Когда Рахми-бей прислал ей записку с просьбой встретиться, она не спросила разрешения ни у свекрови, ни у мужа, а лишь предупредила Али Ага, что вечером к ней явится герой освободительной войны и она примет его в большой гостиной селямлика. Когда Мария вернулась во Францию, Луи Гардель настоял на том, чтобы Селим вернул себе весь дом, где француз теперь жил в качестве гостя. В доме снова царила гармония.

Чтобы успокоиться, она налила генералу кофе, отказавшись от предложения Али Ага позвать служанку. Затем обошла комнату, зажигая лампы. Рассеянный свет оживил золотые нити бахромы ковров. Селим был очень доволен возвращением владения. «Это также способ быть от меня подальше», — подумала Лейла. Она не испытывала огорчения. Поскольку в распоряжении супруга был верный Бироль, он справится без нее.

— Это разумно, но опасно, — заметил Рахми-бей.

— Простите?

— Электричество. Сколько сгорело йали, после того как в начале оккупации европейцы их электрифицировали? Они ничем не пренебрегали, реквизируя дома. В Ангоре все по-другому. Там строят новые дома, адаптированные для электрического освещения.

— В Ангоре все по-иному, — с улыбкой ответила Лейла. — Теперь это сердце нации.

Она не посмела признаться, что эта мысль начинала ее беспокоить. Мустафа Кемаль-паша недолюбливал столицу на Босфоре, погрязшую в коррупции османской элиты, во лжи и двуличии. Какую судьбу он оставил для Стамбула? Вот уже несколько лет, как все политические силы сосредоточились в Анатолии. Султан, словно вор, бежал среди ночи, а его кузен Абдул-Месит был недавно избран Великой Национальной Ассамблеей повелителем правоверных, что само по себе нелепость, но меньшее из зол — по крайней мере, халифат останется гарантом исторической незыблемости. Тем не менее поговаривали, что Гази думал о его упразднении. От приближенных Кемаль не скрывал, что охладел к религии, к сиянию достопочтенного османского мира, пропитанного мусульманской верой и суфизмом. Теперь, когда война была окончена, интерес молодой женщины к великому человеку улетучился. Осталось лишь дурное предчувствие. Она опасалась радикальных и болезненных перемен.

— Вы о чем-то задумались? — тихо спросил Рахми-бей.

Лейла присела, скрестив руки. У нее были закрыты лишь волосы. Он подумал, что никогда не перестанет восхищаться ее совершенными чертами.

Лейла глубоко вздохнула.

— Рахми-бей, я вам безгранично благодарна за оказанную честь, но, к сожалению, должна отклонить ваше предложение.

— Но почему, в конце концов? — вспылил он. — Это возможность прожить исторический момент! Из всех мирных договоров, ратифицированных с 1918 года, этот единственный, который достигнут в результате переговоров, а не навязан европейцами.

— Турки считают, что отправляются туда победителями, но я не уверена, что лорд Керзон разделяет наше мнение, — уточнила она. — Исмет-паша должен будет проявить неимоверную стойкость, заставить британцев признать тупецкую государственность во время переговоров.

Рахми-бей восхищенно улыбнулся.

— Вы же очевидно в этом заинтересованы! Я читал ваши статьи на эту тему. Уверен, что вы горите нетерпением поехать туда.

Лейла не без удовольствия представила себя ассистентом в комитетах, обсуждающих границы Ирака, Сирии, господство над Проливами, капитуляцию и долг Османской империи. Не опустят и болезненную проблему внешней торговли между Турцией и Грецией.

Она собралась с мыслями и подняла руку в знак возражения.

— Это было бы несправедливо по отношению к супругу, который всегда со всем усердием представлял интересы нашей родины. Даже если он разрешит мне, ему будет больно видеть, как я буду играть роль в этих переговорах, какой бы скромной она ни была, тогда как он приговорен к молчанию.

К огромному удивлению, Лейла заметила, что у нее дрожит голос.

— А я слишком уважаю его, чтобы так с ним поступить.

Рахми-бей немного наклонился вперед.

— Ну, поскольку вы так решили, Ханым Эфенди… Я прекрасно вижу, что вы об этом сожалеете, но ваша скромность делает вам честь. Вы одна из тех темпераментных и сердечных женщин, в которых Турция будет нуждаться в будущем, — пылко добавил он.

Он наклонился за папкой для документов и извлек большой конверт. Немного оробев, он выдержал паузу. Хотя он был крепко сложен, он вдруг почувствовал, что тело его не слушается. Он ненавидел быть посланником плохих новостей. А этой женщине он хотел бы приносить только радость.

— Я должен передать вам это. После сражений я сделал все возможное, чтобы отыскать тело Орхана. Мы смогли достойным образом его похоронить. Я подумал, что эти вещи должны принадлежать вам, но не хотел отправлять их по почте, понимаете?

Лейла приняла конверт. Дом до сих пор носил следы присутствия младшего брата, того, кого она в детстве утешала, кормила и защищала. Он был ее доверенным лицом, ее сообщником. Иногда она поднималась в его комнату, ложилась на тахту и зарывалась лицом в подушки, чтобы уловить его запах. Она не смогла избавиться от его одежды и поэтому сложила все в сундук, инкрустированный перламутром. Иногда ей слышался его голос, и она, замирала, поднимая голову.

