Лейла Вертенбейкер - Львиное Око

Двое одетых в черное служителей вытащили из катафалка гроб.

Очевидно, оттого, что Ривьер раззвонил повсюду о своем «заговоре», впоследствии говорили, будто Мата Хари сбежала и неглубокая могила в Венсене оказалась пустой. На самом деле никем не востребованный труп ее был передан медицинскому институту, и, несомненно, когда-нибудь юный шалопай-медик похвастается, что первую свою аппендэктомию он провел на некогда знаменитом животе.

Если только к тому времени ее не забудут.

Чтобы прийти к собственному финалу, мне потребовался еще год. Я в госпитале на севере Пруссии. Нахожусь здесь вот уже пятнадцать суток, с десятого ноября, когда я был ранен и, испытывая адские муки, эвакуирован в тыл.

Старик, что справа от меня, — статистик. Он австриец. Как он сюда попал, не знаю. В октябре началось настоящее столпотворение.

Нынче Рождество. В палате небольшая елочка без украшений.

— Из Шварцвальда, — чтобы утешить нас, говорит сиделка.

— Австро-Венгрия потеряла девяносто процентов мужчин, мобилизованных в армию, — заявляет статистик. — Девяносто процентов! Гораздо больше, чем вы.

— Кто это «мы»? — спрашиваю я, хотя обычно со стариком не разговариваю. От него исходит такое зловоние.

— Вы, немцы.

— Я голландец.

Что заставило меня произнести эти слова? На спинке моей кровати табличка: «Веель, Франц ф., ефрейтор». В немецкой армии я успел дослужиться до ефрейтора. Для этого мне потребовались две недели. Потом меня ранили.

Сосед слева, совсем мальчик, все кашляет и кашляет. Мы оба ранены в грудь. Оба не операбельны. Оба безнадежны.

— Какого же черта вы здесь лежите, если вы голландец? — с усилием проговорил он.

— Я заменил германского императора, — ответил я.

Кайзер уехал в Голландию. Он, несомненно, станет выращивать тюльпаны и, приподнимая шляпу, здороваться на улице с моим отцом. У нас, голландцев, есть королева, и мы кичимся своей демократией. Юноша, который лежит слева, революционер. Больше всего его огорчает то обстоятельство, что он не сможет отдать свой голос социалистам, так как умирает.

— У него не все дома, — говорит юноша, крутя пальцем у виска, — Франц из ума выжил.

— Бедный император, — со слезами на глазах роняет старик. Он имеет в виду Франца-Иосифа. Тот, по крайней мере, успел вовремя умереть.

— Долой тиранию, — произносит юноша. — Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

— Вот кого надо было расстрелять, — заявляет старик, и оба заходятся в кашле. Я следую их примеру.

Мама, ты довольна? Я попаду на небо, как немецкий солдат, который погиб за отечество, твое отечество, мою прародину. Я истекаю кровью, она сочится из всех отверстий. Или ты считаешь, что раны эти я нанес себе сам? Как заявила тогда, когда порвал губу. Зачем же наносить себе одни и те же раны?

Я хочу есть. При поражении героев не бывает. Лишь голодные рты. Я хочу есть, хотя больше не в состоянии принимать пищу.

Я, барон Франц Брейштах ван Веель, испытываю удовлетворение. Я стер с лица земли Мата Хари.

Мы с герром Гельмутом Краузе все поставили на свое место. Она вычеркнута из списков агентов германской секретной службы. А что она такого сделала, чтобы помнить о ней? Ровным счетом ничего! Она пала жертвой французской военщины, отчаянно стремившейся каким-то образом отвлечь внимание публики. Теперь, когда война окончена, они со стыдом вспомнят, как обошлись с нею. Их победа и наше поражение положили конец ее маскараду.

Ты никто. Ты потеряла друзей, ставших твоими врагами. Лишь я помню тебя, Мата Хари, но и я скоро умру.

Ты потеряла друзей, ставших твоими врагами, и врагов, ставших твоими друзьями, Мата Хари. Я один помню тебя, и я умираю.

Это мой последний акт жестокости и любви. Я уношу тебя с собой, Герши, по собственной воле. Уношу тебя в небытие.

В блаженное небытие.

Поскольку я заявил, что хорошо знал ее, признаюсь, я получаю удовольствие от своей роли — специалиста по Мата Хари. Я позволил своим клиентам и новым друзьям думать, что я был не только ее антрепренером, но и ранней ее страстью. Мне это льстит и создает вокруг меня некий ореол среди молодых завсегдатаев моей маленькой лавки. Я уверен, что Герши не стала бы возражать.

В наше время, для того чтобы прослыть истинным рыцарем, нужно обращаться со своей дамой грубо и небрежно, словно с младшей сестрой-сорванцом. Если ей это по душе, значит, она душка и умница. Женщины, согласные с таким обращением и готовые прослыть душками, спустились со своих пьедесталов. Они бинтуют себе груди и, закидывая худые руки за коротко остриженные головы, обнажают коленки. Носят короткие юбчонки и закатывают чулки таким образом, чтобы они морщились, но не сваливались.

