– Она была старым человеком, которому трудно менять свои убеждения.

– Наверное, это относится и к маме. Иначе почему ей вдруг вздумалось быть похороненной здесь, рядом со своим первым мужем? У меня такое чувство, что ей захотелось вычеркнуть из памяти людей все годы, прожитые с папой.

– Не стану спорить, – пробормотала Роз. Ощутив на себе гневный взгляд единоутробной сестры и подняв глаза, Роз хладнокровно встретила его, и в который раз Диана почувствовала, как в ней вскипает затаенная ненависть. Как все ужасно несправедливо в жизни! Почему Роз, которая всегда с таким ожесточением выступала против их общей матери, и внешне напоминает ее, и разговаривает, как она, и так же изящна, стройна и элегантна? Ну почему, почему судьба наделила ее внешностью отца? Она ненавидела свои невыразительные светлые волосы и склонность к полноте – самую типичную, пожалуй, черту любого из Банкрофтов, но больше всего донимал ее маленький рост. Ей все время приходилось носить туфли на высоких каблуках, как и ее отцу, всю обувь которого снабжали специальными подошвами, чтобы увеличить его рост, иначе жена башней возвышалась бы над ним. А Роз, словно ходячий укор, тут как тут, и все у нее: и рост, и внешность, и еще что-то совершенно невыразимое, чего Диана, как ни старалась – Господи! как же она старалась! – так и не смогла достичь. О чем неоднократно напоминал ей драгоценный ее супруг. «Ублюдок! – с ненавистью подумала она, залпом осушая бокал. – Сейчас опять где-нибудь задницу лижет папочке, как и всегда».

Роз, снова склонив голову, внимательно считала серебряные столовые приборы. Диана же, выйдя из созерцания горестных душевных мук, предалась другой крайности, ключом к которой могла бы служить фраза: «Ну почему меня никто не любит». Избалованный ребенок на всю жизнь так и остается избалованным ребенком, подумала Роз, но, если Диана вылакает всю бутылку, беды не миновать.

В этот момент на кухне появился Джонни.

– Пока все без изменений, – сообщил он. – Была пара резких приступов боли, потом снова все стихло. Думаю, мне пора ехать. Хочу еще сегодня вечером попасть в Бостон. Я обещал приехать, и, если вдруг задержусь, мне устроят хорошую головомойку. К тому же многие ли папочки могут лично присутствовать при рождении двойни?!

Улыбка Роз была полна искренней любви. Как и его отец, Джонни-младший был милым, добродушным вертопрахом, но ему попалась умная и энергичная жена, истинная уроженка Бостона, заправлявшая всеми делами. Как отец его обожал спортивные автомобили, так и сын был помешан на морских судах, обладая в этой области незаурядным, от Бога данным талантом судостроителя, – он спроектировал яхту, которая, в чем он ни секунды не сомневался, поможет вернуть его стране Кубок Америки. На ее строительство уже ушло целое состояние, но, так так Долли Рэндольф сделала его основным своим наследником, он мог себе позволить новую яхту всякий раз, как подходил срок очередной кругосветки. Большой капитал был и у его жены.

– Как будешь возвращаться домой? – спросила Роз.

– На стартовой площадке стоит вертолет Билли, а для него самого в Норфолке уже готов к вылету один из самолетов компании.

Он пересек кухню, чтобы обнять и поцеловать сестру, которая спросила:

– Позвонишь, как только будут какие-нибудь новости?

– А как же! Ты остаешься здесь?

– Сегодня останусь.

– Если к утру не стану отцом, умру! – сказал Джонни и вздрогнул, когда сообразил, что сказал. – Прости... – пробормотал он.

Привыкшая к его бездумным словесным выкрутасам, Роз только покачала головой, прежде чем сказать:

– Здесь во всем ощущается присутствие мамы.

Джонни согласно кивнул, хотя почувствовал себя весьма неловко. Сколько он ее помнил, Роз была сильнее, серьезнее и умнее его. И выше его понимания. Его жена, Сэлли, говорила, что именно поэтому Роз никогда не выйдет замуж. Ни один мужчина не сможет справиться с нею.

Билли спустился к тому месту на обрыве, которое называлось Закатным, потому что отсюда видно было, как огромное, бурое, как вино, море мгновенно гасило раскаленное солнце. Он был не один, с ним был зять Брукс Гамильтон, всегда готовый прислуживать своему тестю.

Билли пребывал в состоянии глубокой меланхолии, сменившей лихорадочную деятельность последней недели. Теперь, когда самое худшее уже позади, ему хотелось тишины. А «Кингз гифт», как он сам признавал, в полной мере мог предоставить это. И еще он признавал, что похороны прошли отлично. Ливи знала толк в таких вещах. Церквушка была забита до отказа, а присутствующие – лучшего и желать невозможно. Да и он вроде бы в грязь лицом не ударил. Естественно, за спиной его поработали злые языки, но Билли постарался не обращать на это внимания. Всем своим видом он говорил: «Так пожелала моя жена», а всему миру было известно, что любое желание Ливи Банкрофт было законом для ее мужа.

