Говорил, что я полна иллюзий, вижу его в ином свете. Бред и ложь. Если бы это было так, мне было бы намного легче — я бы разочаровалась.

Нет, я прекрасно знаю, кого люблю… Ни одной иллюзии. Даже надежды. Зверя. Страшного, дикого и одинокого. Жуткого в своем цинизме и хладнокровии.

Я была на похоронах Славика. Его лицо не открывали даже когда мы все подходили прощаться. Я слышала, как кричала его мать, как она рвала на себе волосы и клялась, что сама лично раздерет убийцу на куски, а я стояла рядом, с двумя желтыми розами в дрожащих пальцах, и думала о том, что одна из убийц сейчас здесь, а второй вообще уже забыл о том, что пару дней назад оставил полумертвого паренька-фотографа привязанным к дереву на мусорной свалке. Вороны выклевали ему глаза и превратили в бесформенный кусок мяса, а крысы обглодали конечности. Я даже представлять не хотела, каким образом Макс заставил птиц сделать это с живым человеком, и какие муки испытывал тот, умиря… Славика нашли через сутки после исчезновения. Случайно. Опознать его было весьма проблематично.

И даже глядя, как гроб опускают в яму, я понимала, что, несмотря на то, что по спине пробегает холод, а дыхание сбивается от ужаса, я все равно люблю этого убийцу. Так как знаю, за что казнил Славика. Нет, это не оправдывает такой дикой жестокости… и я не оправдываю, но я просто уже к тому времени поняла, что такое Макс Воронов. Я не была удивлена. Скорее, я бы удивилась, если бы Славик выжил после всего, что натворил. Я не желала ему смерти, но и осознавала, что девочкам, которые по его милости оказались в том аду, повезло намного меньше, чем мне, и вряд ли он их оплакивал. Жизнь жестока. А жизнь в нашем мире — это борьба на выживание, где кто-то всегда охотник, а кто-то — добыча. Это неизменно. И иногда сами охотники становятся добычей того, кто сильнее.

Пока ехала в машине с Ромой в аэропорт, смотрела на дорогу и осознавала, что не хочу ни в какую Африку, не хочу с ним. Ничего и ни с кем. Потребовала остановиться и пока говорила ему, какой он хороший, чудесный, самый лучший… окончив пресловутым и ненавистным "но"… меня рвало на куски проклятое дежавю.

Истинное значение некоторых слов становится понятным лишь тогда, когда произносишь их сам. Вот он, стоит предо мной, такой жалкий с этим взглядом потенциального самоубийцы, а я вижу в нем себя, как в зеркале. Вот так и я стояла перед Максом, когда он хлестал меня словами, когда про женитьбу говорил, а у меня губы болели от его поцелуев и мокрая футболка липла к разгоряченному телу. Ромео уехал, несколько раз попинав колеса тачки, а я подождала, пока ко мне подъедет машина с охраной, которая вела нас от порога дома Андрея, и потребовала, чтоб отвезли меня в другое место.

Нет, не потому что я такая святая и не хотела изменять Максу. Как можно изменить тому, кому не принадлежишь? А потому что я сама не хотела никого другого. Зачем себя в грязь? И так хреново. Как представила себе чужие губы на губах, чужие руки, чужое тело — тошнить начало. Потому что ни с кем ТАК не будет. Потому что начала с самого крепкого алкоголя, и градус уже не понизить, а дозу не уменьшить. А Беликов даже не лайт-версия. Просто чай, и тот без заварки. После абсента — ничто.

Возвращаться назад — это как спускаться вниз после того, как взял вершины. Словно сдаться обстоятельствам и признать себя неспособным и слабым.

А я все же вернулась туда, откуда в свое время бежала без оглядки. Никакой частицы меня здесь не осталось. Ничего, кроме страхов, жутких воспоминаний и ощущения замкнутого пространства. Мне даже запахло страхами, и я невольно удивилась, увидев свое отражение в окне отъезжающего автомобиля. Ведь там оказалась не девчонка в рваных джинсах, а женщина в элегантном платье. Все то же: улицы, дома, деревья, а я другая. Как на старой картине свежие мазки яркой краски. Так и я в этом городке, посреди безлюдных улиц, летающего пуха, пыли в туфлях на шпильке, с дорогой сумочкой, уложенными волосами.

Я определенно не могла быть такой именно здесь. Возле частного дома, в котором сняла себе комнату, побоявшись вернуться в квартиру, где оставила свое прошлое, детство и те самые страхи, которые даже спустя три года заставляли меня вскакивать с постели посреди ночи, тяжело дыша и прислушиваясь к шагам за дверью.

Я так и не зашла туда ни разу. За всю неделю своего пребывания здесь. Ту самую улицу обходила стороной. Словно именно там спрятались все чудовища из-под кровати, словно там все еще звучит голос пьяного отца, звенит битое стекло, звякают пустые бутылки и воняет грязью, пылью и маминой смертью.

Устроиться на работу в местную детскую больницу не составило труда — у них, как и везде, страшная нехватка рабочих рук, дефицит всего, что только можно. Практикантка, которая готовая отрабатывать в любую смену, стала глотком свежего воздуха для озверевшего от усталости и безденежья персонала.

