— Ты хотела сказать — глупец! Без тебя он лишь половина самого себя.

Сказанный сквозь зубы комплимент все же не стал менее ценным. Лейла улыбнулась. Она разрывалась между уважением к упорству черкешенки и умилением перед ее смятением.

В желтом шелковом платье и тюрбане, усеянном янтарными бусинами, Гюльбахар была очень хороша. Свекровь скручивала сигарету. В окружении подруг она восседала на удобном бархатном диване. На большом серебряном подносе стояли чайные чашки и кунжутная халва. За решетчатыми окнами рассеивался туман. Лишь унылые лица турчанок выдавали зимнее оцепенение, которое уйдет через пару месяцев, с наступлением весны. Чтобы развлечь хозяйку дома, служанка играла на лютне. Еще двое тихо бродили по комнате, время от времени обмениваясь вполголоса шутками.

— Мне будет вас не хватать, — заявила Лейла.

— Я еще не умерла! — возразила Гюльбахар, а затем ласково добавила: — Надеюсь, ты будешь часто меня навещать, мой цветочек. Ты быстро устанешь от своего немецкого авантюриста. Страсть приводит лишь к разочарованию, вот увидишь, но мы все знаем, что любовь — это естественный порыв тела. Кто мы такие, чтобы сопротивляться зову чувств?

В этом и заключалось наслаждение жизнью, которое прекрасно отражало темперамент женщин былых времен.

— Это вы рассказали Селиму?

— Конечно же нет! — обиделась Гюльбахар. — Я никогда не предам другую женщину, даже если ее бесстыдное и эгоистичное поведение меня огорчает.

В османском обществе ветреные жены не были частым явлением, но они все же существовали. Незаконные связи не являлись уделом европеек. Что касается сладострастных мечтаний, вдохновленных случайным прохожим во время прогулки, то мало кто из османских дам мог этого избежать. Ничего не ведая о сердечных пристрастиях свекрови, Лейла подозревала, что и та была небезразлична к наслаждению.

— Не будьте ко мне слишком строги, Ханым Эфенди.

Сострадание, рожденное общей бедой, побудило Гюльбахар наклониться и похлопать невестку по руке.

— Чего ты от меня хочешь? Я не люблю, когда меня покидают, — взволнованно призналась она. — Ты готовишься переехать к своей кузине Зейнеп?

Лейла кивнула. Гюльбахар сделала глубокую затяжку, глядя в потолок, прищурилась и сказала:

— Эта женщина плохо на тебя повлияла. Не зря я не доверяла людям, подобным ей. Все эти причудливые идеи, которые она вбила тебе в голову… Разве раньше ты не была счастлива?

— Не уверена… Я позволила событиям увлечь себя, не задумываясь о том, как могу повлиять на судьбу. Мир меняется. Почему турчанки должны оставаться неизменными?

— Тогда танцуй, дорогая! — с иронией воскликнула Гюльбахар. — Говорят, что у нас скоро будет избирательное право, будто это решение всех проблем. Глупости! Для тебя и меня, моих подруг — допустим… Но вон для тех девочек? — добавила она, указывая на служанок. — Кто их направит? Да что уж там, они будут делать то, что я им скажу. Что касается меня, то, боюсь, будущее может разочаровать, но меня уже не будет на этой земле, да и к лучшему! А теперь иди, малышка! Подозреваю, что ты очень спешишь. Ты живешь в своей эпохе.

Лейла поклонилась и вышла. Она немного успокоилась. В новом обществе Гюльбахар-ханым будет направлять свой корабль наперекор стихиям и останется неутомимым стражем традиций, обреченных на исчезновение. Она будет последней из серайлис[62], укрывшейся в роскошном уединении стамбульского конака, безразличной к эфемерной моде и неистовому миру, который больше никогда не будет императорским.

Помятый чемодан был полон книг и документов. Она не пользовалась им со дня свадьбы. На некоторое время Лейла окунулась в воспоминания, но затем продолжила приводить в порядок вещи, прихватила и школьные документы сына. Селим нашел слова, чтобы успокоить ребенка перед отъездом матери, тогда как Лейла стояла молча, терзаемая мыслью, что может причинить ему боль. В свои двенадцать лет Ахмет принимал многие вещи спокойно.

Лейла нажала на медную кнопку письменного инкрустированного стола, и открылся секретный ящик. Она вытащила письма Ханса. Лейла стала размышлять, где же сможет найти любимого, но кузина подсказала обратиться в департамент исследований музея. Им сообщили, что немецкий ученый уже несколько недель находится в городе.

Лейла развернула последнее письмо, полученное вчера вечером, и пробежалась взглядом по строчкам.

… Любовь моя, если я и не дал о себе знать с момента своего приезда в Стамбул, то только потому, что не желал тебе докучать. Прежде всего мне нужно было прояснить свое будущее. Теперь я знаю, каким может быть мое место в Турции, и судьба моя проясняется с каждым днем. Надеюсь, ты простишь мое долгое молчание. Новость, которую ты мне сообщила, делает меня счастливейшим из мужчин…

Она улыбнулась. Они решили встретиться днем у Зейнеп. От одной этой мысли у нее все сжалось внутри. Не проходило и дня, чтобы она не думала о нем. После развода ее сердце любило свободно, тогда как раньше тень супружеской измены, маска лжи и притворства наносили ей глубокую рану. Она упрекала себя за то, что так долго испытывала чувства Ханса, оценивала жертву, на которую он пойдет, и благодарила его за терпение. Теперь у них было будущее, и она благословляла Всемогущего за Его милости. Доверившись себе, Лейла уходила к любимому мужчине. Свободной женщиной. Совершенно открыто.