В который раз подумал он о том, как станет теперь обходиться без нее, взявшей на себя все заботы по организации его жизни, и перспектива эта показалась ему довольно мрачной. И первый тому пример – как распорядиться имуществом Ливи. Он был взбешен, когда обнаружил, что она составила завещание, даже не подумав посоветоваться с ним и выслушать его мнение. Все деньги, доставшиеся ей от первого мужа, она оставила своим детям от него, что было, с точки зрения Билли, вполне справедливо; своих денег он им не собирался оставлять; но она распорядилась относительно мебели, картин, посуды из хрусталя и фарфора, наделив ими тех своих друзей, которые, с ее точки зрения, смогут оценить их по достоинству, составив подробный перечень, кому и что отдать, снабдив каждую вещь указателем ее точной стоимости, если при утверждении завещания судом вдруг возникнут какие-либо непредвиденные сложности. Наличный капитал Ливи распределила между Дианой и Дэвидом, оставив деньги под их попечительство: драгоценности разделила между Дианой и всеми своими снохами, так как оба сына Билли были женаты и у них были свои дети. Роз она не оставила никаких драгоценностей, поскольку та их просто не носила. Меха Ливи, включая знаменитую соболью шубу до пола, которую он подарил на прошлое Рождество, она распорядилась продать с аукциона, а вырученные деньги передать в благотворительынй фонд для больных раком. Помимо этого, довольно крупную сумму она оставила на живые цветы, чтобы они постоянно красовались на ее могиле и на могиле ее первого мужа.

Это больше всего бередило душу Билли. Ливи упорно хотела быть похороненной как Рэндольф, а не как Банкрофт. А ведь все знали, что на протяжении всего замужества Ливи ни единым словом ему не перечила. Теперь же он, как последний дурак, выставлен на всеобщее посмешище.

Еще раз подумав об этом, Билли так стремительно вскочил со своего места, что Брукс от неожиданности едва не свалился со скамейки на землю.

– Что случилось? – воскликнул он.

– Мне холодно. Пойдем в дом.

2

По классическим стандартам ее красоту вряд ли можно было признать совершенной. Слишком тонкие губы и слишком большой рот, нос чрезмерно длинный и расширяющийся книзу, лицо слишком скуластое. Но у нее были прекрасные, слегка раскосые глаза, черные, как антрацит, контрастировавшие с белой нежной кожей, словно подсвеченной изнутри, копна иссиня-черных, шелковистых волос и длинная, поистине лебединая шея.

Ее осанка – на что особенно обращала внимание ее мать – была совершенной, кости тонкими и длинными. Ноги, казалось, начинались прямо под мышками. Взятые вместе, все эти разрозненные детали таинственно составляли истинное произведение искусства. Вдобавок у нее был нежный, чистый голос, то на удивление мягкий, то остро звенящий, хотя никто не слышал, чтобы она его вообще когда-либо повышала. Ее очарование стало достоянием легенды, как и ее изящество, ее вкус. В ней было ровна пять футов девять дюймов роста, одежду же она носила восьмого размера. Она не знала, что такое диета, – пища ее вообще мало интересовала; зато за день она выпивала несколько кофейников неимоверно крепкого черного кофе. А когда оставалась одна, до изнеможения курила одну сигарету за другой.

Родилась она в Филадельфии в конце сентября 1936 года и была младшей из трех сестер. Отец ее, Генри Чарлтон Гэйлорд, был последним по мужской линии представителем семьи, которая обосновалась в этом городе в 1736 году, но чье состояние, придя в упадок, сократилось до единственного дома на Ореховой улице, который его мать удерживала из последних сил и средств и куда он привел свою невесту, Миллисент Стеббингз, тотчас взявшую бразды правления в свои железные руки. Под ее руководством – Генри, хоть и был блестящим адвокатом, особого рвения не проявлял – денежное состояние семьи заметно улучшилось. К тому времени как родилась первая дочь Гэйлордов, Генри уже был ассоциированным партнером небольшой, но процветающей адвокатской фирмы. Когда появилась на свет вторая дочь, он стал младшим ее партнером, а к рождению Оливии, своей любимицы, завершившей количественный состав семьи, он уже был старшим партнером фирмы.

Генри было сорок пять лет, когда Америка вступила в войну. Обнаруженные шумы в сердце и старания жены сделали его вклад в победу подальше от передовой, и к тому времени, как Оливии исполнилось одиннадцать, ее отец уже являлся судьей Верховного суда штата Пенсильвания, где он обрел наконец свое истинное место под солнцем и сделал себе имя, впоследствии выбитое в мраморе, добытое из каменоломни усилиями его жены.

Миллисент, не зная устали, посвятила себя благоустройству жизни супруга и благополучию дочерей. Подстегиваемая собственным нищенским детством на ферме в штате Огайо (обстоятельство, которое она стремилась вычеркнуть из биографии, как и свое настоящее девичье имя – Мария Стеблинская), она хотела подняться на высшую ступеньку социальной лестницы и помочь дочерям сделать достойные партии, заполучив самых лучших мужчин. Лучшими в ее понимании были те, кто, занимая высокое социальное положение, имели достаточный капитал, чтобы поддерживать престижный социальный статус в образцовом состоянии.