Лейла не посмела ослушаться и вышла на свет, ослепленная солнцем. Толпа оглушительно кричала, размахивая плакатами и портретами Гази. Под развевающимися флагами пестрело целое море красных фесок, вперемешку с белыми пиками тюрбанов и темными чаршафами. Никто не остался в стороне. В это чудесное утро шестого октября стамбульцы вышли на улицы. Они встречались на улицах, в беседках, в садах кладбищ, на Галатском мосту, на площадях у мечетей, на террасах, вдоль набережной Топ-Хане и Долмабахче… Они поднимались на цыпочки, расталкивали друг друга локтями. Горожане из Эюпа и Уксюдара и беженцы с приграничий погибшей империи, оставив конаки и лачуги, караван-сараи, прилавки на Большом рынке, ликовали — в город вошла первая пехотная дивизия национальной турецкой армии.

Лейлу протолкнули в первый ряд, и она оказалась среди членов правительства, заслуженных кемалистов и молодых участников Сопротивления. Сидящий верхом на балюстраде Гюркан восторженно помахал ей. На его лице сияла широкая улыбка. Солдаты шагали под звуки фанфар и аплодисменты. Офицеры сопровождали колонны верхом на лошадях.

Лейла наклонилась взглянуть на сына. Ахмет на перроне держал отца за руку и с упоением описывал ликование толпы. Прошлой весной Селим сыграл неожиданно важную роль в Лозаннской конференции, когда переговоры зашли в тупик. К великому несчастью утомленных дипломатов, мир снова казался недосягаемым. Мустафа Кемаль тайно искал путей сближения с Лондоном и пригласил Селим-бея, опытного дипломата, чье посредничество позволило сгладить некоторые острые углы. Переговоры возобновились и удачно завершились подписанием договора, увенчавшего триумф турецкой дипломатии.

Слезы радости подступили к глазам Лейлы при виде ликования людей. В августе ушли войска стран союзников, последние британцы отплывали сегодня утром. Что касается французов, то они собрали багаж после того, как их генералы последний раз поклонились могилам солдат, павшим в Галлиполи. Крейсеры и линкоры, которые так долго уродовали Босфор, теперь были словно дурной сон. Административные здания, реквизированные дома, военная техника — все было возвращено. Единственная европейская столица, которая пережила вражескую оккупацию со времен наполеоновских войн, наконец обрела свободу. «Через четыре года и одиннадцать месяцев», — взволнованно подумала Лейла.

— Ну что, пора?

Голос Рахми-бея стал для нее родным. Этот человек стал особым свидетелем последних лет ее жизни. Глава повстанческой сети, отважный мятежник, освободитель Орхана, солдат Ангоры. Незаменимый и преданный попутчик. Вместе они разделили удачи и горе.

Вдруг на нее нахлынула волна тоски.

— Вы побледнели, — взволнованно сказал он. — Хотите немного отдохнуть?

Лейла не могла дышать. Взгляд затуманился. Она же не собирается упасть в обморок перед всем народом! Крепко держа ее под локоть, Рахми-бей без церемоний пробил путь сквозь толпу зрителей. Они прошли по длинному коридору.

Он толкнул одну дверь, затем другую, отыскал маленький тихий кабинет.

Он придвинул Лейле стул и принялся искать что-нибудь выпить.

— Не знаю, имеете ли вы право…

— Ради вас я присваиваю все права, — парировал он безапелляционным тоном и наконец отыскал стакан и воду.

Она глотнула воды и понемногу пришла в себя.

— Простите, не знаю, что на меня нашло. Эта толпа. Это волнение. Конечно, я счастлива.

Она смущенно отвернулась, сожалея, что не может вернуться к себе и пропустить церемонию.

— Но с нами нет самых достойных, — прошептал он, читая ее мысли.

Лейла вздрогнула. Прошло десять долгих месяцев, но боль потери была еще слишком остра. Смерть Ханса до сих пор пекла, словно ожог, и нельзя было об этом забыть. Каждый раз щемящая тоска, особое чувство, что мир продолжает свой безумный бег, а она на краю дороги застряла в том декабрьском дне, когда ей сообщили непостижимую новость. Нелепый выстрел, шальная пуля.

Первое время она сердилась на Ханса. Из глаз лились слезы бессилия и злости. Разве он не обязан ей жизнью? Его бесценное дыхание принадлежало только ей с той самой ночи, когда она положила руку на его раненое тело, почувствовала его кровь, сочащуюся сквозь пальцы. Да, только ей. Не Богу, не кому бы то ни было. По какому праву Ханс распорядился им на свое усмотрение? По какому праву он согласился на это безумное самопожертвование, чтобы спасти жизнь французскому офицеру, которому ничем не обязан?

Через несколько часов после трагедии Луи Гардель поспешил к ней — объяснить трагическое стечение обстоятельств. Бледный, он умолял о прощении. Застыв от ужаса, она была непоколебима. Чудесной любви, которая вдохновила ее, которая помогала сделать первые шаги независимой женщины, не стало. Ее любовника, ее друга больше не было.

На следующее утро порывистый ветер срывал черепицу и взбивал пену на Босфоре. Лейла, сжимая тяжелый ключ от йали, взошла на пароход и отправилась на азиатский берег. Была зима, но ее мало волновали холод и одиночество. От этой бури она могла скрыться лишь в своем доме.

