— Мы не договорили, — упрямится моя рыжая Земляничка. — А я больше не хочу возвращаться к этому.

Что ж, я с тобой согласен, моя девочка.

— Ладно, — тру переносицу, пытаясь вернуть разговор в прежнее русло, где факты и только факты. — У ребенка Воронцовых была врожденная патология, несовместимая с жизнью.

— Я знаю. Воронцов поэтому искал ребенка. Я тогда у него спросила, почему он не возьмет ребенка из детдома, там же столько брошенных.

— Полагаю, он ничего не ответил?

— Да, мастерски сменил тему. А я не стала вдаваться в подробности. Тогда я решила, что он не хочет травмировать жену.

— Ты правильно решила, — киваю. — Только усыновление никак не прошло бы мимо Виктории. Поэтому он просто поменял детей, а врачи — заключение. И вышло, что ты родила мертвого мальчика, а Виктория — живую и здоровую девочку. Все просто.

— Просто, — эхом отзывается Ксанка. — У Воронцова уже тогда были деньги и связи. И я думала, он поможет мне. Он мог. Ведь мог?

— Мог, но не стал. Он получил свое, а потом сделал так, что ты поверила, что он выполнил свою часть сделки.

— Боже, — в который раз за этот разговор выдыхает Ксанка, — какая же я была дура, — отрывает от груди телефон, смотрит на фото, оглаживает его большим пальцем. — Прости меня, — поднимает на меня глаза, налитые слезами. — Прости. Я так перед тобой виновата. Я…

Я не даю ей договорить. Просто сгребаю ее в охапку, глажу спину, успокаивая,  и мягко целую макушку.

— Тебе нужно поспать. И это не обсуждается.

— Вряд ли я смогу заснуть.

Хмурюсь. Мне совершенно не нравится ее настрой. Ей нужно отдохнуть, иначе к утру она будет похожа на зомби.

— Могу спеть колыбельную. Хочешь?

Она вскидывается и смотрит с таким удивлением, точно чудо увидела. Смеюсь тихо, наслаждаясь палитрой чувств на ее лице. Любуясь ее откровенностью.

— Давай, ложись.

Укладываю ее на зеленые подушки, которые я скинул с дивана, когда усаживался на него. Укрываю пледом, притащенным из спальни минуту назад. Беру гитару.

— Ты все-таки играешь, — улыбается.

У меня внутри все переворачивается от этой улыбки. Тает теплом по венам и нежностью впрыскивается в самое сердце. Точный удар и я снова живу. Пусть недолго, но сейчас я нужен ей.

Пальцы касаются струн. Неуверенно. Привыкая после долгой разлуки. Гитару приволок Кот в очередной из моих ночных кошмаров.

— Не хочешь рисовать — играй, — заявил он семь лет назад, когда я наотрез отказался рисовать. Он же и научил играть, восхищаясь, как быстро я схватываю.

— У тебя абсолютный слух, — изумлялся друг. — Какой же ты идиот, Пепел.

— Нет, я псих. У меня и справка есть, — ухмылялся я в ответ.

И играл…

На удивление меня затянуло. Ноты, аккорды, трепет струн. Это была не просто игра...магия. И если раньше моей магией были кисти и краски, то тогда ими стали голоса струн.

Голос звучит тихо, убаюкивая. Ксанка прячет под щеку ладошки, жмурится от удовольствия, а потом расслабляется, засыпая.

Откладываю гитару. Пальцы дрожат, когда я укрываю ее плечи, а тихий шепот окончательно усмиряет демонов.

— Спасибо, что ты вернулся…

И они покорно ложатся у ее ног, безнадежно прирученные простыми словами.

Сажусь на пол у дивана и ловлю себя на мысли, что подобное мое положение уже входит в привычку. Сперва у кровати Богданы, теперь вот с Ксанкой. Определенно, эти женщины вьют из меня веревки. Впрочем, я ничего не имею против.

Но в отличие от Ксанки, мне не удается заснуть. Что-то тревожит, холодом пересчитывает позвонки, превращает в хаос мысли. Встаю, подхожу к окну, всматриваясь в огни ночного города. Ищу в темных улицах ответ на свое предчувствие.

Он находится в телефонном звонке. Осторожно забираю телефон, который Ксанка спрятала под подушку, и отвечаю, чтобы через мгновение сойти с ума от короткой фразы:

— Рус, Богдану пытались похитить.

____

*Кирилл Погодин - персонаж книги "Перекрестки судеб. Стася и Тим"

Глава восемнадцатая: Леся

— Я для тебя ничего не значу!

— Но почему тогда я плачу?

Кукрыниксы «Ты для меня»


Я просыпаюсь в одно мгновение. Сажусь на диване, растираю лицо и встречаюсь с напряженным взглядом Руслана. Он только закончил говорить по телефону, бросает трубку в карман. И я вдруг остро ощущаю: что-то случилось, страшное, непоправимое, потому что в черной бездне больше нет того Руслана, что убаюкивал меня тихой песней. И мое сердце, чертово сердце, что ожило рядом с этим мужчиной, рвется к нему, как чокнутое. И я рвусь вместе с ним. Запутываюсь в халате, чуть не падаю, но влетаю в такие желанные и крепкие объятия. Вцепляюсь в ткань его рубашки, чувствуя, как заполошно бьется его сердце.