Рахми-бей попытался скрыть растерянность, наблюдая, как она распечатывает конверт. Скорбь Лейлы бередила закрытые в самой глубине его души трещинки. Так происходит, когда любишь женщину тайно.

— При нем был блокнот. Сожалею…

По ее телу пробежала дрожь. Лейла едва коснулась пятен крови на картонной обложке. Страдал ли Орхан? Было ли ему страшно? Или смерть застала его врасплох посреди боя? У нее закружилась голова, когда она представила себе раненого Орхана, в агонии. Лейла смотрела на зажигалку, расческу без нескольких зубьев, какие-то мелкие бытовые вещички, сжала в руке наручные часы, которые подарила ему на день рождения. Циферблат был разбит.

В блокноте она обнаружила несколько отрывков стихов, карикатуры: Гюркан с родимым пятном, Ахмет с торчащими волосами.

Еще был план археологического участка, эскиз сфинкса из Хаттуши, столицы хеттов. Детская мечта Орхана, которая так и не осуществилась. На обратной стороне листа было лицо Ханса. Не фантазия, а настоящий портрет: немец, прислонившийся к дереву, с расстегнутым воротом и засученными рукавами. Сила его улыбки поразила, ее как в первый раз. Внизу страницы было нацарапано: Для Лейлы. Орхан собирался отправить это ей? Она побледнела. Значит, младший брат обо всем догадался. Увидев, с какой точностью он передал карандашом эмоции во взгляде своей модели, она поняла, что он был счастлив за нее.

Ей понадобилось время, чтобы прийти в себя.

— Благодарю вас. Я тронута. Представляю, каких трудов вам стоило найти его тело…

Ее голос понизился до шепота.

— Я был очень привязан к Орхану, — в отчаянии произнес Рахми-бей. — Этот парень многого стоил. Я бы хотел иметь такого сына, как он.

— Он отправился на передовую вместе с вашим племянником, не сказав мне об этом. Я считала, что он в безопасности, что занимается всякой бумажной работой, — с натянутой улыбкой сказала Лейла. — Какой же я была наивной! В двадцать лет всегда рвутся в бой, не так ли? Совсем не боятся смерти.

— Он думал, что защитит вас своим молчанием.

— Лучше бы он подумал о себе! Орхан был частичкой меня. И все это стремление к свободе, желание быть мужчиной, иметь возможность выбирать свою судьбу…

Ее взгляд был пустым, черты лица застыли.

— Стало быть, по-вашему, быть мужчиной — это привилегия?

— Это не так, я не завидую жизни мужчин. Препятствия заставляют женщину отдавать лучшее. Мне это нравится.

Рахми-бей подумал, что Лейла-ханым воплощала в его глазах самые лучшие качества, которые можно ожидать от женщины: разум и достоинство, верность национальным ценностям, вкус свободы и смелость любить.

Дождь по-прежнему хлестал по окнам гостиной. Рахми-бей уходил. Он поклонился, поднес ее руку к губам, по-европейски, затем украдкой ко лбу.

В доме не было слышно ни звука. Время от времени поскрипывал паркет. Молодая женщина долго просидела одна с открытым конвертом на коленях. Стесняясь проявить эмоции перед гостем, она сделала над собой огромное усилие, чтобы не расплакаться. Теперь она тоже сдерживала слезы. Только бы не дать им волю! Если она начнет сокрушаться, то неминуемо вспомнит о Перихан. Под грузом печали Лейла свернулась клубком, спрятав лицо в ладони. В пустых руках она ощущала всю тяжесть призрачного тела своей доченьки. Она безнадежно надеялась принять это бесконечное наказание, по ее венам до сих пор струилось горе.

Она сожалела, что не спросила у Рахми-бея о Хансе, но ее вопрос был бы неуместен. Два месяца назад Ханс прислал ей письмо, в котором рассказывал о пожаре в Измире. С тех пор никаких известий. Впервые она уловила между строк усталость, близкую к унынию, и он не оставил обратного адреса. Но это ее нисколько не смутило. Для мужчины пустыни и высокогорья молчание было естественно, как дыхание. Уж слишком долго он страдал от войны, и, кажется, его боль достигла пика. Он, вероятно, укрылся в какой-нибудь затерянной в Анатолии деревушке, где мало кто его знает. Она уважала его желание оставаться в одиночестве, это напоминало духовные искания, и она не испытывала ревности или злости. Лейла не была собственницей. С тех пор как она полюбила Ханса, она оценила, как расстояние придает любви особый вкус. Они оба научились приручать расставания, не сомневаясь друг в друге. Их невероятная и необычная любовь торжествовала над молчанием. В редкие моменты сомнений она задавалась вопросами. На что он мог с ней надеяться? Не было ли несправедливо заставлять его ждать ради неясного будущего? Ей не хватало смелости порвать с ним. Она предпочитала уверенность во взаимном чувстве, пусть их и разделяют километры, бездонной пустоте разрыва.