Я за тебя говорю «Спасибо!».

И в мире нет ничего важнее…

Егор Крид «Папина дочка»


Широким шагом выхожу из дома, перехожу улицу, взбегаю на крыльцо дома напротив, который, как оказалось, не пустует уже больше года, и нажимаю на кнопку звонка. Затейливая мелодия тонет в грохоте музыки и женском смехе. А спустя пару минут на пороге появляется та самая моделька, что теперь числится новой женой Воронцова. Пьяная в хлам. Я никогда не бил женщин и всегда считал это низостью для мужчины, но сейчас, глядя на эту шалаву, облизывающую меня голодным взглядом, хочется сомкнуть пальцы на ее тощей шее, пока не протрезвеет. Отодвигаю ее плечом, игнорируя ее реплику о приехавшем стриптизере. Пересекаю огромный холл, безошибочно нахожу источник музыки и лишаю размалеванных девиц веселья.

— Пошли все нахер отсюда, — говорю почти шепотом, с трудом сдерживая рвущуюся наружу злость. Мне должно быть похрен, чем и кто тут занимается, но, представив, что в этом гадюшнике жила моя дочь, ярость рвет жилы и требует выхода: сломать что-нибудь, а лучше кого-нибудь. И, похоже, девицы понимают все без лишних объяснений, ретируются так быстро, что я даже не успеваю удивиться их скорости.

Хозяйка смотрит на меня так ошарашено, в один момент протрезвев. Отлично. Быстрее поймет, что мне нужно.

— Ты кто такой? — рычит она, со звоном поставив свой бокал на камин напротив дивана. Делаю шаг к девице...как же ее зовут? Да пофигу. Под ногой что-то хрустит и взгляд выцепляет россыпь осколков… Злость звенит в висках, когда я одним рывком прижимаю модельку к стенке, все-таки сомкнув пальцы на ее шее. Она взвизгивает, пытается вырваться, но куда ей: я на голову выше и раза в два тяжелее. Поняв, что в ловушке, пускает слезу и дрожащим голосом снова спрашивает, кто я и что мне нужно.

— Документы и вещи Богданы, — отвечаю, не ослабляя хватки. Девица не сразу понимает, что я хочу. Ее лицо с потекшей тушью вытягивается в изумлении. — Что-то неясно? Я сказал: мне нужны документы и вещи Богданы. Я надеюсь, ты ещё помнишь, кто такая Богдана?

Кивает, махнув куда-то рукой. Отлепляю ее от стены и толкаю перед собой. Она покачивается на высоких каблуках и со всего маху падает на пол, сдирая в кровь ладони об остатки осколков. За шкирку поднимаю ее на ноги. Мне не жаль ее, и мой правильный мужик сейчас крепко спит, позволяя дерьму во мне делать то, что делаю.

— Что, сука, больно? — цежу,  толкая ее вперед. Она быстро перебирает ногами, ведя меня по коридору. — Это еще цветочки. Будь у меня больше времени, я бы тебя жрать стекло заставил.

Она всхлипывает и даже подвывает тихонько, когда мы входим в кабинет. Медленно сползает по стеночке.

— Кто ты? — шепчет и тут же добавляет: — Документы в сейфе.

Она называет код, и я даже не удивляюсь, что эта стерва знает его. Такие твари знают все. Как — одному Господу Богу известно, ведь зачем-то этот сукин сын творит таких...тварей.

Открываю сейф, перебираю папки, пролистывая, пока не нахожу необходимое: свидетельство о рождении Богданы, ее справки, медкарта. Забираю папку, разворачиваюсь и натыкаюсь на фотографию. На короткое мгновение перестаю дышать, потому что на снимке моя девочка обнимает красивую белокурую женщину и хохочет, запрокинув голову. Но...цепляет даже не счастливая Богдана, а взгляд блондинки...в нем столько любви, что, кажется, хватит на весь мир. Прихватываю со стола рамку, разбиваю и достаю лишь снимок.

