Ульяна Соболева - Лезвие

Она точно знает. И она просто обязана сказать мне правду. Если он такой монстр и чудовище, то как я могла любить его? И любила ли я? Мне требовались ответы. Немедленно. Как воздух. И я ждала, когда представится случай попросить позвонить у Максима, так как смартфона я лишилась, а с домашнего телефона выход был через код, который мне никто, естественно, не называл. Пару дней я самоуверенно считала, что он придет ко мне, потом поняла, что нет… что в этот раз мой муж решил избегать моего общества. По причине, известной только ему одному. Как назло. Словно знал, что сейчас я хотела бы его видеть.

Более того, я знала, что Максим дома, знала, что принимает у себя посетителей, выезжает и возвращается, но ко мне не заходит. Это было странно. По крайней мере, после его маниакального преследования первые несколько дней.

На третий день я исследовала все то, что еще не успела до этого, а на четвертый уже нагло разгуливала по дому и даже сидела в библиотеке. Пару раз засунула нос в его кабинет. Никто за мной не следил. Слуги мелькали рядом как тени, не смея заговорить. Охрана… я их почти не чувствовала. На пятый день мне стало до невыносимости скучно, и я, наконец-то, поняла, что Макс не придет. Я сказала нечто такое, что обидело его или задело, очень сильно. Настолько, что он решил на время оставить меня в покое. И… я почему-то не испытала по этому поводу былого триумфа. Конечно же, потому что хотела получить от него разрешение встретиться с Фаиной… по крайней мере я себя в этом убеждала. А сама ждала по вечерам, когда он приедет домой, и выглядывала в окно, чтобы увидеть, как взбежал ловко по ступеням парадного входа, как поднимается по лестнице и проходит мимо моей комнаты… уже не останавливаясь у двери. А иногда и разговаривая с кем-то по телефону.

Тогда я решила, что, наверное, могла бы найти код и номер телефона Фаи и позвонить ей сама. Я перерыла все ящики в своей комнате, в детской и не нашла ни одной записной книжки. Ничего. Спрашивать у слуг было стыдно. Неправильно как-то. Но пойти к нему? Самой? Попросить? Это как признать его победителем снова.

Тогда я решилась на авантюру. Наверняка в нашей спальне я найду то, что мне нужно. Обязательно. Я дождалась темноты, потом убедилась, что он в кабинете, как всегда не один, а с кем-то из своих верных черных псов, которым раздает указания. И тогда я решительно проскользнула в спальню. Зажгла ночник и принялась искать. Я отодвигала ящики комода, трогала вещи, нашла свое нижнее белье. В какой-то момент даже увлеклась, рассматривая красоту, и едва поборола желание все это забрать. Вовремя себя одернула. Переместилась к ящикам маленьких тумбочек у постели. Сначала обыскала свои, а потом открыла его. Ничего, черт возьми. Совершенно ничего. Только в последнем лежал альбом с фотографиями.

Открыла первую страницу и опустилась на ковер у кровати. Я сидела и рассматривала их. Мне не верилось, что я это вижу. В нем было совсем мало снимков, словно кто-то выбрал самые любимые кадры и сложил в одно место. На самых первых была я. На фоне ночного неба, с развевающимися волосами, я смотрела на "фотографа" взглядом счастливой сумасбродки, у которой за спиной пара невидимых крыльев. В море тоже счастливая я, разбрызгивала воду и улыбалась тому, кто меня фотографировал. Две свадебные: на одной мы держимся за руки и смотрим друг на друга, наши пальцы переплетены, а взгляды… наверное, мы забыли, что нас снимают. А на второй мы целуемся, у меня в руках букет ромашек. И я даже тронула свои губы, их словно слегка засаднило. Максим целовал меня, а моя ладонь касалась его гладко выбритой щеки. Я закрыла глаза, и словно почувствовала сейчас прикосновение его губ наяву. Да, это было. И отрицать бесполезно. На этих кадрах нет лжи… так не лгут. Что-то было не то во всем, что говорил мне Данила Петрович.

На остальных фотографиях — я и дочка.

