Кажется, у этой дамы накипело на сердце, подумал Джон. Он хотел было подняться к себе, но передумал и направился в бильярдную. Эта комната в стиле ампир вызывала у Джона торжественное настроение, странное, почти необъяснимое умиротворение. Он прошел по темному мозаичному полу, прикоснулся пальцами к сине-зеленому сукну бильярда; минуту он боролся с искушением скатать партию в одиночку, потом вынул из гнезда кий с ореховой рукояткой, взял наизготовку, будто примеривался для удара, гладкое золотисто-желтое дерево скользнуло по руке. Мысли его разбегались.

Да, это правда, говорил себе Джон, все складывается наилучшим образом, и ему не о чем беспокоиться. И все-таки по загадочной причине он испытывал странную тревогу, ни с чем не связанную во внешнем пространстве, скорее это были дурные предчувствия. И где же в данном случае здравый смысл? В прошлое воскресенье они вдвоем с Анри отправились на автомобиле по изумрудно-бурым отрогам Ленинских гор. Люди молодые, здоровые, насыщенные адреналином, они с необычной для этих мест небрежностью игнорировали опасность и ехали чрезмерно быстро. Встречный ветер трепал волосы и холодил лица. На них были грубые теплые костюмы горцев, руки Анри в шерстяных перчатках твердо лежали на руле. Дорога почти высохла, кое-где автомобиль подбрасывало на камнях. Потянулось длинное горное озеро, по глади которого заскользило отражение автомобиля, ненадолго пропадавшее, когда дорога стекала по скату. Был яркий облачный день, солнце победно изливало на землю живительное тепло. Дорога вдруг завернула резко влево и круто пошла вверх. Анри вывернул руль и рассмеялся, Джон засвистел. В сущности, они фасонили друг перед другом. Держали марку. Наполненность жизнью, с избытком, щедро, возможности, которые давало их положение, весна – все придавало неповторимую окраску этому дню. Машина, урча, выскочила на узкую площадку, за которой следовал резкий спуск. Здесь Анри затормозил. Со скалистой кручи им открылась торжественная картина: там и тут поднимались вершины, очертания которых были четки и рельефны, а далее повсюду, куда доставал взгляд, простиралась равнина с резкими пятнами селений, у самой границы земли и неба струился приглушенный блеск реки. Хотелось дышать полной грудью, петь медленный и красивый христианский гимн и думать, что никогда не умрешь…

* * *

Они сидели в баре. Непроницаемый туман заполнил город, стерев очертания улиц. Бар был полон, за круглыми столиками с нарядными голубыми скатертями сидела публика, слышался смех, обрывки разговоров. Вики обеими руками держала чашку, полную чаем с лимоном, ее тонкие озябшие пальцы покраснели. Маленькие коричневые перчатки лежали рядом с его черными. Этот холод, эта промозглая сырость и способствовали одному замечательному событию. Хозяин заведения, добродушный и полный мистер Флеминг пригласил уличного скрипача, месье Парпена, украсить вечер. Публика, увидев музыканта, оживилась, многие в этом районе знали его. И скрипач, прихрамывая и улыбаясь всеми своими морщинами, пошел вдоль столиков со своей поющей скрипкой. Этот деклассированный француз был магом, и люди с любовью смотрели на его тонкую фигуру, движение острых локтей, на его сутулые плечи и спину, согбенную под бременем таланта. Не имели значения ни стоптанные башмаки, ни старое кашне на шее, ни сюртук, лопнувший под мышкой. Это был магистр от музыки. Какая-то дама потребовала погасить лампы; шустрые мальчики вынесли зажженные свечи. Вики долгими глотками пила чай, глядя поверх чашки на Джона, а он умирал от любви. Скрипка пела. По распоряжению мистера Флеминга, мальчик с большой пивной кружкой стал обходить публику. Со звоном посыпались монеты. Джон чувствовал, что сердце его не выдержит, он поднялся и направился к бару, чтобы купить сигарет. Ему казалось, что Вики идет с ним. Он обернулся, но она была далеко и зеркало повторяло изгибы ее фигуры.

Музыка постепенно затихала, пока не умолкла совсем, скрипач гортанно прикрикнул: «Гарсон!», мальчик принес ему виски. Зал разразился овациями, музыкант вежливо приподнял шляпу и потащил свое длинное тело сквозь рукоплескания, сквозь холл, прямо в цепкий туман. Какое это было счастье и какая тоска! Джон только встал, чтобы купить сигарет, и вот уже нет ни вечера, ни музыки, ни Вики…

* * *

Джон тряхнул головой и поставил кий на место. Да, ему нравилась эта комната. Красно-коричневые стены, египетский орнамент в белых медальонах, мраморная статуя полуобнаженной жрицы. Он любил эту статую, часто подолгу простаивал возле нее, вглядываясь в детские черты лица, маленький нос, красиво очерченные губы, тонкие руки, сложенные под прелестной, еще не до конца развитой грудью. Глядя на эту красоту, он часто думал о бытие, религии, о бессмертии в искусстве. Внезапно пошел дождь и тысячами кулачков застучал в стекло. Джон тряхнул головой и решительно вышел из бильярдной. Ему пришло в голову проведать Ричарда. Если мальчик решил не выходить к обеду, значит, так оно и будет. Ему пришлось пройти мимо столовой, где уже собралось веселое общество, играл патефон, раздавались голоса. Джон услышал восклицание старого графа, с кем-то оживленно спорившего. В обществе присутствовали дамы: их меховые накидки небрежное уроненные в кресло Джон видел в вестибюле. К счастью, дверь столовой оказалась полуприкрыта, и Джона не заметили. Он миновал узкий коридор, соединяющий главное строение с восточной башней и вошел в игровую комнату Ричарда. Мальчик полулежал в кресле, перекинув ноги через подлокотник, и держал на коленях книгу.