—Теперь вещи, — командую, и моделька послушно ведёт меня на второй этаж. А я ловлю себя на мысли, что она не сделала ни единой попытки...хм...спасти свою падчерицу, ведь она понятия не имеет, кто я и зачем мне вещи девочки. Она просто спокойно отдает ее мне. И пока я иду к комнате дочери, паззл начинает складываться, а когда открываю шкаф, где нет ни одной нормальной вещи — недостающая деталь со звоном врезается в картинку под названием «полная жопа». И сам же морщусь от собственного заключения, потому что на тремпелях нет ничего достойного любимой дочери банкира. Мне даже в руки брать это противно: серое, поношенное, с чужого плеча. И комната мертвая какая-то, словно в ней и не живёт никто. Неужели это комната двенадцатилетней девочки?

Я перелопачиваю весь шкаф и всё-таки нахожу вещь Богданы: байковая пижама, белая с желтым мультяшным цыпленком. С шумом втягиваю воздух, каждым рецептором ощущая, как прошлое влезает сквозь пыльные щели комнаты.


…— Это не цыпленок, темнота ты моя дремучая, — смеётся Земляничка, хвастаясь своей обновкой, наивно полагая, что я не сумею вытряхнуть ее оттуда.

— Да? — наигранно удивляюсь я, крадучись подступая к моей красотке. — Жёлтое, с клювом. Желток ходячий, как есть.

Она смеётся, запрокинув голову, и я обнимаю ее за талию, притягиваю к себе, ловя губами ее заливистый смех.

У нашего поцелуя вкус ванили и спелой груши…

А у этой пижамы запах прошлого и я пропускаю его по венам, как наркотик, сразу убойную дозу, потому что никогда не хотел полумер.

Скручиваю пижаму мультяшной мордой наружу.

… — Это канарейка, мой нетерпеливый Пепел… — шепчет, когда я укладываю ее на кровать и забираюсь руками под ее мультяшку.

— Твити, я в курсе, — улыбаюсь ее неподдельному изумлению, в удар сердца затертому восхищением цвета первой весенней травы…

Спускаюсь по лестнице, вспоминая, как вместо крышесносного секса, мы смотрели мультфильмы и хохотали, как ненормальные даже над тем, что в принципе не смешно. И впервые за этот чертов вечер улыбаюсь, вдруг понимая, что нужна она мне, моя упрямая Земляничка. Ничерта ведь не отгорело, а тлеет и сводит с ума, с каждым вдохом распаляя дикий огонь.

Моделька плетется следом и уже в пороге задаёт набивший оскомину вопрос:

— Кто ты?

Останавливаюсь, вдыхая терпкий после дождя воздух.

— Ваш ночной кошмар, — скалюсь и на прощание вкладываю девице в руки свою визитку.

Я не намерен прятаться от Воронцова. Все гораздо проще: я собираюсь забрать у него свою дочь.

Когда я возвращаюсь, Крушинина больше не смотрит на меня волком, но и жалости или подобной чуши в ней тоже нет.

— Что? — ловлю ее долгий взгляд, когда закутываю свою Звёздочку. — Уже не хотите меня посадить?

Она лишь фыркает в ответ и помогает мне сесть на заднее сидение. Сама устраивается рядом с Алексом, который до сих пор даже не взглянул на Богдану. А ведь она точная копия его сестры.


...Она приходила на рассвете, приносила гулену Кляксу. Неделю. Усаживалась на крыльцо вместе со мной, пила молоко с вафлями, и ничего не говорила. Странно, но нам было уютно просто молчать, наблюдая  за расцветающим алым небом. Встречать вместе новое утро. Она уходила, так же молча, чтобы следующим рассветом снова прийти в мою жизнь, усесться на крыльце и пить со мной молоко, которое странным образом усмиряло моих демонов.

Через неделю наших посиделок позвонил Рощин, огорошив информацией, а я украл у Богданы рыжий волосок и уехал на объект на три недели.

Богдана пришла снова три недели назад. Я только вернулся с объекта, злой после звонка Глеба, сообщившего об аресте Ксанки. И тут она...в сером поношенном платье, старых кроссовках и с Кляксой на руках.

