– Насчет того, чтобы вернуться. – Плечи доктора затряслись от беззвучного смеха. – И чтобы забрать девочку, конечно.

Ган чувствовал себя так, будто увяз в паутине. Мысли его путались. Злость накапливалась, собираясь отовсюду, из прошлого и из настоящего. Он с нарастающим раздражением опустил глаза и с силой сжал стакан.

Улыбка на губах доктора застыла. Он наклонился, покосился в сторону людей за стойкой и понизил голос:

– Не волнуйтесь. Никому это знать не обязательно. Они перестали искать еще несколько месяцев назад. Даю слово, никто не догадается, как будто ничего и не было.

Ган потер щетину на щеке, которая подергивалась от сдерживаемой ярости. Но он все же старался контролировать себя и говорить спокойно.

– В каком смысле «ничего и не было»?

Доктор придвинулся еще ближе и прошептал:

– А в том смысле, что это вы оставили ее в пустыне. Вы ее отец.

Гнев, слепой и яростный, вспыхнул мгновенно и, прокатившись по венам, ударил Гану в голову. Он молниеносно вскочил и, словно ястреб когтями, сдавил шею противника. Казалось, неведомая сила приподняла доктора и прижала к стойке. Стаканы полетели на пол, разбившись вдребезги. Лица посетителей, ошеломленные и неподвижные, обернулись в их сторону, но Ган видел только одно лицо и одного человека – того, которого он душил.

Крепкие пальцы Гана сжимались все сильнее, и глаза доктора начали уже вылезать из орбит.

– Ах ты подлый ублюдок! – проревел Ган в эти глаза, брызгая слюной в багровеющее лицо. – Так ты думаешь, что я мог сделать такое с ребенком? Ты, черт побери, думаешь, что я мог сделать это со своим собственным ребенком?

Вдруг что-то ударило Гана под колени. Он согнулся и выпустил доктора. В следующий момент у него под подбородком оказалась деревяшка, перекрывшая доступ воздуха. Кто-то заломил ему руки за спину.

Доктор Карлтон, растиравший шею, поднял руку. Его лицо было в красных пятнах. Он никак не мог отдышаться, и из-за этого говорил едва слышно.

– Остановитесь. – Он поднялся на ноги и ухватился за эту деревяшку. – Остановитесь же! Отпустите его!

Но горло Гана было по-прежнему пережато.

– Мы позаботимся об этом уроде вместо вас, док, – пыхтя от напряжения, произнес какой-то мужчина рядом.

Руки и ноги Гана от головокружения онемели, перед глазами от боли расплывались черные пятна.

– Нет! – Голос доктора Карлтона звучал сурово. Он дернул за удерживавшую Гана руку. – Я сам виноват. Я его оскорбил. Отпустите!

Деревяшка тут же исчезла, и Ган осел на пол. Воздух хлынул в легкие, и он, приподнявшись, ухватился за край стола: возвращение дыхания было одновременно и мукой, и облегчением. Он закрыл рот и судорожно втягивал воздух через раздутые ноздри. К Гану вернулось обоняние: от пола, где сейчас находилось его согнутое колено, исходил тяжелый застарелый запах прокисшего пива, от которого сжимался желудок, и утоптанной вонючей земли – теперь это чувствовалось острее, чем прежде. Ноги в истоптанных сапогах вокруг него разошлись. За стойкой снова слышалось позвякивание стекла и разговоры.

К нему потянулась бледная рука. Ган отбросил ее, набрал побольше воздуха в легкие и, схватившись за край стола, поднялся на ноги. Тело казалось вялым и онемевшим, легкие продолжали натужно трудиться, стараясь отдышаться. Алкоголь в крови рассосался, огонь ярости погас.

Доктор, лицо которого теперь казалось серым и постаревшим, указал ему на стул:

– Я прошу прощения. Сядьте, пожалуйста. Прошу вас.

Ган сел. Он устал. А применение силы к нему самому усмирило гнев, как тесный ошейник сдерживает рвущегося в драку пса.

Поскольку никто из них не шевелился и не говорил, в табачном дыму, который вился над головами, повисло тягостное молчание. На столе появились еще две порции виски.

– Ты не держишь ни на кого зла, да, приятель? – бодро спросил бармен.

Агрессия исчезла, утекла, словно впитавшись в волокна старой древесины.

Когда доктор взял стакан, рука его дрожала так, что виски плескался через край. Вместо того чтобы выпить, он поставил его обратно на стол и обхватил голову руками.

– Извините меня. Я уже не могу соображать, – безжизненным голосом пробормотал он. – Все сложилось бы идеально. – Доктор сидел, сгорбившись на стуле, и глаза его бегали из стороны в сторону. – Если бы вы были отцом девочки, Эльза приняла бы ее уход. Она, конечно, погоревала бы, но все равно приняла. И не стала бы ненавидеть меня за то, что я ее отсылаю. – Он принялся постукивать стаканом по столу. – Я много раз предупреждал, что они слишком сближаются и что это лишь вопрос времени, когда ребенку придется уйти. Но Эльза надеялась, что я передумаю и мы сможем удочерить ее. – Голос его стал хриплым. – Но это невозможно. – В ответ на вопросительный взгляд Гана доктор объяснил: – Я ненавижу это место. Просто ненавижу его! – Его губы дрожали. – Мы уедем отсюда, как только закончится контракт, в тот же день. Я не могу позволить себе еще один рот, который придется кормить, и не хочу, чтобы хоть что-то напоминало мне об этом ужасном месте. Тем более если это будет сирота. – Он наклонился вперед, на лице его читалась решимость. – Мне необходимо отдать девочку властям, но, когда я это сделаю, Эльза возненавидит меня. – Он коротко и невесело усмехнулся. – Я докатился до того, что с презрением отношусь к этой девочке. Порой мне кажется, что я на самом деле ее ненавижу. Разве это нормально? Но вы-то меня понимаете, правда? Вы видите, что у меня просто нет другого выхода?