— Рус, — голоса снова не хватает, но он понимает меня без слов, прижимает так сильно, словно хочет стать со мной одним целым. Я точно хочу и вжимаюсь в его сильное тело, не расцепляя пальцы.

Он гладит меня по спутанным волосам, которые я так и не расчесала после душа и теперь там наверняка гнездо глухаря вместо гладких прядей, но...Руса это нисколько не волнует.

— Мне нужно ехать, — говорит сипло. Ему...больно?

Задираю голову, пытаясь отыскать в его глазах хоть намек на ответ, хотя бы одну эмоцию, но их просто нет. Ни одной. Но я чувствую, что ему больно и страшно. Он напряжен и должен уехать среди ночи. Куда? Что-то случилось с Богданой? Осознание, что с нашей девочкой случилась беда, подкашивает ноги и размывает реальность. Только сильная рука на талии не позволяет позорно бухнуться в обморок. Елки-палки, что со мной стало? Превратилась в какую-то размазню. А ну, Сашка, соберись! Взять себя в руки, когда рядом холодный айсберг, решивший все за меня?! Черта с два!

— Не смей, — шиплю, плавясь от злости. — Не смей быть со мной таким! Да, я виновата перед тобой! И вряд ли заслужила прощения, да и не прошу, но ты не можешь быть такой скотиной!

Он встряхивает головой, выпускает меня из объятий, и я только чудом остаюсь в вертикальном положении, потому что меня все-таки штормит: голод и нервное перенапряжение делают свое дело.

А когда снова смотрит на меня, я снова вижу не усыпанную пеплом пустоту, а чернильные омуты живого Руслана. Того, что всегда бы рядом. Всегда…

— Богдану пытались выкрасть из больницы, — огорошивает, подтверждая все страхи и предчувствия. Покачиваясь, прикрываю рот ладошкой и снова оказываюсь прижата к груди, в которой бьётся сильное мужское сердце. Втягиваю носом его аромат: пряный, дразнящий и успокаивающий лучше любого лекарства. — С ней сейчас Алекс. Она в безопасности. Все хорошо, Саш, — вдруг говорит так тепло, нежно гладит спину. А я снова ищу его взгляд. Он улыбается и повторяет, большим пальцем оглаживая скулу: — Саша… Сашка… Сашенька… Мне нравится, — и целует кончик носа, вышибая почву из-под и без того дрожащих ног. Невинное прикосновение, но от него огонь разносится по телу, змейкой скользит между позвонков и скручивается тугим комком в солнечном сплетении. Невольно жмурюсь от удовольствия, пропитавшего каждую молекулу.

— Ты улыбаешься, — шепчет Рус. И я соглашаюсь. Да, я улыбаюсь, чтобы в очередной раз не разреветься, потому что он снова перевернул мою реальность.

— Я поеду с тобой, — говорю твердо и так же твердо смотрю в его сияющие глаза. Я готова к тому, что он откажет.

А он кивает мне за спину. Прослеживаю взгляд и вижу на бильце дивана новые джинсы и белую рубашку. И снова разбивает вдребезги все мои предрассудки.

— Я собирался тебя будить, — а от его улыбки внутри лопается ледяной панцирь, что сковывал сердце все годы без него. Оно нещадно лупит по ребрам, вызывая странную боль. Такую правильную сейчас. Такую нужную.

— А одежда? — спрашиваю тихо, боясь, что эти одежки носила какая-то его деваха.

— Айя привезла еще днем в больницу.

Айя...Моя лучшая подруга, которая потерялась после моей свадьбы. Я не знаю, почему так получилось. Наверное, я так и не смогла простить ей, что когда в наши жизни постучала старуха с косой, Айя просто исчезла. Она не пришла ко мне, к Игнату, Тимуру. Она выбрала ту, что всегда ее ненавидела — свою мачеху. И эта обида до сих пор торчит во мне глыбой льда.

Наспех одеваюсь под пристальным взглядом Руслана. Я ощущаю его каждой клеточкой подрагивающего тела, каждым вспыхнувшим ожогом, который он на мне оставляет. Но с рубашкой приходится туго: пальцы трясутся, как у запойного алкаша, а пуговки настолько маленькие, что от злости и обиды на глаза наворачиваются слезы. Закусываю губу, тихо ругаясь, как сильные пальцы перехватывают мои запястья.

— Давай я, — в его мягком голосе — море нежности, которую я не заслужила. Почему он так добр ко мне? К той, кого должен ненавидеть.

Руслан ловко продевает маленькие пуговки в петельки. Так быстро, что запросто мог стать чемпионом по самому скоростному застегиванию женских рубашек.

И делает это так красиво, что я залипаю на его руках. У него очень красивые руки. Такие сильные и нежные — я точно помню каждое их прикосновение, доводящее до исступления. В темной вязи татуировок. Тонкие и широкие мазки, оставленные черной краской на смуглой коже, сейчас словно ожили. Перетекают по напряженным мышцам. И я скольжу пальцами по ним, выискивая их пути по выпуклым венам, тугим, с бьющимся в них пульсом. Выше, к сгибу локтя, где его кожа такая горячая, что мне кажется, пальцы обожгу. Но я не убираю их, путешествуя дальше, каким-то женским чутьем понимая, что его повышенная температура от моих прикосновений. Он «горит» из-за меня. Для меня…

— Сашка… — хрипит мой упрямый Пепел, когда мои пальцы замирают у края закатанных рукавов рубашки. — Если ты сейчас не прекратишь, мы никуда не поедем. А я обещал.