И я вдруг почувствовала, как на глаза навернулись слезы какой-то адской зависти к той женщине на фото с маленькой девочкой на руках. Ведь она была счастлива. Безумно любила. В ее глазах… там было столько радости искренней, настоящей, светящейся. Она целовала ладошки своей дочери, она жалась к своему мужчине всем телом, и он обнимал ее за шею и хохотал, прижимая к себе дочку. И я застыла, и смотрела через хрусталь или через какое-то застывшее пекучее стекло в глазах. Сомнения захлестнули огненной лавой и заставили руку с альбомом задрожать.

Женщина, которую унижали и избивали, не могла так улыбаться, как будто она богиня и у ее ног вся Вселенная. Я захлопнула альбом и вздрогнула. Только сейчас я поняла, что не одна. Максим стоял в нескольких шагах от меня. Я покраснела, вскочила с пола, сунула альбом обратно в ящик. Почувствовала себя воровкой.

— Извини, пожалуйста. Я ничего не брала. Я… я просто посмотрела, я искала… я… О, боже. Прости.

Я повторяла это прости, глядя ему в глаза, а они… они были сейчас какими-то странными.

— Ты плачешь?

— Аааа, нет. Что-то в глаз попало.

Улыбнулась как-то фальшиво от неловкости, не зная, что сказать.

— Дай посмотреть.

— Что?

— Что в глаз попало.

Я неожиданно для себя подошла к нему и подставила лицо, когда обхватил его двумя ладонями, в груди все еще саднило… той самой завистью-болью. Чуть опустил мое нижнее веко, рассматривая глаз.

— Я смотрю на них почти каждый день, и мне тоже что-то попадает в глаз, когда вижу на них "ту" тебя. И ты не должна извиняться — это и твоя комната, и все, что есть здесь, принадлежит точно так же и тебе.

Я вдруг вспомнила, что забыла снять с пальца кольцо. А он его заметил, но ничего не сказал, только крепче сжал мое лицо.

— Ты можешь прийти ко мне и спросить все что угодно. Даю гарантию, что, кроме честного ответа, с тобой больше ничего не случится.

Все видит. Все замечает и обо всем знает. Разве он умеет иначе. Он вообще человек? Отпустил мое лицо и прошел вглубь комнаты. Скинул жакет, бросил на кресло. Подошел к бару — неизменный глоток коньяка, и я вдруг заметила, что он какой-то не такой. Уставший или подавленный. Все тело напряжено как струна. Он даже смотрит на меня иначе… и у меня продолжает саднить внутри.

— У тебя неприятности? — вырвалось само, и он тут же обернулся ко мне, вздернув бровь.

— Это семейные альбомы пробуждают в тебе заботливость жены? Знал бы, давно подсунул бы тебе в комнату.

— Я хочу встретиться с Фаиной. Мне ведь не запрещено общаться с моими родственниками и друзьями?

— Нет. Не запрещено. Завтра я распоряжусь, чтоб тебя отвезли к ней в клинику или домой. Куда скажешь. А сейчас иди спать, уже поздно.

Сказал, как маленькому ребенку, и сел в кресло. Тяжело выдохнул поднес бокал к губам, запрокидывая голову назад. Я топталась у двери. Продолжая смотреть на него, на то, как прикрыл глаза и крутит между пальцами ножку бокала.

— А ведь ты могла бы поговорить со мной, Даша. О чем угодно.

— Не могла…

— Почему? Потому что мне нельзя доверять? Потому что тебе рассказали, какая я тварь и бесчувственное чудовище?

— Я… я видела.

Поднял на меня усталый взгляд.

— Знаешь… когда-то я тоже увидел. Своими глазами увидел. Увидел. Вынес приговор и привел в исполнение. А оказалось, мои проклятые глаза меня обманули.

Он сказал это с такой горечью, что у меня под ребрами как-то странно заболело, и вдруг захотелось подойти к нему. Опуститься на колени у его ног возле кресла, прижать за голову к себе и зарыться пальцами в его непослушные волосы. Я так ясно увидела, как делаю это, что вздрогнула.

— Возможно, мои меня тоже обманывают… мне нужно время рассмотреть.

Сказала тихо и взялась за ручку двери.

— У тебя есть время до "пока смерть не разлучит нас".