Оба долго молчали, погрузившись каждый в свои мысли. Пламенеющее солнце опустилось ниже, и через открытую дверь его лучи упали на висевшее на стене зеркало. Отразившийся в нем профиль доктора напоминал картину – дань художника отчаявшемуся, потерянному человеку. Наконец доктор вынул из бумажника несколько мятых купюр и, бросив их на стол, оставил Гана одного.

Солнце село еще ниже, превратив зеркало в прямоугольник слепящего света. Сноп лучей расцвечивал каждую плавающую в пабе пылинку серебром. Мысли Гана обратились к ребенку, и внутри тут же образовалась мягкая, податливая пустота.

Они отправят ее, вырвут из этого дома и вернут обратно, в пыль и грязь. Она будет совсем одна и без возможности сказать хоть что-то. Он думал, что спас ее. Она должна была умереть! Смерть быстра – на этом все заканчивается. Она не просила ее спасать. Не просила для себя боли от ожогов и страданий из-за того, что другие передают ее из одного места в другое, из рук в руки, словно использованный мешок из грубой дерюги.

Звуки в пабе превратились для Гана в унылый гул. Вокруг него витал легкий, как ветерок, дух этого ребенка, ее свет пронизывал все его мысли, а исходившая от нее свежесть заглушала грязь и въевшуюся вонь этого заведения. Нет, он спас ее и не жалеет об этом.

Откуда ни возьмись появились бабочки и, затрепетав крылышками, создали в его сознании зыбкий образ: он, насвистывая, идет на работу, а на плечах его сидит маленькая девочка. Она обнимает его за шею, смеется и тянется рукой за бабочками, которые пляшут вокруг них. Он осторожно держит ее, и девочка знает, что она в безопасности. И он тоже это знает… Эта картина разгладила морщины на его лбу и заставила потеряться в плавающих в лучах солнца серебристых пылинках.

В двери бара кто-то появился, заслонив собой солнце. Тишину нарушили пьяные приветственные возгласы. Сверкающие пылинки исчезли, а пятно света вновь превратилось в унылое серое зеркало. И из этого зеркала на Гана смотрело его отражение – суровое лицо с темными глазами и высоким лбом, со шрамами, заросшими пятнами небритой щетины, изуродованное лицо с одним ухом и расплющенным, сломанным носом. Бабочки мгновенно спрятались, улетели так быстро, как только позволяли им крылышки. И теперь он увидел уже другую картину. Он увидел ангела, сидящего на плечах чудовища. Видел человека, неловко согнувшегося под весом ребенка и волочащего покалеченную ногу. Увидел серые, с облупившейся краской стены своей комнаты в пансионе, которую им придется делить. Увидел страх в ее глазах, когда пьяные шахтеры начнут драться под их окнами среди мусора и битого стекла. Увидел, какими глазами одинокие забойщики смотрят на любую женщину, вышедшую из младенческого возраста.

Теперь он отчетливо понял все. Понял, что не следовало возвращаться сюда. Понял нелепость покупки новых рубашек и взятых отгулов. Эту часть жизни необходимо было закрыть – мечта должна исчезнуть. Его тело снова стало тяжелым, словно налилось свинцом. Пришла пора уходить.


Ган смотрел на лицо спящей девочки – он знал, что больше никогда ее не увидит.

Ступеньки громко заскрипели под его весом, и он, пробираясь в темноте, выругался про себя. В дальнем конце коридора показался свет керосиновой лампы, словно первые лучи утреннего солнца.

– Вы уезжаете? – спросила Мирабель.

Он потер щеку, стараясь скрыть неловкость.

– Совсем забыл, что от «Мерин Мерин» должен идти груз. И подумал, что мог бы им помочь, – соврал он.

– Но вы ведь заплатили за неделю.

– Оставьте деньги себе.

– Я должна вам за ремонт, который вы сделали.

– Я ничего не возьму.

Его тон не оставлял места для возражений, и Мирабель просто кивнула.

Они помолчали немного, и Ган наконец заговорил о том, о чем оба думали:

– Она скоро уйдет отсюда. Он отсылает ее.

– Я знаю. Это к лучшему.

Ган кивнул, неловко теребя конверт, в котором звякнули деньги.

– Не могли бы вы проследить, чтобы это попало туда, куда ее отправят? – Он протянул конверт. – Тут немного, но, может быть, ей это поможет.

В темноте коридора не было видно выражения лица Мирабель, но, когда она заговорила, голос ее прозвучал мягко:

– Прослежу.

Теперь Ган мог уйти. Этот ребенок не станет еще одним бременем вдобавок к его хромой ноге. Проклятье! Возможно, было бы лучше, если бы какой-нибудь мясник отнял эту ногу раз и навсегда – чем меньше его будет в этом мире, тем лучше.