивал наизусть и декламировал по всем правилам, то есть стоя и взмахивая руками в нужные моменты.


Запоминал мальчик удивительно легко, а декламировать очень полюбил. Ему нравилось, что после удачной декламации учитель считает своим долгом выразить одобрение аплодисментами, как в театре. Причём из-за этого даже оказалось позабыто правило о том, что учителю нельзя сидеть, когда принц на ногах:

— Садись, — повелевал Мехмед своему учителю. — Ты же зритель.


Занимаясь чтением по книге, учитель и ученик сидели не друг напротив друга, а бок о бок, как товарищи, потому что Андреасу требовалось видеть, что читает принц. Конечно, Мехмед читал вслух, но произношение у него было пока не очень хорошим, и к тому же он не всегда читал слова правильно, поэтому учитель, чтобы без конца не просить ученика перевернуть книгу: «Дай-ка посмотреть, что там за слово», — просто садился по левую руку от него — именно по левую, ведь справа от Мехмеда лежала новая тетрадь для записей.


Когда в стихотворении встречалось неизвестное слово, мальчик тут же записывал само слово по-гречески вместе с турецким переводом, а зачем продолжалось чтение, однако с каждым днём ученик обращался к тетради всё реже, потому что в голове запас слов тоже пополнялся — не только в тетради.


Прошло не более трёх месяцев, но Мехмед уже не на каждой строчке спрашивал учителя:

— Как переводится это слово? — а однажды, когда учитель нарочно дал простое стихотворение, Мехмед всё прочитал и перевёл без единой подсказки. Конечно, львиная доля этого успеха принадлежала прежнему учителю, занимавшемуся с принцем два или три года, но лишь теперь ученик научился пользоваться знаниями, полученными тогда.


Мехмед был доволен, и Андреас — тоже. Оказалась пройдена важная ступень в обучении, так что преподаватель должен был выразить ученику своё одобрение как-нибудь более явно, чем просто словом:

— Молодец! — сказал Андреас, хлопнув мальчика по спине.


Дружеское похлопывание казалось подходящим к случаю, однако последствия оказались неожиданные — Мехмед выгнулся, стиснул зубы. Он выглядел так, как будто ему чрезвычайно неприятно, но Андреас не мог понять природу этого чувства. Было ли принцу неприятно физически, или он испытал нравственное отвращение? Может, оказалось нарушено правило, запрещавшее прикасаться к сыну султана? Или мальчику просто не понравилось, что учитель обращается с ним, будто с приятелем?


— Прости, принц Мехмед, — пробормотал Андреас, сильно озадаченный.

— Спину не трогай, — резко, в крайнем раздражении проговорил ученик.

— Хорошо, не буду, — согласился грек, пытаясь понять, в чём дело.


Тон у ученика сделался такой, как в самый первый день, когда в мальчика будто «шайтан вселился». Но почему? Учитель никак не мог взять в толк.


— Ещё раз прошу прощения, принц Мехмед, — проговорил молодой грек. — Я не думал, что это будет… неприятно.


Мехмед сидел и смотрел куда-то в книгу между строк, но, услышав повторное извинение, вдруг повернулся, и Андреас увидел, что большие серые глаза пылают гневом, а всё лицо ученика как будто перекосилось.


— Ты насмехаешься!? — крикнул принц. — Не думал!? А о чём ты думал!? Или ты просто забыл!? Тебе плевать, что со мной происходит на первом уроке!?

— Ещё раз прости, принц Мехмед, но я не понимаю, — Андреас говорил совершенно искренне, поэтому четырнадцатилетний мальчик, вглядевшись в собеседника и не увидев даже намёка на притворство, злобно рассмеялся:

— Выходит, ты не знал? И не догадывался? А ещё меня называют идиотом! Я бы на твоём месте уже сто раз догадался.

— О чём?

— Ты ещё спрашиваешь!? — наследник престола вскочил и продолжал уже с высоты своего роста выкрикивать слова в лицо учителя, от растерянности позабывшего встать. — Ты каждый раз ждёшь у дверей, когда окончится мой урок с муллой! Значит, ты уже сто раз видел эту проклятую палку, которую носит прислужник муллы! И ты ни разу не задумался, для чего она!?

— Палка? — Андреас, наконец-то, начал понимать. — Я думал, это указка.


Мехмед опять злобно захохотал:

— Указка!? Ну, конечно! Указка! И этой указкой мулла имеет право лупить меня по спине каждый день кроме пятницы, потому что в пятницу уроков нет. Ты не знал!? Да весь дворец знает! Все кроме тебя знают! А сегодня ты мне тоже решил добавить как поощрение!? Ах, благодарю, добрый учитель! Благодарю, что хоть ладонью ударил, а не указкой.

— Тебя бьют? — молодому греку просто не верилось. — Я никогда не думал, что на принца можно поднять руку.

— Я тоже не думал, что такое возможно, — это Мехмед произнёс уже тихо, потому что устал кричать. — Я не думал, что такое возможно, пока мой отец не разрешил мулле наказывать меня.


В голосе принца появилась горечь — такая, как если бы прозвучало: «За что отец поступил со мной так? За что? Отец должен защищать сына, но мой отец поступил наоборот».