Отсалютовал мне бокалом. А я резко открыла дверь и едва вышла за порог, услышала его голос:

— Я соскучился по тебе, Даша… я смертельно по тебе соскучился, и я ломаюсь, слышишь, малыш?

Рука на ручке двери дрогнула, и я сама не поняла, как вернулась обратно и сделала это… опустилась на колени у кресла. Всматриваясь в его синие как майское небо глаза под сошедшимися на переносице густыми темными бровями. Та самая боль внутри вдруг стала щемяще невыносимой, словно все его эмоции передались. Во рту загорчило послевкусием всего сказанного ранее. Разве тот, кто не умеет любить… может сказать это вот так с надрывом, надрывая и мне душу в ответ, заражая своей болезнью.

— Только не ломай меня вместе с собой… помоги мне, Максим. Помоги мне узнать тебя. Помоги нам обоим. Я хочу почувствовать, что ты значил для меня… потому что я точно знаю, что значил. Но еще больше… еще больше я хочу почувствовать, что значу для тебя.

Он вдруг поднес мою руку к своим губам и тихо сказал.

— Воздух… всего лишь воздух.

— Покажи мне нашу дочку, Максим.

Встала с колен. Высвободила руку из его рук и вышла за дверь. Прислонилась спиной к стене и закрыла глаза… именно в эту секунду во мне что-то сломалось и возродилось нечто новое… пугающе нежное и полупрозрачное. Нет. Война не окончена. Только мне уже не хотелось в ней побеждать и… держать оборону.

Он отвез меня к Тае на следующий день. Точнее, меня привезли к парку, куда он забрал ее кататься на пони и на качелях. Я должна была смотреть со стороны и не выходить к ним, таков был уговор. Мне он показался более чем правильным в тот самый момент, когда Максим попросил меня держаться где-то рядом, но так, чтоб дочь меня не видела.

Мне вообще было странно, что он говорит мне это слово "дочь". Всего лишь какие-то пару недель назад я считала себя ребенком. Я понятия не имела, что у меня есть муж, есть семья, есть… дочка. Но я и понятия не имела — что именно испытаю, увидев ее. На фотографиях это не то. Это как видеть картинку и ничего не чувствовать, кроме едкого любопытства и шока. Но когда я ее увидела вживую. Вот так вот совершенно настоящую маленькую девочку со светлыми кудряшками, двумя хвостиками. Она держала Максима за руку и постоянно поднимала голову, чтобы что-то ему сказать. Я вдруг почувствовала странную горячую волну внутри меня — она обожгла, заставила дернуться, покрыться мурашками и прижать обе руки ко рту. Я не могла отвести от нее взгляд, меня просто накрыло и не отпускало… потому что именно этого ребенка я видела во сне и там… там я невыносимо ее любила. Эта любовь никуда не делась и захлестнула меня прямо сейчас. До нервной дрожи в руках и ногах. Я понятия не имела, что мне с этим делать и куда себя деть. Голова просто раскалывалась на части, и душу словно скребло когтями какое-то невидимое чудовище. Девочка все время громко говорила "папа". Тоненьким голоском. Она дергала Максима за руку, задирала забавную мордашку и тащила его к качелям. Несколько раз он поднимал ее на руки, но я слышала упрямое "я сама". И я вдруг ощутила это всепоглощающее чувство, какое-то по-первобытному мощное "это мой ребенок… она моя… только моя… если кто-то обидит, я могу убить". Именно так и пульсировало в мозгу, а по щекам ручьями текли слезы, и я понятия не имею почему… наверно, потому что я так ничего и не вспомнила… ничего, кроме моей абсолютной любви к ребенку. Она была моей. Это на уровне подсознания, инстинктов, чего-то совершенно животного, но я стопроцентно знала, что люблю ее и все тут. Мне в ней все знакомо — от поворота маленькой головки и до каждой черточки на крошечном личике. Я бы узнала ее всегда. Я бы ее почувствовала. И возникло адское желание побежать к ним, просто выйти и броситься к ней… но я понимала, что еще рано, что я могу все испортить или напугать ее. Алчно вылавливая каждое слово на непонятном детском языке вперемешку с вполне осознанной речью, я млела от запредельной нежности, от нее становилось больно дышать.