– Ричард, – позвал Джон.

Мальчик неохотно обратил на него взгляд.

– Чем обязан, учитель? – негромко спросил он. Джон опустился в кресло напротив.

– Вы не желаете выйти в столовую, граф? – спросил он.

– Что я там не видел, – фыркнул Ричард. – Они же все круглые дураки! Стоит мне только появится, как они начинают отпускать шуточки и пичкать меня сластями, будто я девчонка.

– Прекрасно, Ричард, оставайтесь здесь. Я дам распоряжение, чтобы обед принесли сюда.

– Боже мой! Все только и делают, что дают распоряжения. Я едва не охрип, убеждая миссис Уил-лис, что не голоден.

– Думаю, граф, меня вам в этом убедить не удастся. Вы должны как следует поесть. Завтра мы с вами отправляемся на прогулку в горы, по той дороге, что ведет через лес. Вы должны как следует набраться сил, ибо помимо автомобиля будет пеший переход.

– Так все-таки на автомобиле! Это меняет дело! – Ричард просиял.

– Итак, граф, я надеюсь, вы меня поняли, – сказал Джон, поднимаясь из кресла.

Он взглянул на заглавие книги, которую держал Ричард, потрепал по голове крупное чучело мастиффа, сидящее на ковре, и твердым шагом вышел из комнаты.

Джон ступил на лестницу, где его приветствовали веера клинков. Граф Генри был страстным коллекционером оружия и на главной лестнице, а в особенности в гостиных замка царила бравурная атмосфера. Джон прошел мимо статуи самурая с обнаженным мечом-катана и стал подниматься, тяжело опираясь на гладкие дубовые перила. Холодное оружие экзотического происхождения: мечи воинов жестокого племени даянов, серпы из Африки соседствовали с наградными саблями русских офицеров. На лестничной площадке второго этажа Джон остановился в нерешительности, с каким-то странным стеснением в груди. Здесь, в темном коридоре, в нескольких футах от него находилась винтовая лестница, ведущая в главную башню. Он знал, стоило только поддаться искушению, и он снова увидит Адель, ее тонкие черты, строгие изгибы и линии ее тела, воплощение нежной и буйной фантазии Творца. Это была не просто женщина, а что-то несравнимо большее. Джон терялся в догадках, чем является это молчаливое существо, представшее его взору. О, как он был неосторожен, впервые сняв с портрета вуаль! Изящные руки в черных перчатках, скрещенные на приподнятом колене, чересчур смелый низкий вырез платья с кофейной теневой впадиной межи двух сливочно-розовых холмов. Легкая кротовая накидка сползла, обнажив алебастровое плечо, на которое легла тень ее твердой скулы. Черные волосы, вопреки моде, были зачесаны назад и собраны в низкий узел, на лбу лежала золотая сеть, в сплетениях которой посверкивали бриллианты. Самым удивительным был ее взгляд – прямой взгляд хищницы с едва заметным прищуром, но в глубине, под маской, таился, – Джон это ясно видел, – какой-то надлом, тайная трагедия. В растерянности он остановился перед портретом как вкопанный, не в силах отвести взор, понимая, что надо бежать, но, побежденный, готов был пасть на колено, смиренно моля идола о прощении за то, что нарушил его покой.

Он поставил перед портретом бронзовый подсвечник и потушил лампы, с волнением в груди нащупал кресло и сел, растворяясь в оранжевом полумраке. Он сидел долго, задумавшись, подперев кулаком подбородок. Ночь меркла. В зеркальном воздухе черных точек стало меньше; обернувшись, Джон увидел, что все небо изумрудно-зеленой масти, а почти в центре окна мерцает рассветная звезда, хотя ему казалось, что он ни на миг не сомкнул глаз. Подсвечник был залит воском, с бокового рожка струилась витая струйка дыма. Это была Адель. Она глядела на него и, Джон в тоске набросил на портрет вуаль. Он поклялся никогда не возвращаться в этот будуар, и какое-то время соблюдал свою клятву. Сама мысль, что портрет не плод фантазии, что эта женщина реальна, что где-то в Европе, окруженная поклонниками, леди Генри посещает театры, разъезжает в автомобиле, пьет шампанское, смеется, повергала его в смущение. Он поймал себя на том, что с некоторых пор жадно вглядывается в черты Ричарда. Он понял вдруг с испугом, что попадает в какую-то странную фантастическую зависимость, в этом было что-то надуманное, сродни цепкому кошмару.

И все равно время от времени Джон возвращался в эту комнату, к портрету, с бьющимся сердцем, как будто был юн и впервые шел на свидание к женщине. Он сидел на ковре, поджав ноги, опираясь спиной на сфинкса, и чувствовал смехотворность своего положения. Вики, ушедшая навсегда, которую он любил и которой до сих пор хранил верность, и Адель, которую он не видел и надеялся не увидеть никогда. Нелепо, право! Неужели он проникся чувственной любовью к портрету? Это скрытая патология, извращение, думал Джон, этого не может быть.