Мне за пятьдесят, и я, конечно, старомоден. Война привела к глубокому расколу между поколениями. Тех из нас, кто сформировался до ее начала, люди помоложе, даже воевавшие с нами бок о бок, считают древними стариками. Мои пристрастия в области искусства, музыки считаются устаревшими, а манеры — странными. Все считают, что мы не знаем жизни. Эти люди не оригинальны, и их разочарование почти ничем не отличается от Weltschmerz[2], свойственной нам в молодости.

Да нет же, я не справедлив. В их ясных глазах есть что-то новое, и я молю Бога о том, чтобы им удалось найти ответ на вопросы, на которые не ответили мы сами.

Поскольку я признаю, что они честны в своих романтических поисках неромантической реальности, я тоже слыву «душкой» — высшая похвала в их устах. Это очень полезно для бизнеса, к тому же мне нравится le jazz hot[3]. Он такой примитивный, а псевдовосточной музыкой я сыт по горло!

Я готов был стать сторонним наблюдателем этого дикого и печального разгула, если бы не Герши. Хотя Герши пала 15 октября 1917 года, кружась словно зеленый лист с одного из деревьев Венсенского парка, она для них такое же далекое прошлое, как и Клеопатра. И столь же любопытна с точки зрения истории. Что она собой представляла? Кто была она, женщина, совершенно не похожая на вашу младшую сестренку-сорванца, эта таинственная соблазнительница, сама ставшая историей? Женщина, которая, по слухам, умела выведывать у мужчин самые сокровенные их тайны?

То, что сообщалось о ней в печати, нисколько не удовлетворяет современников. В конфликте, в результате которого погибло целое поколение их предшественников, они считают повинными всех. Хуже того, люди эти полагают, что немцы виноваты в меньшей степени, чем французы. Во всяком случае, так считают иностранцы. А клиентура моего ателье интернациональная.

Поэтому у меня часто спрашивают, какова же была на самом деле эта знаменитая шпионка.

И если я скажу, что она была славной, милой девочкой, люди утратят к ней всякий интерес и к тому же не поверят мне.

Поэтому-то я и подогреваю их любопытство. Правда, я не говорю, что она принимала ванны, наполненные молоком ослицы. Не уверен, что во Франции ослиц доят. Зато я создал вокруг имени Мата Хари ореол, чтобы подчеркнуть ее роль в истории. Мне вполне удается посмертная постановка пьесы с ее участием.

В прошлом месяце ко мне пришел один господин из газеты «Нью-Йорк таймс». Он сочинял какие-то ретроспективные статьи о мировой войне и хотел узнать «правду» о Мата Хари.

Последнее время я все чаще думал о Герши. Меня навестила Маргарита Эшегаррэ, дочь Мишеля, — миловидная девушка с пружинистыми ногами и гибкой фигуркой. Своими черными волосами, глазами и баскской фамилией она так явственно напомнила мне Герши, беженцев и нашу Семью…

Я был не совсем в ладах со своей совестью. Разочарованный в войне, я, к сожалению, не выступил в защиту Мата Хари. Ведь мне не составило бы никакого труда доказать, что она не совершала многих из тех проступков, в которых ее обвиняли. После суда, озлобленный ужасными лишениями последнего года войны, я надеялся в душе, что она виновна. Движимый запоздалой любовью к Франции, я не твердил: «Это моя родина, права она или виновата». Я внушал себе: «Родина всегда права». Франция не допустила бы ее казни, будь Герши невиновной. Я старался изо всех сил вызвать в себе ненависть к ней. И все же присутствовал на ее казни…

Я внушал себе, что отважная ее кончина была лишь последним ее представлением. Но можно ли играть роль перед лицом смерти? Думаю, что нет. Во всяком случае, отвага ее была подлинной.

— Прежде всего нужно сказать, — заявил я корреспонденту «Нью-Йорк таймс», — что она могла оказаться жертвой шантажа. И вообще я не уверен в том, что она была шпионкой.

— На этот счет мы располагаем достаточно вескими доказательствами, — вежливо возразил американец. — Но не сможете ли вы мне сообщить что-нибудь о ее любовниках? Один актер по имени Лу Телледжен, считающий себя более неотразимым, чем сам Дон-Жуан, утверждает, будто был любовником Мата Хари, пока не застал ее в объятиях женщины. Можете ли вы подтвердить это? Она была лесбиянкой? Это мне чрезвычайно любопытно узнать.

— Убирайтесь вон! — произнес я, чувствуя, как наливается кровью моя лысина.

— Как вы считаете, питала ли она склонность к лицам женского пола? «Тайме» не боится смотреть правде в лицо, хотя мы и не печатаем всего, что нам известно.

— Ложь! — завопил я. Потом спокойным голосом прибавил: — Я не хочу о ней говорить. Прошу вас уйти и оставить мою девочку в покое.

— Извините за беспокойство, — сухо произнес репортер, пряча карандаш и блокнот.

Мне бы следовало расхохотаться, а не расплакаться. Что может быть гнуснее историй, которые уже появились в прессе, особенно в «Американском еженедельнике» и в лондонской газете «Дейли экспресс»! «Нью-Йорк таймс» лишь с умным видом повторяла те же домыслы.

А вчера я прочитал сообщение, из которого понял, что Герши бессмертна. 8 сентября Германию приняли в Лигу Наций. В заметке в той же газете, из которой я об этом узнал, сообщалось о некоей Эльспет Шрагмюллер. «Есть основания предполагать, — прочитал я, — что она была Мата Хари». Мата Хари.