Как ни странно, именно здесь я почувствовала себя иначе. Когда кто-то остро в тебе нуждается и нет времени даже в окно посмотреть, становится некогда себя жалеть. Потому что твоя жалость нужна кому-то еще, а потом еще, и так до бесконечности. На себя времени не остается.

В травматологии кровати в коридорах стоят, мест катастрофически нет, а летом всегда повышенный травматизм. Сломанные руки, ноги, ребра, счесанные колени, локти. Ожоги разной степени тяжести после костров, пикников, вылазок к речке-вонючке.

Я домой приползала, чтоб поспать пару часов, и снова шла на смену. В зеркало взгляд брошу, волосы в хвост, и вперед — убивать жалость к себе и ненависть. Зачем летать в Африку, зачем искать несчастных и обделенных где-то за морями? Когда их здесь, в нашей стране, на каждом углу. Великая миссия человечества — отправиться к черту на рога спасать обездоленных детей Зимбабве, а как же наши? Во всех деревнях, районных центрах и детдомах? Или это не престижно? Не популярно? Не будет снято журналистами и спонсировано богатыми дяденьками, которые тоже не прочь пропиариться где-то в зарослях бамбука с парой темнокожих худых малышей на руках.

А я шла в первый день между кроватками и смотрела на эти лица и глаза, полные боли и отчаяния. Палаты для детдомовцев. Отдельно от других. Как прокаженные.

Сюда спонсоры не ездят, для таких помощь редко кто в соцсетях собирает и волонтерам здесь не интересно.

Мне главврач больницы рассказывает о правилах, режиме, а я на детей смотрю и себя вспоминаю на такой же железной кровати с пружинами, тонким матрацем и покрывалами одного цвета. Как подушки "пилотками" ставили и полоску выглаживали, чтоб воспитатель по рукам линейкой не налупила за то, что пальцы корявые.

— Ты когда сможешь на смену выйти?

Я вздрогнула и посмотрела в лицо Натальи Владимировны, отражаясь в больших круглых очках в толстой оправе. Она их постоянно указательным пальцем поправляла. Очень грузная, с короткой стрижкой и волосами цвета красного дерева. Невысокая, но рядом с ней себя все равно чувствуешь маленькой и жалкой.

— В любое время… — ответила я, продолжая смотреть ей в глаза.

— Я твои документы потом просмотрю, если надо — прозвоню, куда следует, справки наведу, а ты уже можешь приступать — нет у нас времени ждать, сама видишь — рук не хватает. Детдомовские кишат тут. Вечно какую-то заразу хватают массово и нам несут. Я уже молчу о травмах. Одни проблемы с ними. Глаз да глаз: то на кухне что-то своруют, то подерутся с "домашними". Ты вообще справишься? Руки у тебя холенные, словно только на пианино всю жизнь играла? Это тебе не столичные вылизанные клиники — это гадюшник, где иногда за больными подтирать самой надо, горшки выносить. У нас и малышня есть. Мне тут неженки не нужны. Пришлют всяких неучей вечно, которые потом сбегают через пару дней, а их родители таскают мне конверты, чтоб подписала документы.

— За меня некому конвертики таскать, — ответила я.

— Вот и хорошо, что некому — я их все равно не беру. Так что пройдись по отделению, и если не подходит — скатертью дорожка.

Я кивнула, с трудом сдерживая порыв ответить ей порезче.

Через час, после того, как старшая медсестра устроила мне экскурсию по отделению, Наталья меня в кабинет к себе провела и при мне с кем-то по телефону говорила, сменив тон на заискивающе-приторный, и я отчетливо поняла, с кем имею дело. Она заявила, что могу оставаться, но она обязательно проверит, что я за птица. А пока — к детдомовским меня, где посложнее, в травматологию, чтоб жизнь малиной не казалась, и смены поначалу она проставит. Вот как заслужу, сама выбирать буду.

Очередная жополизка, орущая на подчиненных и виляющая хвостом перед начальством.

Я особо не хотела, чтоб она справки наводила, не хотела, чтобы начала передо мной лебезить. Мне, как любому фанатику, хотелось работать, хотелось чего-то добиваться и достигать, без протекций и громких имен. Я вдруг увидела для себя в жизни новые цели. Свое предназначение, подтверждение тому, что выбрала профессию правильно.

Только в отношении Натальи я сильно ошиблась. За неделю немного освоилась здесь, перезнакомилась с персоналом. Все, как и везде. Как в любом госучреждении. На меня поначалу смотрели с настороженностью, а потом после того, как Наталья при них несколько раз наорала, приняли в коллектив.

Заведующую за спиной называли "кикимора болотная" и не особо любили. Но как я поняла — тетка она не плохая, для больницы много сделала, иногда ездила в столицу и выбивала новое оборудование, дорогие препараты. Ругалась до хрипоты за каждую кровать, за каждое казенное полотенце. Я как-то пришла к ней просить подпись на выписку и услышала, как она орет кому-то:

"— А мне что прикажете делать? Простынями им головы вытирать? У меня здесь дети. Нет у них родителей. Никого нет. Я им тут и мама, и папа, и сестра родная. Мне из дома нести? Так я уже все перетаскала, своим ничего не осталось.

В общем, мне все равно, как вы это сделаете, а не сделаете — я жалобу напишу, сама лично поеду. Вы получили. Мне известно об этом. Да, плевать. Можете из дома нести. Чего тебе, Воронова? Что стала, уши развесила? Работы мало?"