Лейла почувствовала на себе внимательный взгляд Рахми-бея. Он молчал, как обычно. Из деликатности. Из скромности. Именно поэтому он располагал к себе. Она знала, что генерал в нее влюблен. К счастью, он отличался самообладанием и молчал о своих чувствах. Она пока не была готова о них услышать. Он наверняка думал, что любовь может родиться из дружбы мужчины и женщины. Несомненно, он был прав.

Рахми-бей успокоился, поскольку Лейла пришла в себя. Ему хватало улыбки или понимающего взгляда. Он ни на что не надеялся. Хотя нет. Он мечтал. Отчаянно. Страстно. На будущее рядом с ней, женитьбу, детей… Он научился быть терпеливым, питать себя надеждой. Ханс Кестнер был его другом, и это было не пустое слово. Ни за что на свете он не желал бы потревожить горе Лейлы. Он пообещал себе присматривать за ней столько, сколько понадобится и что бы ни произошло. Она доверяла ему. Это уже было много.

В коридоре раздались голоса. Женщины искали свою героиню, были взволнованы ее отсутствием.

— Хотите туда вернуться? — спросил генерал с живым огоньком в глазах.

— Не очень, — призналась она. — Но они обидятся. Не могу их разочаровывать.

— Неужели вы боитесь их?

— Нынешние женщины имеют все основания быть требовательными. Гази стал первым, кто оценил их. Когда-то в Конии он передал горячий привет анатолийским женщинам.

— «Несравненные, преданные, божественные…», — цитировал Рахми-бей. — Он прав. Без вашей помощи мы никогда бы не выиграли войну. По крайней мере, не таким путем. Как и он, я считаю, что ваше великодушие создало колыбель нашей новой нации. Он хочет сделать вас знаменосцами своих реформ. Разве женщины не этого желали?

Лейла поднялась и приоткрыла окно. Выкрики стали слышнее.

— Это великая честь. И мы хотим быть полезными своей стране. Через несколько дней провозгласят республику. Мы сыграем свою политическую роль, поскольку Гази намеревается наделить всех равными правами.

Вуаль приоткрывала ее высокий лоб, подчеркивая прекрасные черты, пухлые губы. Она заражала своим пылом всех, с кем встречалась.

— Лейла-ханым, мне кажется, вы переживаете по этому поводу?

— Гази — человек слова, что внушает уважение. Так же как и все, я ему вечно благодарна.

— А что еще?

Лейла наблюдала за стамбульцами, приветствующими солдат. К своему удивлению, она чувствовала ответственность за этих незнакомцев, по мере того как она заняла важное место в их жизни, когда они обращались к ней в своих письмах или во время публичных выступлений, между ними образовалась тесная связь. Лейла оценивала, насколько долгой будет дорога и сколько еще будет преград. Им предстоит еще столько узнать. Взволнованная, она обратилась с молитвой к Аллаху Всеславному, чтобы Он их защитил. Всех.

Лейла повернулась к Рахми-бею.

— Знаете ли вы, что через несколько дней Стамбул перестанет быть столицей Турции?

Он оторопел, широко раскрыв глаза.

— На следующей неделе будут голосовать за поправку в конституции. Ангора станет официально называться Анкара, и там разместится правительство. Я думала, вам это понравится, — поддразнила она. — Разве вы не хвастались ее преимуществами?

Рахми-бей любил Анатолию. Он проливал там кровь, потерял товарищей. Перед глазами всплывали жуткие картины последних лет. Растерявшись, он стал рядом с Лейлой у окна, скользнул взглядом по переполненной площади, по разноцветным крышам, по волнам холмов. Его сердце сжалось. Как и Лейла, он родился на берегах Босфора и не сможет жить вне Стамбула, который называли Городом с большой буквы, Местом Святых, Пристанищем Вселенной, Константинополем или Византием. Здесь смешались народы. Этот город обладал богатейшей историей, был самой историей.

— Реформы, о которых вы говорите, друг мой, будут болезненными, — сказала она нежнее, положив руку ему на плечо. — Именно этого я и боюсь. Гази желает, чтобы наша страна любой ценой переняла принципы западной цивилизации, но во время турне по провинции я и его супруга, Лафите-ханым, подверглись насмешкам. Старикам не понравилось, что мы ходили с открытыми лицами. Они были шокированы. Даже оскорблены… Гази собирается отменить халифат, что далеко не безобидно, вы понимаете это так же хорошо, как и я, — с тревогой произнесла она. — Эта революция затронет саму сущность нашего народа.

Она вспомнила о долгих беседах с Хансом, о поездке в Берлин, где она о многом узнала.

— У Запада есть преимущества, — продолжила она. — Нужно уметь выбирать, что пойдет нам на пользу. Рахми-бей, моя душа навсегда останется восточной, и порой я боюсь, как бы Гази не забыл… Турция обязана обрести особое равновесие. Новую гармонию. А это значит принять серьезный вызов.

Лейла ощущала слабость, беспокоясь о будущем, но молодой генерал смотрел на нее с такой искренностью, с такой верой, что она почерпнула надежду. Мужчины и женщины, объединив свои силы, невзирая на различия, смогут сделать нечто великое и замечательное из той страны, которую спасли от пропасти.