Ханс ожидал в гостиной Пера Палас, где жил Берндт Эгер, один из выдающихся членов Немецкого восточного общества, основанной в Берлине ассоциации, задачей которой была пропаганда археологических исследований в странах Востока. Именно это общество финансировало первые раскопки в Хаттуше перед началом Великой войны. Ханс надеялся, что амбициозные планы осуществятся, как только в Лозанне удачно завершатся переговоры.

— Вы как рыба в воде в этой кемалистской Турции, — заметил его собеседник.

Берндт Эгер, в элегантном костюме, с густыми шикарными усами, был воплощением великих времен Германской империи. Он не отказался ни от стоячего воротничка, ни от своих научных интересов.

— Я вырос на этих землях. Чувствую себя здесь как дома, — согласился Ханс, поставив чашку кофе. — Я всегда знал, что мое место именно здесь.

— Поздравляю вас, дорогой друг. В наше время чертовски приятно знать, куда идешь. Будущее Германии кажется мне все более мрачным. Если я правильно понял, мы еще не скоро будем иметь возможность присутствовать на ваших блестящих лекциях?

— Не в ближайшем будущем, — кивнул Ханс, польщенный комплиментом. — Но я планирую наведаться в Берлин, когда будет окончена реставрация хеттских сфинксов.

Эгер затянулся сигарой.

— По моим данным, это произойдет не завтра.

— В нашей работе нужно терпение. Мои турецкие коллеги ждут продвижения проекта. Нам доверили статуи при условии, что мы очень быстро выполним работу. Не стоит давать им понять, что у нас есть более срочные задачи. Нам необходимо их сотрудничество, если мы хотим продолжить исследования на территории этой страны.

— Ну и что ж, подождут! — с легким презрением произнес Эгер.

— Знаете, они довольно обидчивы, — предостерег Ханс. — Но как можно их в этом винить? Только Богу известно, какую выгоду извлекли британцы на раскопках в Египте! Ходили слухи о французах и кхмерских храмах в Камбодже… Не хотелось бы, чтобы репутация Германии была так же запятнана.

— Мне тоже! — воскликнул Эгер. — Убежден, вы сумеете проявить дипломатичность, чтобы сохранить взаимопонимание.

Хансу не нравилась склонность европейцев накладывать лапу на античные сокровища, которые им не принадлежат, и он решил присмотреть за сфинксами, которых на время войны доверили берлинским специалистам. Даже речи быть не могло, чтобы они остались в Германии.

Несмотря на некоторые недомолвки, беседа с Эгером его успокоила. Известность и заслуги Ханса открывали перед ним двери самых уважаемых исследовательских обществ Турции и Германии. Его положение в официальных кабинетах подкреплялось славой героя войны за независимость.

Ханс наслаждался каждым моментом своего неожиданного счастья. Он оставил униформу и носил гражданский костюм. Завернутое в простыню оружие лежало в ящике. Он часами бродил по городу, который долго был закрыт для него, еще бы — за его голову британцы сулили вознаграждение. Ханс бездельничал в кафе, писал лекции или читал газеты, наслаждался славянской атмосферой ресторанов квартала Пера, болтал с рыбаками на берегах Золотого Рога. В Эюпе и Уксюдаре встречался с друзьями, поднимался по Босфору, вдоль которого стояли закрытые на зиму йали. Он испытывал неимоверную радость от морского ветра в волосах. Это было возрождение. Звуки, огоньки, цвета стали ярче и насыщенней. Многим солдатам было сложно обрести равновесие после демобилизации, но он испытывал настоящее счастье от мысли, что исполнил свой долг и теперь свободен.

Он мельком глянул на часы. Скоро он встретится с Лейлой. Ханс побаивался встречи с родственниками любимой, но знал: великодушие турок, несомненно, подтвердится. Его переполняла радость от мысли, что скоро он обнимет любимую. Берндт Эгер сделал ему кое-какие предложения, но Кестнер слушал краем уха. Он разнервничался от ожидания и с облегчением вздохнул, когда немецкий меценат наконец ушел.

Ханс ждал в вестибюле, пока принесут его пальто, но тут его внимание привлекли громкие крики. Консьерж в рединготе жемчужно-серого цвета, рядом с которым стояла испуганная гувернантка, спорил с возбужденным посетителем. Вокруг собирались зеваки.

Ханс узнал капитана Гарделя и вспомнил об их стычке в Ангоре и о том, как пришел в ярость, когда офицер осмелился поставить под сомнение честь Лейлы. Тем не менее он знал, что турчанка признательна Гарделю за поддержку в сложные моменты, выпавшие на ее долю. Между ними была настоящая дружба. «Необычный опыт», — подшучивая, любила она говорить. Она поведала Хансу, что несколько месяцев назад бедняга при трагических обстоятельствах потерял жену в Измире. Хансу до сих пор снились кошмары о том ужасном пожаре, в котором погибли тысячи людей, кошмары о войне, которой он отдал восемь лет жизни и где оставил часть своей души. В порыве искреннего великодушия он подошел узнать, сможет ли чем-то помочь Гарделю.