Похоже, эта кошка полюбилась маленькой Богдане, как и мой дом. И вдруг остро захотелось, чтобы и я тоже...ей приглянулся.

— Привет, — сделал попытку улыбнуться, но, видимо, коряво вышло, потому что Богдана нахмурилась и отступила к калитке. И при этом не сводила с меня внимательного зелёного взгляда, глубокого с темными крапинками. — Извини, — вздохнул, взъерошив волосы, — тяжёлый день, настроение ни к черту. Пиццу будешь? Только привезли.

Она молчала и смотрела на меня, не переставая гладить Кляксу. И не двигалась с места. А из окон за ее спиной грохотала музыка. Теперь ясно, почему она сбежала, не дождавшись рассвета.

Жадно вдохнул горячий воздух, вспомнив, что на кухонном столе лежит запечатанный конверт из лаборатории. И в нем ответ на самый главный вопрос.

— Ладно, царевна Несмеяна, — выдохнул, поймав ее настороженный взгляд. Надо же, какая гамма эмоций для аутистки. Странно. Но я не дал додумать себе, потому что на повестке дня совсем другой вопрос: кто подставил Ксанку? — Перестанешь трястись от страха, заходи, пиццы хватит на двоих. Кляксу тоже не мешало бы покормить, — добавил как бы невзначай, поднявшись на крыльцо родительского дома.

И ушел, уверенный, что упрямая малышка не заставит себя долго ждать…

Богдана спит, тихо сопя в коконе из одеяла, словно маленький ёжик, ещё не отрастивший колючки. И я чувствую, как под кожей вязкой карамелью растекается нежность.


…Она появилась со свистом закипевшего чайника, босая, уселась за стол, все так же сверля меня взглядом. Клякса спрыгнула с ее рук, прилипла к моим ногам, выпрашивая свой ужин. Насыпал корм, налил молоко, и рыжая бестия набросилась на еду с жадностью оголодавшей животинки. Усмехнулся. Заварил чай, поставил перед Богданой большую чашку, придвинул все ещё теплую пиццу. И наблюдал, как она ест: жадно, словно ничего вкуснее в жизни не пробовала или вообще не ела пару дней точно. Откусывала маленькие кусочки, но так быстро, что я всерьез начал подозревать о припрятанном в ее рукаве рое термитов. Но когда она зажмурилась, растягивая губы в полуулыбку, я  выпал из реальности, теряясь в этой малышке и чувствуя странную щекотку в солнечном сплетении. А потом она распахнула свои невозможно-зеленые глаза, полные...восторга, и я понял, что даже если в эту минуту сам Всевышний потребует себе ее душу, я разнесу небеса к чертовой матери, но ее не отдам. Никому…

В глотке застряет противный комок, потому что отдал.

В тот день она впервые осталась ночевать в моем доме, на новом диване в гостиной, свернувшись клубком у меня под боком. А на рассвете мы снова пили молоко с вафлями. Так прошло ещё три дня, на четвертый — приехал Воронцов, и Богдана стала приходить только днём. Но мы все равно пили молоко, сидя на крыльце. После ее ухода, я с головой нырял в работу: перепроверял чертежи, правил расчеты, составлял сметы и ездил на объект; приходилось контролировать едва ли не каждый шаг строителей, сверяться с инженерами и самому пересчитывать технические характеристики. В общем, работа отвлекала, заставляла притихнуть распоясавшихся демонов и помогала настроиться на встречу с Ксанкой, пока Рощин собирал информацию про ее арест. Собрал, только нихрена это не облегчило задачу, как и наличие у Корзина ребенка. Я не должен был ей говорить, но то, как она не хотела детей от типа любимого, и рисунки Богданы, переполненные отчаянием и какой-то безысходностью, выкорчевали из меня все благие намерения. И потому вышло то, что вышло. Легче не стало...больнее...как будто с меня содрали кожу, медленно, пласт за пластом, до самой кости...И я знал точно, что это не моя боль...ее...Тогда я решил, что сделал все правильно, потому что меня она никогда так не любила... из-за меня ей никогда не было так больно. Ей было наплевать на меня, как и на нашу дочь…